– А-а… – Глебка почесал затылок. – Садовые товарищества… – по слогам произнес он, выудив из памяти стародавнее понятие. – Их меньше всего бомбили. А еще рядом – заводские корпуса. Но они сильно разрушены и земля там плохая: сплошные камни и старое железо. В старом центре города раньше жили новые люди, но мы им надавали по щам – выселили, так сказать.
Общинный дом походил на собранный из бревен барак с узкими окнами-щелями. Возле входа дремал, опершись на копье, пузатый ополченец. Похоже, его сморило сразу же с наступлением темноты. Глебке, вроде как, стало стыдно за своего вояку, он, походя, отвесил ему тумака, и тут же нырнул в двери. Ополченец заморгал, мрачно поглядел на копье в своих руках, потом – на Лана, и с выражением вселенской усталости на лице принялся мерить шагами площадь перед домом.
Глебка отсутствовал недолго. Через минуту он вывел на крыльцо сонную и недоумевающую девочку. Следом за Глебкой и Сияной из общинного дома вышла широкая, как нео, и как нео же морщинистая старуха в темной одежде и несвежем переднике.
На Сияне был помятый сарафан и безрукавка из грубо выделанной шкуры тура. Девочка куталась в бесцветный льняной платок, который был широким, будто княжеская простыня. На Лана девочка глядела с недоумением и опаской: от чужаков в Одинцово никто не ждал ничего хорошего. Она обернулась в сторону Глебки и старухи, точно нуждалась в моральной поддержке, а потом снова перевела взгляд на незнакомого воина. На Мару девочка походила весьма отдаленно: разве что русыми волосами и овалом лица. Лан заметил, что у Сияны – большие, развитые за счет ежедневной тяжелой работы кисти. У детей Кремля были такие же натруженные руки.
– Здравствуй, – сказал Лан, ощущая сухость во рту. – Я – друг Мары.
От этих слов Сияна нисколько не переменилась в лице, и взгляд ее не стал менее недоуменным.
– Мара… Ты помнишь Мару? – Лан невольно перешел на полушепот. Дыхание перехватило, а сердце словно сжали в кулаке. Действительно, сколько лет было Сияне, когда ее старшую сестру изгнали? Может, не отложилось в детской памяти это событие. Или уже забылось, как растворяются в забвении самые страшные сны.
Сияна протяжно вздохнула.
– Мара – мут, – едва слышно проронила она и опустила взгляд.
Помнит. Что ж, для начала – сойдет.
– Мара шла за тобой. Она очень хотела забрать тебя отсюда. Она скучала по тебе…
– Забрать… к мутам? – девочка побледнела, а ее глазенки округлились от ужаса.
– Да нет же! – наигранно усмехнулся Лан. – Мара тосковала, жалела, что оставила тебя здесь, ведь ты – единственный родной человек для нее. Она хотела отвести тебя в Кремль. Ты слышала про Кремль? Это самая большая крепость в Москве…
– Я слышала, что в Москве доят крысособак, – тихо проговорила Сияна. – И что правит там князь-великан с головой тура. Я не хочу туда… – на ее глазах выступили слезы.
– Сияна! Это все – небылицы! – бодро уверил ее Лан. По крайней мере – попытался. – Про князя – уж точно. Кремль – это оплот людей в Москве. Его окружают каменные стены – такие крепкие и высокие, что даже био ни один раз ломали об них зубы. Кремль охраняет могучая дружина – это самые лучшие воины из оставшихся в нашем мире. Мара хотела забрать тебя туда, но она… – Лан почувствовал, что он может продолжать. Несколько секунд он с присвистом дышал, еще больше пугая подростка своим безумным видом. – Я могу забрать тебя в Кремль, – наконец, выдавил он. – Так хотела Мара, Сияна. Так хотела твоя сестра, а я поклялся, что помогу… Ты только скажи, что готова уйти со мной!
– Пожалуйста! – взмолилась вдруг Сияна. – Дяденька! Не нужно меня забирать! Пожалуйста-пожалуйста! Я – нормальная девочка, я – не мут! Не забирайте меня!
