«Свершаю четыреугольник…»
Свершаю четыреугольник,
Брожу по черному мосту –
Быть может – пятую версту,
Как зачугуненный невольник.
Брожу, несчастный. Быть может, плачу
И мысль, как ветер, жужжит: один.
Вот облезлый извозчик прикнутил клячу,
Вот блеснула афиша: Валентина Лин.
И опять та же дорога,
Та же мечта.
Не смотрите так строго,
Каменные уста.
«С каждым часом все ниже и ниже…»
…С каждым часом все ниже и ниже
Опускаюсь, падаю я.
Вот стою я, как клоун рыжий,
Изнемогающий от битья.
Заберу я платочек рваный.
Заверну в него сухари
И пойду пробивать туманы
И бродить до зари.
Подойдет старичек белый,
Припаду к мозольной руке,
Буду маяться день целый,
Томиться в тоске.
Он скажет: Есть способ,
Я избавлю от тяжких пут.
Ах, достал бы мне папиросу:
Без нея горько во рту.
Папиросу ему достану,
Он затянется, станет курить,
Словами лечить мою рану,
Душу мою лечить.
Но теперь печальна дорога
И тяжел мой удел.
Я не смею тревожить Бога:
У него много дел.
Рюрик Ивнев.
СПБ
Вадим Шершеневич
Город
Летнее небо похоже на кожу мулатки,
Солнце, как красная ссадина на щеке;
С грохотом рушатся элегантныя палатки
И дома, провалившись, тонут в реке.
Падают с отчаяньем в пропасть экипажи,
В гранитной мостовой камни раздражены;
Женщины без платья – на голове плюмажи
И у мужчин в петлице ресница Сатаны.
И Вы, о, Строгая, с электричеством во взоре,
Слегка нахмурившись, глазом одним
Глядите, как Гамлет в венке из теорий
Дико мечтает над черепом моим.
Воздух бездушен и миндально-горек,
Автомобили рушатся в провалы минут
И Вы поете: «Мой бедный Иорик!
Королевы жизни покойный шут».
За городом
Грустным вечером за городом распыленным,
Когда часы и минуты утратили ритм,
В летнем садике под обрюзгшим кленом
Я скучал над гренадином недопитым.
Подъезжали коляски, загорались плакаты
Под газовым фонарем, и лакеи
Были обрадованы и суетились как-то,
И бензин наполнял парковыя аллеи…
Лихорадочно вспыхивали фейерверки мелодий
Венгерских маршей и подмигивал смычок,
А я истерически плакал о том, что в ротонде
Из облаков луна потеряла пустячок.
Ночь прибежала и все стали добрыми,
Пахло вокруг электризованной весной…
И, так как звезды были все разобраны,
Я из сада ушел под ручку с луной.
Разбитые рифмы
Из-за глухонемоты серых портьер,
Цепляясь за кресла кабинета,
Вы появились и свое смуглое сердце
Положили на бронзовыя руки поэта.
Разделись и только в брюнетной голове
Черепашилась гребенка и желтела.
Вы завернулись в прозрачный вечер
И тюлем в июле обернули тело.
Я метался, как на пожаре огонь,
Шепча: «Пощадите, снимите, не надо!»
А Вы становились все тише и тоньше
И продолжалась сумасшедшая бравада.
И в страсти, и в злости, кости и кисти
На части ломались, трещали, сгибались…
И вдруг стало ясно, что истина
Это Вы, – а Вы улыбались.
Я умолял Вас: «моя? моя!»,
Волнуясь и бегая по кабинету.
А сладострастный и угрюмый Дьявол
Разставлял восклицательные скелеты.
Тихий ужас
Отчего сегодня так странна музыка?
Отчего лишь черныя клавиши помню?
Мой костюм романтика мне сегодня узок,
Воспоминанье осталось одно мне.
В моей копилке так много ласковых
Воспоминаний о домах и барышнях.
Я их опускал туда наскоро
И вот вечера мне стали страшными.
Писк мыши, как скрипка, и тени, как ведьмы,
Страшно в сумраке огромнаго зала!
Неужели меня с чьим-то наследьем
Жизнь навсегда связала?
И только помню!.. И в душе размягченной –
Как асфальт под солнцем – следы узорные
Чьих-то укоров и любви утонченной! –
Перестаньте, клавиши черныя!
Вадим Шершеневич.
Москва
Павел Широков
«Холодный день, как дельный метранпаж…»
Холодный день, как дельный метранпаж,
Весь – распыленный луч электролампы,
Садится сумрачно в моторный экипаж,
Глупея, как старинные эстампы.
Ночь, старый вечносиний свой салоп
Неторопливо застегнув крючками,
Перешагнула крайний небоскреб
И вниз взглянула звездными очками.
