. Только это и заставило меня прийти сюда.
Нисетта повернулась к Панафье, пристально глядя ему в глаза.
— Это правда? — спросила она.
— Конечно, правда, но ты все же что-то от меня скрываешь.
— Помнишь, как однажды, а лучше сказать — однажды ночью, ты уже спрашивал меня. Я тебе ответила откровенно.
— Но мне все кажется, что ты говоришь не все.
— Почему же?
— Потому, что ты могла бы занять более высокую ступень в обществе, но какая-то тайна заставляет тебя оставаться внизу.
Нисетта пристально взглянула на него, явно смущенная, стараясь понять, что он хочет сказать.
— Я хочу сказать, что для меня непонятно, как такая женщина, как ты, может оставаться в таком положении.
— В каком положении?
— Я знал тебя при Левассере. Ты была…
— Говори, пожалуйста, прямо — я была привратницей.
— Я не нахожу, что это было интересным.
— Ты не всегда думал так, так как заметил меня именно там.
— Это правда, — со смехом согласился Панафье. — Тем не менее это не мешало тебе иметь странный вкус.
— Но ведь я же говорила тебе, что это было сделано мною из благодарности к человеку, который помог мне в трудную минуту.
— Когда случилось несчастье с Левассером, я увидел тебя в странных обстоятельствах.
— В каких это?
— А кем ты была для Луизы?
— Но ведь я уже объясняла тебе. Мне неудобно говорить здесь за столом, где все могут слышать.
— Да никто не обращает на нас внимания.
— Я любила тебя и не скрываю этого. Я даже думала, что, избавившись от Левассера, я получу твою привязанность. Но увидела, что вместо этого мне ты даешь одни обещания, а Луизе делаешь прелестные подарки. Ревность охватила меня, и я сказала себе, мол, если докажу ему, что она обманывает, он не простит ей этого. Тогда я решила открыть тебе глаза, рассчитывая, что ты прогонишь ее, и я смогу надеяться на твою любовь.
— Но ты не довольствовалась тем, что открыла мне глаза. Ты сама приготовила то, что хотела мне показать.
— Как это?
— Послушай, Нисетта, говори правду.
— Я только правду и говорю тебе. Ведь я сообщила тебе мою цель.
— Этой целью было добиться моей любви?
— Да, это настоящая причина всех моих — хороших и плохих — поступков.
— В таком случае ты очень лицемерна: дружишь с Луизой, а сама думаешь лишь о том, как погубить ее.
— Ты убежден в том, что это я ее погубила?
Панафье нахмурил брови, но постарался скрыть свою реакцию и весело продолжал:
— Ну, хорошо, ты лучшая из подруг. Не думаешь ли ты, что в наших дальнейших отношениях меня будут стеснять воспоминания о прошлом?
— О каком прошлом? — сказала Нисетта, краснея и кусая губы.
Панафье с самым равнодушным видом начал считать по пальцам:
— Во-первых, твой муж, затем аббат, затем Левассер…
— Господи Боже мой! Какая у тебя хорошая память. Если бы я начала — считать в свою очередь, то, может быть, насчитала бы и больше.
— Да и я мог бы насчитать больше.
— Что?
— Ну, конечно, моя милая, — я пропустил Жобера. Ты не станешь отрицать, что этих господ может набраться целый полк.
— Что?! — с гневом вскричала Нисетта.
— Ну, целая компания, если хочешь.
— Ты очень злой и не заслуживаешь моей любви.
— Моя милая, я говорю все это тебе не для того, чтобы поссориться с тобой. Но лучше, когда люди сразу узнают друг друга. По крайней мере, впоследствии не в чем упрекнуть себя.
— Да, это правда.
— Теперь, так как; ты женщина умная, то должна понять, что нужно сделать еще одну вещь.
— Какую?
— Заставить меня ни о чем не жалеть.
— Я тебя не понимаю.
— Странно, ты сегодня какая-то непонятливая.
— Объясни, пожалуйста.
— Ты только что мне говорила, что я очень любил Луизу, и прибавила, что я не прощу ей того, что простил бы другой.
— Ну и что же?
— А то, что я еще не верю в виновность Луизы. Я убежден, что она не изменилась с тех пор, как оставила меня.
Нисетта расхохоталась громким, злым, но натянутым смехом, который тем не менее тяжело отозвался в ушах Панафье.
— Что-то уж очень ты весела, — насмешливо сказал он.
Смех Нисетты разрушил все его мечты. Этот смех ясно говорил: "Бедный дурак, ты веришь, но тебя обманывают уже давно. Только ты один считаешь Луизу верной. Все же остальные знают, что она из себя представляет". Боясь, чтобы рассказ Нисетты не был услышан окружающими, Панафье сам положил ему конец, проговорив:
— Милая моя, здесь слишком много народа. Прекратим этот разговор.
Нисетта замолчала, наблюдая за несчастным, раздосадованным ее смехом собеседником, чувствуя, что оскорбила его, но в то же время не решаясь сказать ни слова, чтобы перевести разговор на свою приятельницу.
Панафье молчал, поэтому Нисетта поспешила окончить обед.
— Выйдем отсюда, — предложила она. — Здесь очень скучно.
— Я не могу оставаться больше, — отозвался Панафье. — Я должен с тобой расстаться. У меня назначено свидание сегодня вечером, которое я не могу пропустить.
