— Изольда, вы не успели рассказать мне про то, как встретились с друзьями отца и что у них узнали о Карле Ивановиче, — напомнила тетушке Инна.
Глаза Изольды тут же потухли, а лицо стало серьезным.
— Мюнхи встретили меня как родную, — заговорила она тихонько, — ведь отец столько рассказывал им о своей русской дочке. Правда, в его рассказах и на единственной фотографии, которую он всегда возил с собой, я была крошкой с локонами, а тут они увидели немолодую, изрядно измученную жизнью даму. И эта русская приехала в чужую страну главным образом ради того, чтобы узнать наконец свою семейную тайну. Они выглядели серьезными, даже торжественными. Мюнхи понимали историческую важность момента: дочь наконец обрела отца, пусть и после его смерти.
Первым делом супруги накормили меня обедом, напоили, по русскому обычаю, заведенному в их доме моим отцом, чаем (в Германии никогда не пьют чай сразу после обеда). А потом рассказали, как жил «милый Карл» с ними по соседству, как они подружились, как постепенно, день за днем, рассказал он им всю свою жизнь, как наконец явился перед смертью к ним в дом с заветной папкой.
— Мы очень сошлись с Карлом, — призналась Бербела с грустной улыбкой. — Привычки и менталитет, как это ни удивительно, у него оказались совершенно наши, немецкие. Например, он очень ценил порядок в вещах и в мыслях, обливался по утрам холодной водой и вел подробный дневник. «Для дочери», — как он объяснил нам. А вот душа у него оказалась истинно русской — со своими тайными закоулками и непонятными европейскому пониманию глубинами.
Папку Мюнхи торжественно передали мне. Сразу же, как только мы после обеда и дежурных разговоров перешли к делу. В архиве отца оказалась моя фотография, фотография «Портрета графини», кое-какие записи отца и те самые его дневники. Я не удержалась и стала их листать. В дневниках отец день за днем описывал свою обыденную жизнь в Германии, сравнивал обычаи двух стран, изумлялся ежедневным маленьким открытиям. Мюнхи терпеливо дождались, когда я дрожащими руками перебрала все эти бесценные для меня реликвии, и сделали торжественную паузу.
И тут я поняла, что это не все. Рюдигер и вправду встал, вышел в соседнюю комнату и вернулся оттуда с обыкновенным конвертом. В нем оказалось завещание, оформленное по всем законам международного права, на мое имя. Там значилась весьма приличная сумма.
— Что это? — опешила я.
— Ваши деньги, — спокойно пояснила Бербела. — Вам, Изольда, пора вступать в права наследования. Дом Карл завещал племяннику жены, чтобы он продолжал ее дело, а вам оставил весьма солидный банковский счет. Как гражданке Германии вам теперь будет несложно получить эти деньги.
А потом они заговорили о картине, — продолжила рассказ Изольда. — Оказалось, отец всегда мечтал, чтобы «Портрет графини» оказался у меня. Настолько он был ему дорог. Деньги отца помогли бы выкупить холст, если бы я смогла отыскать его в одном из антикварных магазинов Петербурга. Ну, все остальное ты уже знаешь.
Изольда замолчала и стала быстро и деловито собирать свои кульки и пакеты. За разговором дамы не заметили, что почти приехали.
На перроне топтался немолодой мужчина среднего роста, в черном пуховике и черной кожаной кепке, какие, словно форму, носят большинство представителей сильного пола в Ленинградской области. Изольда легко, как девочка, спрыгнула в руки встречавшего. Он принял ее бережно, мгновение подержал в воздухе, а потом осторожно опустил на перрон, да так и приник к ее плечу, словно сила притяжения не позволяла ему оторваться от любимой.
— Погоди! Сумки из тамбура прими! Поезд сейчас тронется! — заволновалась Изольда и принялась передавать встречавшему увесистые кошелки с «гостинцами». — Знакомься, Васенька, моя двоюродная племянница Инна, — представила она спутницу, когда все хлопоты с поклажей были позади и поезд, оглушительно свистнув, умчался. Мужчина взглянул на Инну добрыми, необычайно синими глазами и осторожно, даже слегка церемонно, пожал ей руку.
— Василий Петрович, землевладелец, — шутливо поклонился он.
И троица, оживленно болтая, отправилась в его «поместье».
Василий Петрович жил в старом дачном поселке неподалеку от станции, и вскоре все шумно ввалились на его крошечный участок. Под ноги Инне бросился меховой клубок. Она даже не сразу поняла, что «оно» — фокстерьер: давненько же его не стригли! Пес высоко подпрыгивал, упрямо пытаясь лизнуть Инну в нос. Инна замерла, боясь шелохнуться. Кто его знает, что придет в голову этому дачному «террористу». Собак она, как было сказано выше, частенько опасалась.
— Фредди, фу, негодник, прекрати целоваться! Это не всем гостям нравится, — добродушно заворчал хозяин. — Знакомьтесь, мой так называемый сторож. Пустит во двор любого, еще и оближет с ног до головы.
Инна вспомнила, что Марк говорил об охранных качествах Фредди, и успокоилась. Наверное, Марка он пытался точно так же облизать! Вряд ли это доставило ему удовольствие…
Инна нагнулась к веселому псу, чей хвост бешено вращался, как самолетный пропеллер, и Фредди наконец совершил задуманное: от души облизал ее физиономию и оставил на светлых брюках следы грязных лап.
В доме уютно пахло пирогами, и Инна поспешила войти.
