— Ведь правда?
Ван Влоотен пробормотал свой вопрос, кивком головы показав в сторону стоявшей напротив понурой очереди пассажиров, словно хотел сказать: “Попробуйте-ка что-нибудь на это возразить!”
Я отвернулся от него и стал рассматривать зал ожидания, странную тишину которого нарушал лишь словак, выбивавший трубку об оконную раму.
— Ах, — наконец произнес я. — Какое это имеет значение? Тщательно продуманное преступление или преступление, совершенное в состоянии аффекта? Мне кажется, и то и другое рождается из одного и того же безумного источника.
На мое замечание он не отреагировал. Промолчал он и после того, как я высказал следующее: “Длительное безумие — оно ведь, что ни говори, коварнее, соблазнительнее, и можно даже сказать, разумнее?”
Он сел за стол завтракать. Его руки освещали лучи солнца, падавшие из окна. Только что по лестнице спустился вниз их сынишка, за ним Сюзанна, она собиралась поставить тосты, снять со сковородки яичницу, налить чаю. Пока он, как всегда, болтал с шестилетним парнишкой, обычные, повседневные вещи соединились вместе в единую конструкцию и закрыли несколько крайне важных вопросов: “когда?” и, главное, “как”?
Перед домом на дорожке стояли две машины, которые подогнал шофер, Сюзаннина была первая. Квартет всегда репетировал в Ворбурге, дома у альтиста, к которому из всех четверых проще всего было добираться.
— Вы, может быть, подумали, что это тоже сыграло какую-то роль? Нет, это уже не стоило каких-то особых мыслей и слов, ведь она годами с легкостью обманывала меня в самых благоприятных для нее обстоятельствах с нашим добрым знакомым из Шульхоф-квартета, ансамбля, которому она посвятила всю свою жизнь. Я, естественно, понимаю, что мое убеждение исходило всего лишь из предположения о ее вине, в которой она не признавалась и которую к тому же невозможно было доказать, это было дьявольское наваждение, что вовсе не значит, что оно не могло соответствовать действительности. Сцены, в которых принимала участие моя жена, разыгрывались не только в моей голове, но и за пределами моей черепной коробки, среди движущейся мебели нашего дома и среди наших друзей и знакомых, которые, как паиньки, ходили на цыпочках!
Вскоре после того, когда его шурин однажды вечером снова заговорил о жилых башнях на море, критик вдруг проявил такой интерес, что даже спросил, а нельзя ли съездить и посмотреть?
— Не смейтесь, благодаря отражающейся акустике, многие слепые развивают в себе с годами очень утонченное, специфическое чутье по отношению к стенам, коридорам и потолкам, они словно всё видят ушами и способны оценить эти конструкции не хуже самих архитекторов.
В результате на следующее утро, в холодный вторник, он попросил высадить его из машины рядом со строительной площадкой. “Двадцать минут, — сказал он своему шоферу. — Через двадцать минут я вернусь!”
Он немного постоял, почувствовал хаос стройки, где-то играло радио, затем на деревянном настиле загремели шаги и навстречу ему раскатисто зазвучал голос. Шурин поздоровался с ним, пожал протянутую им руку.
— Пойдем. Там лифты.
— Нет, — ответил он. — Я лучше поднимусь по лестнице.
Тот, казалось, понял, что ему, как инвалиду, хочется физически почувствовать высоту здания, все девять бетонных этажей.
Восхождение заняло минут шесть-семь. Он стоял, хватая ртом воздух, на плоской крыше квартиры на самом верхнем этаже. Полупьяный от недостатка кислорода, он с удовольствием ощущал, как раскатистый гул моря поднимается снизу вверх и смешивается с его мыслями.
— Это самый прекрасный, единственный вид на первозданную природу, который у нас в Нидерландах еще остается, — воскликнул у него за спиной его шурин, тоже запыхавшийся. — Вода, облака, потрясающий корабль на горизонте!
— Неужели? — отозвался он, а сам про себя подумал: кончай свою рекламную болтовню. Я и сам могу назвать причины, по которым Сюзанна, возможно, захочет жить в этом просторном, светлом пентхаусе.
Гомон чаек. Ветер, хлещущий невидимой плеткой по лицу — зрячему он не показался бы таким соленым и возбуждающим такие безумные мысли, как, например, раздающийся надо всем голос Сюзанны, которая вначале заманчиво перечислила, что она уже с себя сняла: платье, чулки, — а затем описала то, что на ней еще оставалось: что-то очень дорогое из светло-зеленого шелка, ведь она была из тех женщин, для которых очень важно, чтобы ими восхищались.
— Рассказать вам, от каких мыслей я затем пару дней никак не мог избавиться?
— Мне кажется, я об этом догадываюсь, — уклончиво ответил я.
— Меня занимали больше всего размеры и расположение террасы на крыше, я ее всю простучал своей палкой до самого края, неважно, считал ли это опасным мой шурин или нет. Там еще не установили заказанную в Карраре балюстраду из зеленого мрамора.
Сюзанна была в те дни свободна, поэтому он спокойно мог рассказать ей все подробности, касающиеся этой квартиры на море, заразить ее идеей переезда и пробудить в ней охоту сходить с ним туда вместе разок и посмотреть. Шурин предоставил ему чертежи.
