На его счастье, Артемий Саввич оказался дома.
— О, Карлуша, какими судьбами! — обрадовался он. — Заодно и пообедаем вместе.
Карл Иванович жестом остановил его:
— Извини, Тема, не могу, должен вернуться домой, пока Марта не хватилась. У нас ведь сегодня опять к обеду гости. Так что я сразу к делу. У меня к тебе огромная просьба. Ты ведь по-прежнему работаешь в Русском музее?
— Ну да, а почему ты спрашиваешь? Сам все знаешь. Месяц назад мы встречались там на вернисаже Кончаловского. — Артемий пораженно уставился на приятеля, и его густые брови поползли вверх.
— Тем лучше. Ты не мог бы удостоверить подлинность одной картины…
— Ну, конечно. Этой, что ли? — усмехнулся Артемий, показывая театральным жестом на холст. — А к чему вся эта спешка? — спохватился он. — Ты что, час назад ограбил Эрмитаж?
— Сейчас поймешь, — серьезно сказал Шмидт, и Артемий тоже перестал улыбаться.
Профессор развернул холст и выжидательно уставился на друга.
— Что ж, холст в хорошем состоянии, — с первого взгляда оценил картину Артемий Саввич. — Работа более чем столетней давности, написана не ранее начала девятнадцатого века. Фамилию художника с ходу назвать не могу, скорее всего, из бывших крепостных, ныне забытых. Однако написана картина, бесспорно, мастером. Откуда она у тебя?
— Семейная реликвия, — усмехнулся Карл Иванович. — Матушка говорила, что это портрет моей прапра… в общем, со многими прабабушки, графини Шаховской. Она была родоначальницей нашей семьи. Немецкая ветвь появилась гораздо позже. Картина передавалась в нашей семье из поколения в поколение по мужской линии. Настала пора изменить традицию.
Карл Иванович перевернул холст, и Артемий Саввич увидел дарственную надпись.
— А, понятно, — сказал он, комично вздохнув и якобы смахнув невидимые капельки пота. — Ты не ограбил ничьи запасники. Просто решил обеспечить будущее Изольдочки. Что ж, ты прав, Карлуша, с каждым годом картина будет только дорожать. А какова моя роль в этой истории?
— Артемий, прошу тебя как верного друга. — Карл Иванович поправил пенсне, и его низкий и обычно властный голос слегка дрогнул. — Во-первых, напиши официальное заключение, подкрепленное авторитетом Русского музея, что картина представляет собой несомненную художественную ценность. А во-вторых, храни пока ее у себя. Если не боишься, конечно.
— Я давно уже ничего не боюсь, — усмехнулся Артемий Саввич. — А как долго прикажешь хранить?
— До совершеннолетия Изольды. Если буду жив и к тому времени не окажусь в местах не столь отдаленных, то заберу ее у тебя и подарю Изольдочке. А в случае моего отсутствия ты сам возьмешь на себя эту миссию. Хочу, чтобы дочь распорядилась картиной по своему усмотрению. А если передать холст Ольге, она, чего доброго, вскоре продаст полотно по дешевке и пустит все денежки на свою бесценную науку. Бытовые и жизненные проблемы ее, как ты знаешь, совсем не интересуют…
На том и порешили. Профессор в тот день слегка припозднился к приходу жены и объяснил ей свое отсутствие хорошей погодой и желанием обдумать на прогулке новый эксперимент. А через пару лет, когда Марта Петровна обнаружила в кладовке пропажу картины, профессор дал ей простые и весьма разумные объяснения. Мол, время смутное, люди в подъезде каждый день по ночам исчезают. Держать дома портрет графини нынче небезопасно. Потому он, Карл Иванович Шмидт, подарил картину Русскому музею. И теперь она находится там в запасниках. Артемий Саввич, спешно призванный другом в свидетели, охотно подтвердил эту версию, похвалив Карла Ивановича за ум и предусмотрительность, а Марту Петровну за то, что выбрала спутником жизни такого заботливого и мудрого мужа.
УБОРЩИЦА КАК АГЕНТ МОСКВЫ
Изольда капнула на скатерть кофе и тут же прикрыла растекшееся пятно салфеткой. Германия, куда она переехала на ПМЖ несколько лет назад, приучила ее к педантичной аккуратности. Дамы все еще сидели в кафе на Васильевском.
— А у нас скоро все зацветет, — вздохнула старшая, взглянув за окно, где по-прежнему моросило. Затем она поискала глазами сахарницу-дозатор, привычную на чужбине. Не нашла и, словно очнувшись, положила в кофе кусочек рафинада с блюдечка. — Знаешь, там, где я живу, в маленьком городке под Дюссельдорфом, все такое глянцево-открыточное, ненастоящее. После Питера любое место на земле кажется провинцией. Особенно тот европейский пестрый и суматошный юг. Даже если он — в Западной Европе, на побережье Средиземного моря.
Недавно съездила в дешевый автобусный тур в Венецию. Немцы ахали, фотографировали каждую гондолу и каждый дворец, а меня не цепляло: наша Северная Венеция не хуже, здесь и красота какая-то другая: мощная, роковая, она не отпускает, как настоящая любовь, до конца дней. Вообще-то я там поняла: без любого из моих мужчин я смогла бы обойтись, а без родного города — бесполезно даже пытаться, он будет притягивать меня магнитом до конца дней.
— Надолго в Питер? — спросила Инна, перетасовывая на столе глянцевые фотографии Изольды. Пряничные немецкие домики и садики нынче как-то слишком контрастировали с тусклыми тонами петербургского вечера.
