— Да… — подняла она голову и улыбнулась, на этот раз холодно, отчужденно. — Я впервые сталкиваюсь с милицией и вот поняла, что только в кино и по телевидению показывают красивые небылицы про уголовный розыск, даже сочувствие к виновным… — Она опять скомкала свой розовый платочек. — Там столько говорят о гуманности! — Медвецкая смотрела пристально и как бы оценивающе.
— Вы зря так, Зоя Павловна. — Солдатов скрыл раздражение. — Здесь не кино. Воровские слезы вытирать — не наша обязанность, и даже не кинозрителей. Над вашим мужем гром громыхал уже дважды. Он сам свою жизнь рушил и другим ее портил…
— Зачем же вы так бьете лежачего? Вам легко судить… Наступила короткая пауза. Раздражение прошло, и Солдатов даже посочувствовал этой женщине, а она, поджав губы, обиженно покачав головой, сказала:
— Вы не поймете меня. Чужое горе — не свое. На него со стороны смотреть всегда легче. Но я сейчас не о нем, не о Шахове. Я о себе. Вчера ваши сотрудники во время обыска все вещи мои описали. Это же незаконно.
— Проверим. Вы с Шаховым давно живете?
— Несколько лет.
— Сколько?
— Седьмой год.
— А что ворует, знали?
— Нет.
— И не догадывались?
— Не знаю… — Она опустила голову, вспомнив, что уже через год после возвращения из колонии он принес ей около пятисот рублей и золотой кулон на цепочке… — Нет, не знала и не догадывалась, — твердо проговорила Медвецкая. — Он все эти годы работал, даже грамоты получал. Работал же…
— Получал, но на добро добром людям не ответил, хотя и сам, казалось бы, нравственно отстрадал. Он совесть в себе убил…
Солдатов обратил внимание на ее слова «не знаю». Уклончивым был ответ на его прямой вопрос: догадывалась или нет? И он решил задать еще несколько вопросов, проверить ее, так сказать, на точность.
— Он пил часто?
— Вначале да. Последние два года редко. «Ответила точно», — подумал Солдатов.
— Не обижал вас?
— Нет.
— А шрам этот давно?
— Этот? — Медвецкая потрогала бровь. — Да.
— В самом начале. Когда вернулся. К нему тогда девчонки лезли из старой компании. Из-за них это…
— Какая у него зарплата?
— Вы уже, наверное, знаете.
— А все же?
— Ну сто тридцать — сто пятьдесят…
— Машину хотел покупать?
— Хотел.
Они друг на друга посмотрели и, словно сговорившись, одновременно произнесли:
— На что?
— На что? Алексей работал. И премии получал. Я тоже работаю. Товароведом.
— Где?
— В ювелирном. — Лицо Медвецкой на мгновение исказила страдальческая гримаса, но она быстро справилась с собой. — Могли же мы помечтать и приблизить мечту жизни?
— Вот и приблизили…
— Мечты — это мечты, вещь невинная, — улыбнулась было она и вдруг, почувствовав в словах Солдатова что-то опасное для себя, неожиданно спросила: — Что значит приблизили? Это относится и ко мне?
— Поговорим об этом позже, не сейчас. — Солдатов пожалел об этой фразе: взволновал ее напрасно.
— Нет уж, сейчас, — настаивала она. — Что значит приблизили? Я хочу точно разобраться в ваших словах. — Она усиливала слова резкими движениями своей маленькой ладони. — Может быть, вам кажется, что я тоже причастна к делам… этого Шахова? — Медвецкая преобразилась мгновенно. От ее недавней растерянности не осталось и следа. Солдатов с нескрываемым интересом следил за переменой ее настроения.
— Нацеленный вы, видно, человек, — вдруг сердито выкрикнула она.
— Видите ли, Зоя Павловна, — ответил Солдатов как можно спокойнее, — я ни на кого не нацеливаюсь. А слово «приблизили» сказал не случайно. Вы с Шаховым под одной крышей жили. Трудно поверить, что вы не догадывались о его делах. Делали вид, что не замечаете. Молчали. С немого согласия вашего он и вернулся к старому…
— Я действительно ничего не знала. Почему вы не верите? Хитрить с вами не собираюсь. Бесполезно. Я слышала о вас. Прежде, чем идти, слышала, — на глазах ее показались злые слезы.
— Зоя Павловна, правда не так уж редко бывает горькой. Но даже и горькая, она никогда не несет зла.
— Не несет? Я во всем себе отказывала, экономила, копила… Тридцать лет живу на свете и только слышу «правда, правда»… Лично меня эта правда бьет и справа и слева, напрямую и рикошетом. Только и успеваю поворачиваться.
— Ну это уж вы наговариваете.
— Нет, не наговариваю. Да что там! Вот и сейчас. Не успела сказать, что работаю в ювелирном, а у вас на лице улыбочка понимающая сразу же появилась. Как же! Рядом с золотом человек стоит, значит, к рукам оно прилипает. У огня, мол, и не обжечься…
— Работа ваша тут ни при чем, главное — человеком быть настоящим. Тогда и пыль, пусть даже и золотая, не пристанет к нему.
— Наверно, — задумавшись, согласилась Зоя Павловна, и эта внезапная ее покорность опять смягчила Солдатова. Медвецкая то раздражала его, то вызывала сочувствие.
— Вы в отпуске были? — Да.