Но не заснет громадный Грохомет, –
Он слово «сон» ненадобно откинул
Из-за того, что для его работ
«Секунда-жизнь» есть величайший стимул.
В сплетенных в сеть струнах стальных полос
Струится глухо стелющейся лентой
Гул множества вертящихся колес –
Последний звук прошедшаго момента.
А высоко, над крышами, маяк
Себя сравнил с звездой; но он полезней,
Как неподвижный полуночный знак
Для летунов, тонущих в небной бездне.
Впитав умом обратные века,
Гляжу на все с вершины виадука –
И странно мне и жутко – так, слегка
Железо ферм и колебанье стука.
Вечер
Разбрасывая злостный хмель,
Кокетливо глядят витрины,
А тени, трогая панель,
Распрыгались, как балерины.
В костюмы дорогих конфект
Для улиц женщины одеты
И жадно взорится проспект
На дверь ночного кабарэтта.
Чуть слышимым шуршаньем шин
Зовут с собой автомобили, –
Ведь в даль колесами машин
Так весело промерить мили.
Пусть в этот вечер входит тот,
Кто сердцем нестерпимо молод!..
Как очень дальний пароход,
Бормочет задремавший город.
Павел Широков.
С.-Петербург.
Борис Лавренев
Q-oquis
Вы приедете в малиновом ландолете
С маленьким пучком пармских фиалок.
Спасибо, что Вы вспомнили о поэте,
Который так Вам верен и так жалок.
Я приму Вас в маленькой комнате,
Уставленной звездами белых лилий,
И буду рад, если здесь Вы вспомните
Всех, кого любите и кого любили.
Слушая хрипенье часовой кукушки,
Вы разольете в чашки дымящийся кофе,
А я сяду у Ваших ног на подушке
И буду читать Вам нежныя строфы.
Играя перчатками и печенье разжевывая,
Вы будете болтать о весне, о ненастье,
А я, Ваши детские пальцы перецеловывая,
Буду верить, верить, что возможно счастье.
А вечером, прижавшись на темной лестнице
Ко мне, Вы уедете в пыхтящей машине
, А я уныло вернусь к своей ровеснице,
Своей любовнице – тоске в мезонине.
Nocturne
Задыхающийся храп рысака
И топот копыт по рябой мостовой;
Как брызги чернил распластались облака
По ситцу небесных обой.
Коснеющия стены домов
В зеленом мерцанье слепых фонарей,
Четкое звяканье брызжущих огнями подков
Впивается в сердце острей.
Пускай никто не поверит мне,
Я бедный чудак, набеленный Пьерро,
Но детския руки ея я целовал не во сне
И пил ея смеха серебро.
Вы скажете мне: Ах, ты глуп,
Ты жалкий актер, ты влюблен в пустяки.
Не верю – осталась красная помада губ
Пятном на белилах щеки.
Не верю, я слышал и смех, и плач,
И робкия просьбы: не целуйте… оставь…
Но разве то, что нас мчит бульваром лихач,
Только сон, а не светлая явь?
Что же, смейтесь, пусть я чудак,
И пусть я в ночи утону без следа,
Но на моей щеке горит раскаленный мак,
А у вас его не будет никогда.
Борис Лавренев.
Москва.
Константин Чайкин
Встреча весны
Весна не возвратится, нет!
Придет весна, но не такая,
Как прошлая, как прежних лет:
Придет другая, небылая.
Пусть каждый раз (что нужды в том?)
На полотне природы те-же
Berliner blau и желтый хром
И лак поверх картинки свежей!
Что нужды? Время – верный яд,
Я – что ни год – бледней и старше;
Уже меня не молодят
Весны бравурнейшие марши.
Я стал не тот и ты не та,
Весна грядущая, другая!
Моя усталая мечта
Тебя не встретит, величая.
Слова любви скажу не те,
Быть может вовсе не скажу их,
Пускай ликует в высоте
Бог золотой и в звонких струях.
Весна не та и я не тот,
Все медленней биенье крови…
О, мы стареем каждый год –
И я, и ты, «пора любови».
Сплин весенняго вечера
Лихой смычек тоски. Под ним, как струны, нервы
И одиночество подносит канифоль,
Чтоб легче виртуоз преодолел триоль,
Играя вальс «Весна» – свой opus двадцать первый.
О, вечера мои! Сколь тягостный пример вы,
К чему пришла душа чрез горести и боль!
Вот пестрых карт узор. Вот я – бубен король,
С любовью дама треф, приветливые червы.
Гаданье лжет! И вновь, склонившись на диван,
Смотрю, как комнату, дымя неутомимо,
Курильщик-полумрак наполнил сизью дыма.
Предметы тонут в ней. Молчанье, как дурман…
О, вечера мои! Гашиш нелепых будней,
В бреду не кажущий сияющих полудней.
Константин Чайкин.
Москва.