— Как! Ты оставляешь меня здесь? — с удивлением произнесла Нисетта.
Панафье был рассержен.
— Ну, моя милая, — сказал он, — пожалуйста не думай, что я ухожу под впечатлением нашего разговора. Повторяю тебе — у меня назначено свидание.
— Нет, ты сердишься на меня и думаешь, что я посмеялась над тобой.
— Нет, моя милая, мы увидимся с тобой завтра.
— И это все?
Панафье пристально взглянул на нее.
— Нет, это не все, но только в том случае, если будешь откровенна.
— Я была откровенна.
— Посмотри мне в глава, — потребовал Панафье, беря ее за руку.
Нисетта подняла глаза.
— Луиза рассталась со мной, чтобы отправиться на улицу Шальо в прелестный особняк — я это знаю. А теперь говори все.
— Я готова отвечать тебе.
— Клянись мне Богом, клянись мне прахом твоей матери!
— Ты мне надоедаешь. Я не хочу, чтобы ты говорил о моей матери.
— Клянись твоей покойной матерью, Нисетта, что Луиза — любовница этого человека.
Несколько минут Нисетта сидела смущенная, затем нерешительно проговорила:
— Я не хочу тебе отвечать. Я не хочу говорить о своей подруге. Луиза свободна и делает, что хочет. Кроме того, она моя подруга, и я не хочу говорить о ней дурно.
Нисетта была не глупа и выпуталась из того положения, в котором очутилась, не сказав ни слова, но давая возможность предполагать все.
Разгневанный Панафье встал и хотел уже идти, но как только он отошел от стола, к нему подошла Баландье и подала письмо.
— Это то, о чем вы спрашивали у Густава.
— А, хорошо, — удивленно произнес он.
Нисетта смотрела на него, стараясь понять, что бы это значило.
Между тем Баландье подошла к одной женщине и, тихо переговорив с ней о чем-то, передала ей старую газету. Женщина тут же закричала:
— Ах! Послушайте, какая забавная история. Я вам сейчас же прочту.
Затем Баландье повернулась к Панафье, чтобы получить плату за обед и, отдавая сдачу, тихо сказала ему:
— Останьтесь немного и послушайте.
— Зачем это мне? — тем же тоном спросил он.
— Это вас касается. Так сказал Густав.
— А-а! — протянул Панафье с любопытством и снова сел.
Нисетта осматривалась, точно предчувствуя, что против нее что-то затевается. В это время женщина, которой Баландье подала газету, прочла вслух: "История в вагоне".
Наступило всеобщее молчание.
"Это было на станции в Шантильи. Скорый поезд должен был отправляться. Я опоздал и бросился в первый попавшийся вагон в ту минуту, когда поезд уже трогался с места. Но только я открыл дверь, из глубины купе послышался громкий крик. В купе сидела дама. Это она вскрикнула, когда я вошел. Заинтересованный, я положил перед собой свой маленький багаж. Моя спутница в сильном волнении подошла ко мне, умоляя меня выйти из купе. Я ни слова не знаю по-английски, но моя спутница к словам присоединила жесты, и эти жесты говорили, чтобы я открыл дверь и выскочил из вагона, движущегося со скоростью 60 километров в час. Нет ничего проще, как выскочить из омнибуса, но нельзя сделать то же, находясь в скором поезде, идущем со скоростью 15 лье в час. Что касается причины необходимости моего ухода, то она говорила о неприличии моего присутствия в этом вагоне. Смущенный тем, что нарушил правила приличий, я пробормотал несколько извинений, но моя англичанка не поняла ни слова. Тогда, отодвинувшись в дальний угол, я стал уверять ее в чистоте моих намерений. Напрасный труд. Она испускала такие вздохи, что могла растрогать даже судей. Тем не менее в моей внешности ничто не указывало на искателя приключений — у меня скромный вид. Поезд продолжал мчаться. Миледи не успокаивалась, напротив, ее возбуждение все усиливалось, и можно было ожидать нервного припадка. Между тем, рассматривая свою незнакомку, я увидел, что в спокойные минуты она должна быть хорошенькой. Она была одета в большую шубу. Закрыв лицо руками, она с яростью кусала платок и поминутно вынимала часы, чтобы узнать — сколько еще времени ей придется переносить мое присутствие. Желая успокоить ее, я подошел к ней, но она страшно закричала, бросилась к окну, чтобы потянуть за шнурок, служащий сигналом остановки поезда. Я бросился к ней, чтобы удержать ее. Это последнее усилие совершенно истощило ее силы, и она опустилась на сидение с холодной испариной на лбу. Я, в свою очередь, был сильно напуган ее поведением, и так как поезд подходил к Парижу, я опасался, что по приезду может произойти большой скандал. Тогда я схватил свои вещи, решив сразу же убежать, как только поезд подойдет к станции. Когда поезд замедлил ход, я открыл дверцу. Миледи испустила последний крик, перекрывший шум на станции, но я уже не оборачивался и бросился бежать, так как страх придавал мне силы.
Но не успел я сделать и нескольких шагов, как какой-то человек бросился ко мне и схватил меня за горло. "Негодяй! — закричал он. — Пусть доктор пройдет в то купе. О-о, несчастный!"