— На юге? — спросил Солдатов. — Загар еще сохранился.
— В Мисхоре. Тоже в копеечку стало! Все, что за год накопили. — Она искала сочувствия. Что-то хотела добавить, но осеклась. Не решилась закончить свою мысль.
— Протокол описи имущества у вас при себе? — спросил деловым тоном Солдатов.
— Конечно. — Она торопливо достала из сумочки вчетверо сложенный лист.
Две сберегательные книжки на три тысячи сто рублей, пять чешских хрустальных ваз, пять колец желтого металла, два из них с камнями голубого и малинового цвета, браслет желтого металла весом в сорок один грамм, норковый жакет, два ковра два на три (голландского производства), наличных денег тысяча восемьсот рублей, облигаций трехпроцентного займа на две тысячи четыреста рублей…
Солдатов дальше читать не стал и вернул протокол Медвецкой. Она напряженно и вопросительно глядела на него.
— Что я могу сказать? Конечно, вопросов, судя по вещам и учитывая арест Шахова, к вам будет немало.
— Вот-вот, я об этом и говорю, — заволновалась она. — Но при чем здесь Шахов? Какое он имеет отношение к этим вещам? Не он их наживал, не… — Она не закончила фразу и переключилась на другую. — При такой постановке я же без вещей останусь. Чувствую…
— Зоя Павловна, — теперь Солдатов старался не поддаваться эмоциям, — я вас уверяю, что все со временем выяснится самым объективным образом. На то и следствие. Но сейчас у меня лишь самое общее впечатление о ваших с Шаховым имущественных отношениях. Вы понимаете меня? Передо мной пока сплошные вопросительные знаки.
— Боюсь, — усмехнулась она, — что вы их выпрямите в восклицательные, а потом превратите в точку уже для меня. — Медвецкая смотрела на него напряженно. — Подумайте, о чем вы говорите! — Голос ее задрожал. — Перед вами живой человек, плачущая женщина, а вы — проверка, разбор фактов…
— Да, конечно, проверка будет. А как же? Без нее нельзя. Разве вас больше устроит, если я скажу неправду?
— Все равно у вас ничего не выйдет! — вдруг закричала она, как человек, у которого из-под ног уходит почва. — Отобрать вам мои вещи не удастся. Не выйдет. Облизнетесь только. Да, да, облизнетесь. Я юриста найму…
И Солдатов окончательно убедился, что Медвецкая вовсе не так уж обескуражена и взволнована его словами, как хочет показать. Она играет. Но для чего?
— Зоя Павловна, — сказал он, — ваш тон явно неуместен. Подумайте, о чем и как вы говорите!
— Извините меня, пожалуйста. Я погорячилась. Но поймите и меня… — Она страдальчески улыбнулась. — Я нервничаю и устала.
Солдатов отметил: глаза Медвецкой сухие, не заплаканные. Перед ним были как бы два разных человека: один — безудержный в своей ярости, другой — смирившийся и покорный.
Он видел, что Медвецкая устала, что настал момент, когда он может без особого труда потянуть за кончик запутанного ею же клубка и добраться до истины. Но делать этого не стал. Ведь это же был не допрос. На него нахлынула какая-то неловкость за минутное чувство безжалостности к этой женщине.
А может быть, она сейчас вовсе не играет, а в самом деле страдает? Он участливо посмотрел на Медвецкую, протянул руку и дотронулся до рукава ее плаща. Она отодвинула руку и взглянула на него с любопытством.
— Зоя Павловна, скажите откровенно, почему вы пришли в уголовный розыск сегодня? — Тон, которым он спросил, требовал ответа.
— Хорошо, я отвечу честно. Только… помогите мне! Поможете, если я скажу правду? Оставьте мне мои вещи… Я же во всем себе отказывала, в дом старалась принести…
— Все зависит от того, какой будет правда, — уклончиво ответил Солдатов.
Медвецкая, усевшись поудобнее в кресле, заговорила охотно, уверенно, поглядывая изучающе, словно желая убедиться в том, что Солдатов слушал ее заинтересованно.
Она рассказала о вещах, которые Шахов в последние полгода сдавал в комиссионные магазины по чужим паспортам, об автомобильных приемниках, проданных двум директорам магазинов, о денежном вкладе на две тысячи рублей, который он сделал в пригородную сберегательную кассу. Она говорила быстро, подробно, как бы заранее предвидя возможные вопросы.
Рассказ Медвецкой удручал Солдатова. Он почувствовал глухую тоску: ему было жаль Шахова. Он слушал ее, изредка кивая головой как бы в знак понимания, а сам думал о Шахове, о его нескладной, горькой жизни, которую он после освобождения из колонии полностью отдал вот этой женщине, сидящей сейчас перед ним. Не в том ли причина преступлений Шахова, что вовремя не получил помощи от единственного близкого человека, который должен был ему помочь в жизни. Наверное, не в том дело, что Шахов был судим, а в том, что судьба свела его с Медвецкой. И это было страшно. Глядя на нее, он подумал, что не такой уж точной оказалась его вера в то, что судьбу преступника решает суд и сам преступник. Бывает, что судьба эта зависит и от людей, которые, спасая и самоохраняя себя, всю свою вину перекладывают на них самих. Медвецкая уловила это его мимолетное состояние. По ее лицу тоже пробежала тень сомнения, и она замкнулась на какую-то долю минуты. Но и она тоже справилась с собой.