Зайдя, узница очутилась в небольшой каморке с широкой, устланной домотканой дорожкою лавкой. Кроме уличной, в каморке имелась еще одна дверь, ведущая во внутреннее помещение… пахнущее сыростью и еще чем-то таким, по-домашнему приятным…
– Раздевайся.
– А?
– Тряпье, говорю, свое снимай да заходи в баньку.
В баньку?
Раньше о таком Алексия лишь только слышала да еще читала в книжках. Горячий пар. Печь-каменка. Высокий полок, кадки с водой, веники. И пар. Густой, вкусный.
– Ой, сколь на тебе синяков-то, бедненькая!
Возникшие из пара девы ласково взяли пленницу под руки, положили на полок, да ка-ак принялись охаживать вениками! Лекса поначалу боялась, а потом разомлела, расслабилась, подумав, что и дома, в Кронштадте, тоже не худо бы завести такую же баньку. Не столько для мытья, сколько для удовольствия. Мыться-то можно было и в душевых, куда вода подавалась из специальных цистерн. Зимой они подогревались углем и дровами, летом – солнышком.
– А ну-ка, еще поддадим!
Ухнула на раскаленные камни вода, зашипела, изошла золотистым паром, так, что дыханье захолонуло на миг, а затем – медленно-медленно отпустило.
– Добрый сегодня парок!
Да уж, баня – это вам не какая-нибудь цистерна!
Девы были упитанные, дородные, с неохватными бедрами и грудями, Лекса по сравнению с ним казалась маленькой тощей девочкой. Даже стыдно стало за свою худобу.
– Ты пить не хочешь ли, краса?
– Пить? Ага… Попила бы.
Вышли в предбанник, охолонули, накинув на плечи цветастые полотенца. Попили, черпанув корцом из стоявшей в углу кадки что-то холодное, вкусное и, кажется, немного хмельное.
– Смородиновый квасок! Настоялся уже, ага.
И впрямь, питье пахло смородиной.
– Еще малиновый есть. Но тот – на следующий раз. Понравилась банька-то, мила? Тебя как звать-то? Ой…
Одна из дев вдруг осеклась, словно бы спросила что-то недозволенное. Наверное, всем им строго-настрого запретили разговаривать с пленницей о чем-то важном. Даже вот – имя спрашивать.
– Банька замечательная. – Девушка благодарно улыбнулась и прищурилась. – А зовут меня Алексия, Лекса. Я вообще-то из…
Старшая – лет тридцати – женщина строго взглянула на пленницу и приложила палец к губам:
– Ты, мила, ничего такого не говори. Нам тебя слушать не можно. Ибо накажут!
Узница блаженно откинулась к стенке:
– А я ничего такого и не говорю. Просто молчать как-то неловко. Слушать, говорите, не можно? А песни петь?
– Песни петь – можно! – обрадованно переглянулись банщицы. – Ты про ромашки знаешь?
Про ромашки Алексия знала. Была у нее в коллекции такая пластинка, совсем уж древняя. Не только мотив, но и почти все слова помнила, вот и затянула вместе со всеми, громко:
Ромашки спрятались, поникли лютики…
Проникновенно спели, хорошо. Потом снова в баньку пошли, попарились, намылись, пользуясь вместо мыла какой-то пахучей травой… или лыком, корою. Попарились, вымылись, сполоснулись – и снова петь! Про танкиста спели, про Щорса, и «Ой, мороз, мороз».
От баньки той, от песен, от вовсе не злобной компании пленница немного отошла душою. Правда, о жуткой смерти Сержа помнила, как и о злобном здешнем хозяине. Похоже, раздумал он ее казнить, да верно – и не задумывал. Просто напугал, чтоб была сговорчивее. Для того же, верно, и несчастного парня убил – быстро, запредельно мерзко и – на глазах. Ла-адно, гнида пучеглазая, еще с тобой посчитаемся, подожди только! Попомнишь ты еще Сержа, гнусная тварь!
