– Минуточку. Сейчас всё исправлю. У вас тут лампочка мигает, меня нервирует. Я её отключить хотел, но, видимо, не тот провод выбрал.
К тому моменту, когда нам про задание объяснили, у нас было минус три ключа и шанс к концу квеста получить всего две подсказки.
С заданием мы за десять минут управились вместо положенных тридцати. Но двух ключей так и не получили. Веник заявил, что узелковая головоломка слишком лёгкая, и закрутил новую так, что ведущая вместе со всей командой зомби не смогла распутать, а Тарас нашёл лаз на потолок, в лабиринт проводов, и заявил, что спускаться не собирается – там интереснее. А когда к сундуку пришла Жанка с ручкой от двери, которая не открылась (ведущая уточнила, что она и не должна была), у нас оказался минус один ключ.
Вторая команда поработала плодотворнее: у неё было минус шесть ключей. Расстроенную ведущую утешал Миша Тихий: «Ну что вы, квест очень интересный. Просто у нас мышление такое – мы уже привыкли нестандартные решения искать».
Ведущая грустно сказала:
– Спасибо. Но здесь положено объединиться и поделиться подсказками. А у вас нет ни одного ключа.
– Неправда, – возмутился Миша, – у нас минус семь ключей!
– Это вам не поможет, – ведущая закусила губу и отчаянно смотрела по сторонам.
Мне её стало жалко: я на истории так же оглядываю стены в надежде, что нужные имена и даты на них появятся.
– Может, я вам загадки загадаю? – с надеждой спросила девушка.
– Нет, мы попробуем сразу отгадку найти, – заявил Боря.
Мы склонились над замком. Я включил фонарик на телефоне.
– «Три», «пять» и «ноль» блестят – они точно есть в коде, – Боря водил пальцем по замку в поисках других зацепок.
К нам подошли Миша и Веник.
– На восьмёрке джем клубничный, – указал Веник на микроскопическую каплю в углублении цифры.
– Откуда ты знаешь, – встряла Жанка, – может, вишнёвый?
– Не, клубничный, мой любимый, – улыбнулся полноватый Веник, – я его за километр чувствую.
– Осталась ещё одна цифра, – Миша включил на телефоне камеру, увеличил изображение и начал водить по поверхности замка, – вероятно, были задействованы «два» и «четыре». Какую будем пробовать?
Весь класс был за «четыре» – двойки за год до тошноты надоели.
– Ну, какую комбинацию набирать будем? – задумался Миша. – Пять цифр – это сто двадцать комбинаций!
– Какие ещё комбинации? – удивилась ведущая. – Просто все цифры нажимаете одновременно, в знак дружбы и сотрудничества.
Мы так и сделали.
Замок щёлкнул. Крышка открылась. Замерцали разноцветные стеклянные шарики.
Ведущая сказала скучным голосом:
– Вы преодолели все препятствия. В награду каждый из вас получает волшебную жемчужину которая исполнит одно желание. Но, вероятно, вы в это не верите и стекляшки не возьмёте.
– Ух ты! Здорово! – завопил наш класс и полез в сундук – выбирать волшебные жемчужины.
Спокойной ночи!
«Спокойной ночи!» – появилось на телефоне.
Мучительное тепло вспыхнуло в груди, разлилось по всему телу – словно торт глотаешь громадными кусками, но он почему-то горячий, как кипяток.
«Спокойной ночи», – набрал я и остановился. Что поставить в конце: точку или восклицательный знак?
Точку, наверное, грубо. Восклицательный знак – а не слишком ли?
Я поставил точку, подумал, стёр и поставил восклицательный знак. Сердце стучало быстро-быстро, как перед прыжком в воду с высоты.
– Да отправляй ты уже, сколько можно! – заорал я сам на себя и нажал «отправить».
Телефон звякнул. Время замедлилось.
В этой бесконечно длинной паузе мир менялся: надпись «доставлено» превратилась в «просмотрено».
Я подождал ещё немного: вдруг запляшут точки, сообщая, что на другом конце города тонкий палец с бледно-розовым лаком набирает что-то ещё.
Нет. Тишина.
И эта тишина была какая-то странная: не спокойная ночная, которую мне пожелали, а наполненная шероховатыми колючками.
Было, наверное, два часа ночи, а может, и четыре часа утра, когда я снова прокручивал наш разговор. Будущий. Потому что предыдущий я запорол как последний дурак.
– Привет, – сказал тихий голос с незнакомого номера, и снежинки на окне расцвели сиренью.
Я узнал этот голос и понял: номер именно тот, который я дважды пытался выкрасть у Вики с телефона и один раз просил Лёвчика достать для меня.
– Привет, – сказал я небрежно, но хрипло.
– Ты почему сегодня не пришёл в школу? Заболел? – спросила Свиридова, не называя меня по имени.
– Да, заболел, – почти прошептал я и полгода, наверное, слушал молчание в трубке.
Когда полгода закончились, я решил произнести что-нибудь весёлое, искромётное, чтобы голос в трубке рассыпался лучшим на свете смехом. И спросил:
– Ты чего звонишь? Хотела что-то?
– Нет, просто, – телефон вздохнул, – просто Лизе надо узнать, ты надолго заболел или завтра придёшь. Она же староста, – торопливо добавил голос, – ей отмечать надо.
