— Бабкины щи из голимой капусты — это, конечно, хорошо, но для здорового мужика от них, кроме поноса, никакого проку. Вот сейчас малек пожуем — и на боковую. Покемарим часок перед работой.
Василий уже плохо соображал, о чем это там говорит старший брат. Поход под палящим солнцем вымотал его до полной невозможности не только шевелиться, но и говорить. Он сел — не сел, а упал, обессиленно прислонившись к стволу громадной ели, дававшей густую тень. Гигантское дерево наверху сплеталось ветвями с такими же громадными собратьями в одну сплошную зеленую крышу, не пропускающую ни единого проблеска дневного света. Глаза Василия застил серый туман, тело обмякло и сползло вниз по стволу. Веки стали слишком тяжелыми и сами собой закрылись…
Он очнулся словно от толчка.
Было темно. Очень темно. Слишком темно для обыкновенной ночи. Беспросветно чернильная темень обступила со всех сторон временную стоянку двух братьев. Костер догорал, силясь разогнать вязкую черноту, и ему это пока что удавалось. Толян спал на животе, положив щеку на рюкзак и во сне раскинув руки по мягкому хвойному ковру. А у костра сидел человек и грел над ним руки.
Человек был в потертой, латанной в нескольких местах шинели. За его плечами топорщился край тощего солдатского вещмешка. Лица человека не было видно полностью. Свет костра редко и слабо падал на него, изредка позволяя смутно различать очертания худого носа, тонких, нервных губ и каштановых с проседью прядей волос, падающих на лоб. Человек был немолод, судя по седине и рукам, протянутым над костром — очень худым, перевитым сухими синими венами…
«Странно, — подумал Василий. — Теплый вечер, а его трясет от холода. Да еще в зимней шинели…»
Человек, видимо, заметил, что Василий проснулся, и смущенно кашлянул.
— Извините, что я вас потревожил, — хрипло, простуженно сказал он и кашлянул снова. На этот раз кашель был не от смущения. Человек надрывно перхал в ладони с минуту, а затем снова протянул руки над костром.
— Да нет, нет, что вы, конечно, грейтесь, — сказал Васек. Судя по голосу, на огонек пришел вполне порядочный человек.
— Я скоро уйду, — произнес ночной гость. — Вот только немного согреюсь — и тут же уйду. Просто там очень холодно.
— Где это «там»?
— Там, — человек неопределенно мотнул силуэтом головы в сторону границы леса и поля.
— Странно, уже ночь, — пробормотал про себя Василий. — Мы же только что прилегли… Впрочем, нам тоже пора.
Он от души потянулся. Как же неохота вставать!.. А надо. Толян проснется, разорется, что не разбудил… Точно, пора!
— А вам куда? — спросил человек в шинели.
— Туда, — улыбнулся Василий, кивая в ту же сторону, куда только что показал ночной гость.
— Туда нельзя, — после минутной паузы прохрипел тот. — Там немцы.
— Что? Что вы сказали?
Человек снова закашлялся. Из его горла вылетело что-то черное и упало в костер. Огонь зашипел и взметнулся кверху, осветив лицо гостя.
Он носил очки. Правое стекло старомодных очков было разбито, из оправы торчали несколько острых осколков. В пустой глазнице было черно, раскроенная надвое бровь жутко свисала книзу, сухой коркой ложась на верх круглой оправы. То, что Василий принял за губы, на самом деле было полусгнившими беззубыми деснами, странно шевелящимися в свете неверных сполохов костра. Тонкий палец — не палец, кость, обтянутая пергаментной кожей, — ткнул в темноту.
— Там их позиции. Туда нельзя… живым, — сказал мертвец.
Василий страшно закричал, рванулся вверх, больно ударился головой о ствол дерева и снова провалился в небытие…
— Хорош дрыхнуть, соня!
Кто-то тряс Василия за плечо. На секунду ему показалось, что его трогает тот самый труп в серой шинели. Парень дернулся всем телом и сильно ударил кулаком…
— Ты чо, ошалел! — заорал воздух голосом брата Толяна.
Василий открыл глаза. Толян стоял рядом, потирая ушибленную руку.
— Чокнулся, да?
Василий, ничего не соображая, бестолково хлопал глазами, пытаясь вернуться в реальность.
— Давай, поднимай свою задницу и пошли.
Василий с силой потер глаза ладонями и огляделся. Ночи не было — так, ранний вечер. Солнце висело еще достаточно высоко над полем, и до заката было часа два, не меньше. Но уже чувствовалось, что день готовится к смерти.
— Я никуда не пойду! — услышал он свой спокойный, уверенный голос.
— Чего?!!!
Толян шагнул вперед, замахнулся было — и вдруг остановился, наткнувшись на взгляд брата. Постоял немного, перекатываясь с пятки на носок и задумчиво глядя на Василия, потом почесал переносицу и опустился на корточки.
— Хорошо, не ходи, — ровным голосом произнес он. — Но пока ты спал, я нашел консерву.
Василию показалось, что он ослышался.