Подумав о мести, Лекса вдруг отчетливо вспомнила странную фразу монстра о том, что тот не чувствует ее страха. Не чувствует. Не ощущает… Что бы это значило? Верно, пучеглазый обладает ментальной силою, недюжинными телепатическими способностями… как тот же шам. Но ведь шам-то в ее, Лексины, мысли проникнуть не смог! Вот и этот не может. Если так – замечательно! Еще потягаемся с тобою, мерзкий уродец, еще поглядим – кто кого?
Еще пленница подумала о том, что о ее способностях местный главарь точно ничего не знает. Даже то, что она – Мастер Полей? Да с чего он это взял-то? Может, и не Мастер. Ошиблись похитители, не ту схватили. Что же, так себя и вести, обычной девчонкой прикинуться? Ага, как же. Тогда она пучеглазому вообще не нужна будет… разве что для… гм-гм… утилитарного использования. Нет уж! Надо свои способности Мастера показать. Пусть уговаривает, обхаживает – раз уж начал. А за Сержа… Ух, твар-р-рь!!!
– Эй, эй, не спи, мила. Спать потом будешь, сперва оденемся… Э-эй! Ишь, как тебя разморило-то.
Старшая женщина похлопала пленницу ладонями по щекам.
– Просыпайся, эй!
Лекса открыла глаза, отвлекаясь от своих мыслей и быстро соображая – где она и что с ней? Какие-то пухленькие девчонки в коротких рубахах… Эта женщина. Красивая, очень красивая – густые темные волосы, жемчужно-серые глаза. Это красиво, когда брюнетка – и глаза светлые. И женщина эта – красивая. Только старая – лет тридцать, не меньше. Но вся такая поджарая, мускулистая, как древняя марафонка. Ни капельки лишнего жира, и красоты не отнять. Даже небольшой шрамик на левой щеке не портит.
– Проснулась? Ну, вот и славно. Давай-ко кваску испей, да одеваться будем.
Глотнув холодного квасу, пленница покорно подняла руки. Банные девы тут же натянули на нее белую полотняную рубашку до колен, а поверх нее какое-то длинное платье, рассмотреть которое Алексии удалось лишь позже. Одели, расчесали волосы гребнем…
– Вот тебе поясок, мила. Армячок-то на плечи накинь, не простудило бы. Чай, на дворе-то не май месяц.
Уж точно – не май. Однако не особо-то холодно, скорее слякотно, сыро. Вокруг было темно, лезла за шиворот противная, сыплющаяся с неба морось. На башнях трепетали факелы, а меж ними что-то мигало, попеременно – то синим, то красным. Наверное, индикаторы боевых роботов.
Девы привели узницу в Воротную башню. Поднялись по узенькой лестнице куда-то наверх, чуть ли не под самую крышу. Шагавшая впереди девчонка подняла повыше факел и остановилась в углу, у небольшой двери в кирпичной стене. Снаружи у двери имелся засов… Поня-а-атно. Ну, хорошо, не в подвал привели, в навозную кучу не бросили.
Комнатка оказалась небольшой – шагов пять на десять, – но уютной. Ковер на полу, узкое, накрытое лоскутным одеялом ложе, сундук, небольшой столик. В углу – круглая печь, обитая железными листами, да подставка-светец с лучиной и кадкою. Рядом, на стене – большое зеркало в черной деревянной раме. Даже занавеска имелась – коричневая, с вышивкой. Как видно, прикрывала окно.
По знаку старшей девушка с факелом поспешно зажгла лучину, не преминув похвалить:
– Хорошая лучинка-от, из мореной березы! Славно горит.
Сказала и осеклась под недобрым взглядом. Слишком много болтать девам было не велено.
– Лучины – в сундуке, – пристально оглядывая пленницу, кивнула брюнетка. – Много не жги, лучше спать пораньше ляг. Уборная – прямо по коридору. Запирать тебя не будем, но помни – повсюду стражи стоят. Ну, вроде все… Спокойной ночи.