— Боже, я почти забыла этот дивный родной аромат домашней выпечки в стране жареных колбасок и пивнушек! — воскликнула Изольда. — Васенька, милый, спасибо тебе, что напомнил его!
— Девочки, скорее мойте руки, и прошу к столу! — засиял Василий Петрович и широким жестом пригласил дам в самую большую и светлую комнату.
Инна вошла и ахнула. Роскошный стол был накрыт посреди гостиной и никак не сочетался с унылым словом «пенсия», которое вскользь помянула Изольда. В хрустальной ладье блестели бодрые маслята, в глиняных плошках пестрели маринованные баклажаны, краснели перцы, горделиво топорщились патиссоны, под крышкой супницы угадывалась еще не остывшая вареная картошка с укропом. В глубоком блюде блестел, как запотевшее стекло, холодец. А посреди стола под крахмальной белоснежной салфеткой угадывались те самые восхитительные домашние пирожки, похожие на маленькие золотистые лодочки.
— Вот здесь с капустой, тут с яблоками, а эти с грибами, — тоном метрдотеля объявил Василий Петрович, — надеюсь, вы, девочки, и от наливок моих не откажетесь.
— И не надейся, не откажемся! — задорно крикнула Изольда с кухни. Она споро выгружала привезенные припасы. Через несколько минут в комнату проследовала тарелка с гостинцами — какими-то особенными немецкими колбасками, затем проплыло блюдо с холодной телятиной, нарезанной крупными ломтями, и, наконец, домашние пирожные безе с черносливом.
— Стоп! Стоп! — завопила Инна. — Нам все это сегодня ни за что не одолеть. Дорогие мои! Остановитесь! Давайте наконец сядем за стол! Я, честно говоря, успела проголодаться. Бесчеловечно пытать гостей голодом, когда рядом столько вкуснейшей еды.
Парочка неохотно прекратила метать на стол снедь и уселась на диване рядышком, рука в руку, как попугаи-неразлучники.
— За женщин, которые с годами становятся только лучше, как хорошее вино, — провозгласил тост Василий Петрович и чмокнул Изольду в щеку. Он смотрел на свою королеву с нескрываемым восхищением.
— За наших мужчин, лучше которых нет на свете, — добавила Изольда, подкладывая Василию Петровичу на тарелку самый лучший кусок телятины, — прижимистые и скучные европейцы им в подметки не годятся.
— За успех самых безнадежных начинаний, — тихо сказала Инна и одним махом опрокинула рюмку наливки, горевшую на солнце роскошным рубином.
— Стоп-стоп! За это я пить не собираюсь. — Изольда поставила на стол рюмку с наливкой и строго посмотрела Инне прямо в глаза. — Давай-ка, Инка, изложи поподробнее Василию Петровичу свою бредовую идею. И послушай, что он на это скажет. Знаешь, мужчины, хоть ты их обычно не слушаешь, изредка дают умные советы.
— Ты, Золенька, как всегда, слишком добра ко мне, — пробормотал Василий Петрович, и на добром простом лице его вновь засияли ярко-синие глаза.
Однако по мере того, как Инна излагала свой авантюрный план, лицо хозяина становилось все более суровым, глаза потухли, на переносице появилась жесткая складка, а на скулах заиграли желваки. Перед Инной уже сидел не добродушный пенсионер-дачник, гордившийся плодами трудов своих, нет, теперь ей глаза в глаза смотрел мужчина со стальной, несгибаемой волей.
— Инна, обещайте, что вы никогда этого не сделаете, — тихо, но жестко потребовал он.
— Но почему? Это ведь мое право — рисковать собой! Мои проблемы вас не касаются, — запротестовала та. — Я хочу отобрать у старухи картину не ради себя — для вашей любимой Изольды, между прочим. Это ведь ее семейная реликвия, единственная память об отце. И у меня появился шанс восстановить справедливость: вернуть картину законной владелице. Не слышу слов благодарности. Ну и пусть! Бог мне поможет и зачтет, когда придет время, — поставит напротив моего имени галочку.
— Никогда не вступайте в сделку с Богом, это вам не продавец из ларька на рынке! — громко и властно потребовал Василий Петрович. И тихонько добавил: — Добрыми намерениями, как известно, устлан путь в ад. И вы, деточка, находитесь на полпути в это мрачное место. Да еще и хотите утащить с собой в геенну огненную безвинного Романа Караваева. Остановитесь, пока не поздно, вспомните заповедь: «Не укради». Да и «Грабь награбленное» — самый мерзкий лозунг из всех рожденных за последние сто лет. Пообещайте нам с Изольдой, нет, поклянитесь здесь и сейчас, что вы ни у кого и ничего отбирать не будете.
— Ладно, обещаю, — неохотно сказала Инна. — Но только из-за беспокойства о вашем здоровье. Вы так разволновались, раскраснелись, словно сами совершали что-то подобное. Не дай бог, давление поднимется.
Василий Петрович и вправду изменился в лице, засопел, на лбу его запульсировала синяя жилка.
— Ладно, расскажу, хотя воспоминание не из приятных. Когда я был намного моложе, то, как и вы, Инночка, считал, что цель всегда оправдывает средства. И еще я тогда думал, что правда превыше всего. А пушкинские слова про «нас возвышающий обман» — всего лишь красивая поэтическая метафора. В то время у меня была семья: жена, сын и дочка подросткового возраста. Я их, конечно, любил и вкалывал изо всех сил — и на работе, и на дачном участке, чтобы обеспечить семье нормальную жизнь. Но бол