«Надо отмечать Лизе, а звонишь ты!» – чуть не заорал я радостно. Но вовремя себя одёрнул и промолчал.
Я судорожно искал в уголках памяти шутки: сначала лучшие, потом средние, потом хоть какие-то. Но чувство юмора притворилось мёртвым.
– Нет, не приду. – Эта фраза оказалась пиком моей юмористической мысли. – Я надолго.
И снова услышал тишину в трубке. Наконец там вздохнули и сказали:
– Хорошо. Я передам Лизе. До свидания.
Я хотел нажать на «отбой», потому что сердце колотилось так, что сил не было терпеть. Но кто-то умный внутри меня вылез и сказал:
– Спасибо, что позвонила.
И как только послышались гудки, этот кто-то высыпал вслед гудкам годовой запас смешных историй. Я чуть не прибил его.
Свиридова звонила каждый вечер. У меня даже что-то вроде предчувствия выработалось: как только в горле сушь начинается, словно три дня не пил, а сердце стрекочет бешеным кузнечиком – бери телефон. В течение минуты звонок услышишь.
Правда, иногда предчувствие подводило, и стрекотание кузнечика приходилось слушать три минуты. Я специально время не засекал, просто смотрел на экран и видел, как цифра, означающая минуты, меняется.
Пару раз мне даже удавалось растолкать колючки смущения в горле и выдавить фразы, которые придумал днём. И тогда получался разговор. Короткий, правда.
Примерно такой:
– Что сегодня в классе было интересного?
– Ничего. Всё как обычно.
Или так:
– Какой у тебя любимый певец?
– Никакой.
– Как это – никакой?
– У меня нет любимого певца.
Изумительно интересный разговор, правда? Я бы даже сказал, захватывающий. Потому что меня он захватывал на всю ночь: я от него мучился сильнее, чем от необходимости делать ежедневно классную и домашнюю работу по русскому. Мама это, в отличие от работ по математике, контролировала. Словно я в гимназии какой-нибудь учусь, а не в физматлицее.
Так вот, разговор меня так захватывал, что я всю ночь мучился вопросами: «Позвонит завтра Свиридова или нет?» и «Что ей сказать такое, чтобы она говорить начала?».
Она умеет разговаривать – это точно, она же постоянно с Викой Фонарёвой о чём-то шепчется.
В четверг я не выдержал и позвонил Вике.
– Фонарёва, – говорю, – о чём вы со Свиридовой обычно болтаете?
Из того, что Вика перечислила, мне не подошло ничего: в косметических масках я не разбираюсь, худеть не собираюсь и, как выяснилось, даже фильмы мы смотрим разные. Но кое-что Вика всё-таки подсказала, и я срочно набрал Лёвчика:
– Лёва, у тебя конфеты есть?
– Только барбариски, – ответил Лёвчик сонно.
– Лёва, проснись. Надо сделать одно дело. Прямо сейчас.
На следующий день я не знал, чем себя занять. Даже в стрелялки не получалось играть – не мог сосредоточиться. Какой-нибудь классик русской литературы сказал бы, что я «метался, как медведь в клетке». Но, к счастью, классики молча сидят у папы в кабинете под плотными обложками.
Лёвиного звонка я не дождался – позвонил сам, как только русский доделал и мама вышла из комнаты.
– Ну как, получилось? – спросил я.
– Получилось, – сказал Лёвка таким голосом, словно всем спать, а ему три страницы английского учить.
– Ну? – поторопил я друга.
– Ты точно хочешь знать? – Голос Лёвки сообщал о полном провале.
Я подумал и всё-таки решился:
– Давай.
– Я спрятал барбариски в рукав её куртки.
– Почему в рукав? – Я начал теребить угол тетрадки по русскому.
– А вдруг она руки в карманы совать не будет?
– Логично, – согласился я, сминая уголок.
– И записку, как ты сказал: «Спасибо, что звонишь, я от этого быстрее выздоравливаю».
– Она нашла?
– Да.
– И? – Страница сдавленно хрустнула и порвалась.
– Она стала одеваться. Пакет с конфетами выпал. Она подняла и сказала: «Барбариски? Боже, какая гадость. Интересно, кому в голову пришла такая тупая идея?»
Моё сердце упало бесцветной стекляшкой и разбилось на тысячу кусков. Внутри разлились холод и безразличие космического пространства.
– А записку? Она видела записку? – зачем-то спросил я.
– Не знаю. Я сразу ушёл.
Звонка я в тот вечер не ждал. Совсем. И очень удивился, когда он раздался. Я подумал, стоит ли отвечать, чтобы услышать, какая гадость барбариски, – эту информацию я уже знаю. Но телефон упрямо орал, и я сдался.
– Привет, – сказал я голосом готового к обороне бойца.
– Привет, – пауза. – Я хочу тебе сказать, – телефон застыл в ожидании приговора, но я сжал нервы в кулак. – Я хочу тебе сказать, – повторила она снова, – я никогда не думала, что барбариски такие вкусные.
Ошибки воспитания
Оранжевая коробка из-под телефона была как раз. Ладно, в ней было немного тесно.
Я вязальной спицей проделал в коробке отверстия, чтобы проходил воздух. Это было не так просто: сначала в толстенной крышке – как в дерево спицу вогнал. Потом крышку закрыл и проделал отверстия в самой коробке.