В среде черных копателей и постоянно вьющихся вокруг них перекупщиков антиквариата, «консерва» была почти легендой. Это ж какой мощи должен быть взрыв, чтобы полностью похоронить под землей блиндаж или дзот! Да так, чтобы люди не смогли выбраться оттуда и умерли, выкачав легкими весь воздух, тем самым законсервировав, предохранив от разложения и самих себя, и окружающие предметы. Да чтоб за столько лет в помещение не просочилась вода, да чтобы не прогрызли ходов черви и кроты, да чтоб… В общем, легенда, сказка про белого бычка…
— Там, чуть дальше, траншеи были прорыты. Солдаты их деревом укрепляли, чтоб не обвалились. Траншеи квадратом шли, с четырех сторон защищали чего-то. А по углам — блиндажи стояли, наверное. Там все сгнило от времени, и, если бы не карта, ни черта б ни нашел. Овраг — и овраг, мимо пройдешь — не заметишь. А в центре квадрата — то ли дзот, то ли… черт его разберет. Короче, холм с меня ростом и трава на нем по пояс. Вся эта канитель в низине. От взрыва сверху земля вниз сползла и тот дзот накрыла. Чего они укрепление в низине делали? Бес их знает. Обычно блиндажи на высотках ставили… Хотя, может, и на высотке чего-то было типа дота… Нету сейчас той высотки, вниз она съехала от взрыва. В общем, если копатели не врут, то по всем приметам — консерва.
— А что за карта? — спросил Василий. — Первый раз слы…
— Мне ее в Москве один немец дал. В этих местах его дед воевал, они тут на людях секретное оружие испытывали. Слышишь, птицы не поют? Права бабка, до сих пор земля здесь мертвая. А карту другой фашист, дружок деда, нарисовал. Прошел всю войну, народа погубил кучу, попал в плен, поработал маленько, повосстанавливал разрушенное и спокойненько свалил к себе в Германию, для внучка своего коллеги карты рисовать. А теперь тому внучку требуется память о дедушке, и он за большие евро покупает наши руки. Чтобы мы в ихнем дерьме ковырялись.
— Твои руки, — сказал Василий. — Я туда ни за какие евро не полезу.
— Сто тысяч, — тихо сказал Толян. — Сто тысяч евро за китель убитого фашиста.
Василий молчал, упрямо сжав губы.
— Такое бывает раз в жизни, братишка. Выбирай — или всю жизнь жить в дерьме, или покопаться разок как следует, чтобы потом плевать на всех с высокой колокольни. И если да — то пошли. Летом вечера долгие, глядишь, и успеем отрыть тот гребаный китель.
Василий зажмурился и энергично потряс головой. По пятьдесят тысяч евро на брата… Да провались оно пропадом — и сны эти дурацкие, и бабка полоумная. Стоило переться за тридевять земель, чтобы на финише пойти на попятный…
Он встал, отряхнул штаны от прилипших елочных иголок и забросил на плечи объемистый рюкзак с торчащим вверх из длинного бокового кармана черенком складной саперной лопаты.
— Ну пошли, что ль, — буркнул он не поднимая взгляда…
…Они копали истово, закусив губы и даже не смахивая пота, градом заливавшего лица. Говорить было некогда, отдыхать — тоже. Потому что, если остановиться хоть на минутку и присесть на гору вырытой земли, — потом уже не встанешь. Так и расплывешься майонезным шлепком по жирному чернозему.
Дзот медленно вылезал из земли. Слишком медленно. Сначала показалась бревенчатая крыша в четыре наката, потом первое звено здоровенных бревен, составляющих стену блиндажа, потом второе… Лопата Василия ткнулась в грунт и провалилась в широкую щель амбразуры. Внутрь помещения со свистом ворвался воздух. Снаружи явственно и сладковато потянуло могилой. И будто кто-то облегченно вздохнул внутри.
«Туда нельзя, там немцы…» — прохрипел голос в голове Василия. От одуряюще сладкого запаха, шедшего снизу, у него слегка закружилась голова. Он покачнулся и оперся на черенок саперной лопаты.
— Давай-давай, братишка, не останавливайся, поднажми!
У Толяна безумным огнем горели глаза. Он как экскаватор вгрызался в податливую почву. Во все стороны летели комья земли.
«Там немцы…»
— Может, отложим до завтра, — осторожно сказал Васек и поежился, стирая изнанкой футболки противные, липкие мурашки, бегающие по спине. — Темнеет уже…
У него внутри вдруг стало очень холодно и пусто. Блевануть бы этой тошнотворной пустотой, глядишь, и полегчало б. Да только не так-то просто освободиться от ледяного, осклизлого страха, прочно засевшего в желудке.
— Не останавливайся, Васятка, — с какой-то безумной радостью хихикнул Толян, продолжая орудовать лопатой. — Щас дверь откопаем, заберем свое — и ходу. Вишь, дверка какая неслабая? Их завалило, а открыть ее они изнутри не смогли. А что темнеет, то ерунда. Пусть темнеет. Фонари у нас на что?
Дверь блиндажа понемногу появлялась из-под земли. Толян и Василий, работая с двух сторон, за полчаса отрыли ее полностью. Василию на некоторое время как будто передалась сумасшедшая энергия брата, но на последних движениях они оба почему-то замедлили темп и вяло ковырялись лопатами, избегая смотреть друг другу в глаза.
Работа была закончена. Теперь кому-то из них надо было войти внутрь.
— Я боюсь, — еле слышно прошептал Василий, выбивая зубами дробь.
— Я тоже, — пробормотал Толян, нервно сжимая окровавленную ручку лопаты. От резкого движения еще один пузырь, с непривычки натертый на ладони полированным деревом, лопнул, и вниз по черенку потекла кровь. Но Толян не чувствовал боли. Когда страшно по-настоящему, боли не чувствуешь.