Брюнетка, а следом за ней и девы неожиданно поклонились в пояс.
– Спокойной… – озадаченно отозвалась Лекса, не понимая – ей-то в ответ что, тоже кланяться?
Не поклонилась. Не успела. Да, похоже, так и нужно было себя держать. Банные девушки неслышно скользнули в дверь. Старшая задержалась на пороге:
– Велю квасу тебе принести, госпожа.
Госпожа! Без всякой издевки сказала, словно бы так оно и есть. И в серых глазах стояло почтение.
Едва девы ушли, Алексия устало опустилась на ложе, но почти сразу вскочила, подошла к зеркалу, глянула с любопытством… И ахнула!
В зеркале отражалась редкостная красавица, царевна из древних сказок, именно что «госпожа», не похожая на затравленную подвальную узницу никак! Большие изумрудно-зеленые глаза, чуть вытянутые к вискам, сияли царственным взором, пышные волосы золотым водопадом растеклись по плечам, стройную талию стягивал стильный, из больших круглых колец, пояс, а уж платье… Платье вообще оказалось выше всяких похвал.
Да уж, это не в камуфляжных штанах с берцами шастать, не в тельнике! Нет, конечно, у Лексы, как и у всякой уважающей себя девушки, платье имелось. Короткое, с голыми плечами – бальное. Было. Вот только надевалось редко, увы. Да и так… по сравнению с этим… слишком уж простенькое, простоватое даже. Ну и что с того, что короткое, что плечи голые? Это вот – закрытое, но…
Приталенное, длинное, до щиколоток, из тонкой темно-голубой шерсти, с затейливой тускло блестящей вышивкой по вороту, подолу и рукавам. Лекса потрогала нитки – неужто и впрямь золотые? А что? Очень может быть, очень на то похоже.
Ну просто не оторвать было глаз! Такого красивого платья у девушки не было никогда в жизни. А еще – мягкие сапожки светло-коричневой кожи и широкая безрукавка из темно-красного бархата… Царица! Королевна!
Уперев руки в бока, Алексия выставила вперед ногу, царственно вскинув голову…
Хлопнула дверь…
– Кто там еще?! – Не выходя из образа, девушка гневно обернулась. – Стучаться, что, не учили?
– Я просто квас принес… госпожа…
Воин – один из тех, кто совсем недавно издевался над несчастной узницей, избивал, пинал ногами – ошарашенно похлопал глазами и покраснел.
– Вот, тут на столик поставлю. Еще что-нибудь принести?
– Спасибо, не надо. Ступай!
– Доброй ночи, госпожа. Приятных снов.
Поставив квас, стражник обалдело попятился, да так, пятясь, и вышел, едва не упав.
А вот так-то! А то возомнили о себе… хамы…
Алексия уселась на ложе и фыркнула. Надо ж, и где она только слово такое узнала – «ступай». Верно, в книжках вычитала, где же еще… И стражник послушался, и вообще держал себя довольно почтительно.
Значит, не все еще потеряно. Значит, еще повоюем… Ах, Серж… бедный Серж…
Поразмыслив, кронштадтские решили никуда не уходить и в окрестных лесах не прятаться. Обживались на захваченной лесопилке: чинили частокол, устраивали пулеметные гнезда. Часть бывших работников осталась, а часть – ушла, разбрелась по своим деревням, никто их не удерживал. Что же касаемо вражеских воинов, то их пока так и держали взаперти, в сарае. Пришедший в себя шам ясно сказал, что доверять им не следует ни в коем разе. Не то что бойцы были так уж преданы своему жутковатому господину – просто сильно его боялись. Да и не так уж и много их осталось – всего-то тринадцать, чертова дюжина. Однако и их нужно было кормить, хотя бы раз в сутки. По предложению Рэма организовали охотничью бригаду, куда вошли и кронштадтцы, и местные, из числа оставшихся работников лесопилки, коим, как выяснилось, просто некуда было идти, тем более – на зиму-то глядя.