— Нет, надолго нельзя, — словно оправдываясь, торопливо сказала Изольда, — и так уборщица меня прикрывает.
— В каком смысле — прикрывает? — не поняла Инна. — Какая уборщица?
— Понимаешь, немцы строго следят, чтобы эмигранты, живущие на пособие, соблюдали правила, а по ним я не имею права надолго покидать Германию. Во всяком случае, в ближайшие годы. Местные жители охотно сигнализируют властям о любых нарушениях. Там стукачество активно приветствуется. Впрочем, по большому счету, они правы: раз эмигрант залез в карман чужого государства — пускай живет по средствам. И представляешь, доносительство там не порок, как у нас, а добродетель. Стучат все на всех. Могут позвонить в полицию и настучать, что ты переходила улицу на красный свет. С удовольствием просигнализируют в префектуру, что не рассортировала мусор по многочисленным контейнерам, а все свалила в одну кучу. А уж если, не дай бог, заметят, что, вылезая из своей машины, слегка поцарапала чужую, впаяют такой штраф, что мало не покажется. Но мы, русские, находчивый народ. Привозим уборщице, казахстанской немке, лекарства из России (там, в Германии, даже врачи лечат по-другому, в аптеках обычный валокордин и валидол не достать), а она за это имитирует наше присутствие в доме: вытряхивает коврики, включает свет в квартире, достает газеты из ящика, рассказывает соседям-немцам, что видела нас вот только вчера. Наверное, в Дюссельдорф поехали. Короче, Штирлиц в действии. Или радистка Кэт. В общем, спасибо ей, так я заполучила две недели пребывания под родным питерским дождиком…
«Боже мой, какое счастье, что Ольга не дожила до этого! До эмиграции Изольды в Германию! — подумала Инна. — Не узнала о том, что дочь живет из милости у немцев, ее лютых врагов. В доме для эмигрантов, одна-одинешенька…»
— Зачем вы это сделали? — решилась Инна задать главный вопрос, когда Изольда заказала еще по рюмке и они снова выпили за встречу.
— Так получилось, — просто ответила Изольда и отвернулась. — Ты же знаешь, дочери и внучки разлетелись по свету, нам, русским, визы в западные страны туго дают, а с немецким паспортом я могу ездить к ним сколько захочу. Вернее, на сколько хватит денег. И еще… — Изольда, внезапно спохватившись, замолчала.
Показалось, она что-то опять не договаривает. Тайна наплыла на ее лицо, как тень от автобуса, проехавшего за окном. Пауза затянулась, и старшая дама принялась весело рассказывать про бытовые причуды немцев. Про то, как мучительно приучала себя мыть окна каждую неделю и ежедневно пылесосить коврик у двери. А еще ходить по распродажам для иммигрантов и записываться к русскому врачу, который тоже лечит только своих. Изольду покоробило, когда она узнала, что для облегчения процесса натурализации наши иммигранты меняют свои исконные русские и еврейские фамилии на немецкие. Тамошние чиновники вначале мягко намекают, а потом и убеждают: мол, так будет удобнее всем — и свежеиспеченным гражданам, и их детям в школе, да и написание немецких фамилий на латинице выглядит органичнее. Что ж, со своим уставом в чужой монастырь не ходят.
Но Изольда вспомнила худое и строгое лицо матери — полковника медслужбы, а затем твердо сказала фрау чиновнице департамента натурализации, что ей фамилию менять поздно. Так в ее немецком паспорте появилась славянская фамилия Гурко.
ПРИВИВКА СТРАХА
Тетушка и племянница поняли: за одну встречу им всего не вспомнить и не переговорить — и условились: Инна пробудет в Питере еще несколько дней. Тем более что хорошо воспитанный Марк против временного проживания дальней родственницы вслух не возражал, хоть и окрестил ее «пятой колонной».
Назавтра, едва Инна вышла из дома, ее мобильник заиграл привычную мелодию. Она привыкла к ней, как к шумовому фону, но сейчас вдруг вздрогнула, вспомнив: музыкальный сигнал был из фильма «Бандитский Петербург». Ничего себе, милое совпаденьице!
— Тебе надо немедленно исчезнуть из Питера. — Изольда говорила в телефонную трубку так тихо, что Инна взмолилась:
— Изольдочка, милая, можно чуть погромче, ничего не слышно, машины очень шумят.
— И твоя Москва, и мой Дюссельдорф так же далеки от бандитского Петербурга, как остров Пасхи, — вдруг громко и четко сказала Изольда. И продолжила чуть тише: — Глубинные течения под здешними чухонскими болотами даже нам, питерским, а тем более московским, не ведомы. Представляешь: едва я называла знакомым фамилию Покровский, все начинали говорить на полтона ниже, словно боялись, что их могут подслушать. Теперь понятно, почему старушка выписала себе биографа из Москвы. В Питере за это мутное дело вряд ли кто-нибудь вообще рискнул бы взяться. Если, конечно, он не полный идиот. Или не идиотка, как ты, Инка. Учти: свяжешься с мамочкой Покровского, они тебя и в Москве достанут. Говорят, у старушенции мощная крыша в столице. Не зря бабульку так пасут и лелеют. У нас в Петербурге новых Раскольниковых теперь больше, чем в эпоху Федора Михайловича. Вот она, изнанка свободы! И все убивать «право имеют». Смотри, как бы тебе на Невском невзначай кирпич на голову не упал.