— Это были большие листы ватмана, — сказал мне Ван Влоотен и признался, что с удовольствием развернул их перед Сюзанной на письменном столе и попросил ее их ему описать.
Она перегнулась через его плечо.
— Гостиная площадью шесть на восемь, — задумчиво произнесла она.
Она опиралась левой рукой на спинку стула, а правой водила по извилистым черным линиям. Слегка привалившись к нему грудью, она сказала: “Терраса с дверями на полозьях, их можно полностью раздвинуть”.
Что творилось в эти минуты в его душе?
— Даже и не пытайтесь понять, — сказал Ван Влоотен. Он рассказал мне, что оставаясь все последующие дни дома, он хладнокровно готовился к тому, в чем видел свою задачу, трудную, но посильную, одно щекотливое дельце, на которое должен быть способен каждый мужчина. Сюзанна, постоянно крутившаяся дома, ему мешала. Он, собственно, вообще не желал больше с ней разговаривать, она из-за этого злилась, вставала в коридоре напротив его кабинета, кричала и требовала, чтобы он наконец-то отверз уста, в ответ он раздраженно вскакивал из-за письменного стола, молча подходил к ней, закуривал сигарету и захлопывал прямо перед ее носом дверь, возвращался и, не откладывая, принимался снова сосредоточенно думать о поступке, который ни секунды не рассматривал как реальность, но мысли о котором его одновременно будоражили и успокаивали.
— Так, любезный сударь, все и происходило, — сказал Ван Влоотен, — когда я был дома, задуманное казалось всего лишь этюдом, партитурой, не расписанной на инструменты, ведь она была не предназначена для исполнения. — Угол его рта вдруг снова сильно дернулся. — Но когда я поднимался на девятый этаж, в который раз преодолевал эти чертовы ступеньки, что за последнюю неделю случалось дважды, я чувствовал снова такую злость, что принимал твердое решение выполнить то, что задумал.
В четверг вечером Сюзанна, сидя на застекленной веранде, болтала по телефону. Это был один из бесконечно-длинных ее разговоров с кем-то из квартета — его это не интересовало. Когда она положила трубку, он сказал: “Послушай”. Она встала, прошла через всю комнату и неохотно присела рядом с ним на диван. С абсолютно безличным возбуждением по поводу поступка, подготовка к которому зашла так далеко, что он казался уже совершённым, он спросил ее, не хочет ли она завтра утром поехать с ним вместе и посмотреть.
На всякий случай он побывал там еще и накануне. Солнце сияло, дул легкий ветерок. Шофер высадил его возле стройки, и вот он один зашел в подъезд, шурин был ему больше не нужен. Напряженный, очень внимательный, он поднялся наверх, напустил на лицо безразличие, опасаясь рабочих, о присутствии которых он догадывался и которые за это время уже начали его узнавать. Когда он поднялся наверх, с першением в горле из-за бетонной пыли, сердце в его груди бешено колотилось, но все чувства были обострены так сильно, что он вдруг представил себе ее лицо как никогда отчетливо, этот ее почти стершийся портрет — “Сюзанна, Боже правый!” — и мысленно дорисовал себе ее фигуру в чем-то ярко-желтом, такой, какой она была однажды летним днем, когда под голоса пирующих друзей повернулась к нему лицом. Расстаться с действительностью. Это длится всего один миг, потом обычно настает удручающая пустота. В поисках лифта он поплелся вначале не в ту сторону, затем отыскал кнопки и спустился внутрь голого скелета строящегося здания, протиснулся сквозь суету строительной площадки, гул и грохот бурильных машин и услышал где-то вдали беспокойный, взъерошенный крик, возможно, чье-то приветствие.
Он знал эту ее привычку молчать, надув губы.
— Ты хочешь сказать, посмотреть квартиру? — спросила она.
— Да, — ответил он.
Он почувствовал, что она колеблется. Атмосфера в доме в последнее время была не из приятных.
— Хорошо.
14
За стеклянными дверями показался автобус. В ту же секунду к стойке контроля подошли двое сотрудников аэропорта. Все засуетились. Когда Ван Влоотен встал в полный рост, он пошатнулся. Я сунул ему в руку трость. Мы вышли наружу, было по-прежнему жарко. Асфальт раскалился, автобус с треском выплевывал выхлопной газ. Когда Ван Влоотен в него зашел, ему немедленно уступили место. Автобус сделал резкий поворот. Как я ни пытался удержаться на ногах, я все равно повалился на своего спутника. Над его губой я заметил выступившие капельки пота. Я подумал: кто придает такое значение выдумке, однажды, естественно, попытается ее реализовать… На борту самолета было прохладно. Мы поднялись в воздух под звуки “Wohin so schnell”[6] в обработке для маленького оркестра; пропустив по рюмочке вишневого шнапса, мы отдались на волю ускорения, перегрузок и давления кондиционированного воздуха в салоне, который всего лишь имитирует обычные условия, но на самом деле незаметно выводит из строя человека, чувствительного к подобным вещам. Ван Влоотен наклонился ко мне.