– Сияна! – Лан был изумлен и шокирован такой реакцией. Похоже, Сияна совсем не понимала, что происходит. – Я желаю тебе только добра! В Кремле ты будешь в большей безопасности, чем здесь!
– Я не хочу в Москву! – Сияна горько плакала. – Не забирайте меня, дяденька! Скоро рожь убирать! Сено скирдовать! Турочки поутру проснутся и давай – му-му-му, их доить надобно, а Сияны нету! Я буду хорошо работать! Я буду за двоих работать, только не забирайте меня отсюда! – она повернулась к взирающим на эту сцену с крыльца Глебке и старухе. Девочка больше не могла сдерживаться и разрыдалась в голос. – Одинцово – это семья моя! Бабка Зоя! Старейшина Емельян! Дядюшка Глеб! Лука и Филиппок! Ладушка и Прасковья! Как я без них? Я же в Москве никого-никого не знаю! Не хочу! Не забирайте из Одинцово! Дедом и Бабой заклинаю – не губите, дяденька!
– Тьфу ты! – тоже психанул Лан. – Ради тебя Мара жизнь отдала! А ты!.. – он совсем растерялся, и от этого пришел в еще большую ярость. Честное слово – лучше на Арене биться, чем вести переговоры, наподобие вот этих. К тому же, сказалась усталость после чудовищно долгого дня, и раны еще горели огнем, будто их натерли мелкой солью. – Я сам прошел километры через руины и леса! Ради тебя и Мары! Включи мозг, барышня! Ты должна уйти, пока есть шанс! Завтра его может и не быть! Мара так хотела, понимаешь меня, «турочка му-му-му»? Мара! Так! Хотела!
Старуха сделал быстрый жест. Сияна с готовностью отвернулась от Лана, взбежала по ступеням. Вжав голову в плечи, она нырнула в дверной проем. Старуха одарила Сияну звонким подзатыльником – просто на всякий случай, а затем вошла в дом и затворила двери.
Глебка спустился к Лану. У него был подчеркнуто сочувственный вид.
– Дети!.. – глубокомысленно изрек приказчик и виновато развел руками.
– Веди туда, где можно отдохнуть, – сквозь зубы проговорил Лан.
Они повернулись к общинному дому спинами и потопали, хрустя щебнем, в темноту. Пузатый охранник занял место в затишке у крыльца, обнял копье и снова задремал.
Примерно в это же время в метрах пятидесяти от общинного дома начало происходить нечто тревожное. По другую сторону от частокола царила темнота, подзвученная лишь шепотом листвы дендромутантов. Ров на этом участке защитного периметра был едва намечен; ни башен охраны, ни забрала с всматривающимися в ночь часовыми. Только шестиметровые бревна заостренными и обожженными для твердости концами вверх.
Из темноты вылетела веревка с крюком-кошкой. Сам крюк был обмотан бечевой из фенакодусового волоса, поэтому «кошка» без малейшего стука зацепилась за верх частокола. По веревке устремились ловкие и поджарые фигуры, одетые в облегающие черные одежды и сапоги из мягкой шкуры. На спине у каждого висели ножны с коротким прямым мечом, лук и колчан на два десятка стрел. Налетчиков было немного – дюжина, но действовали они уверенно и без тени опаски – как у себя дома. В считаные секунды отряд оказался внутри охраняемого периметра.
Налетчики разделились. Не прозвучало ни слова, не было сделано ни единого лишнего жеста. Половина двинулась, держась в тени, к главным воротам. Остальные разделились еще на три группы. Двое отправились к общинному дому, трое – к арсеналу и примыкающим к нему амбару и складам, где хранились инструменты для полевых работ и прочее накопленное общиной добро: ткани, металл, малопонятные артефакты предков, которые выкинуть жаль, а как применить – непонятно. Один налетчик, готовя на ходу ПМ, отправился прямиком к терему старейшины Емельяна.
Шестерым бойцам, идущим к воротам, попался одинокий ночной стражник. Мощного сложения розовощекий детина плелся по дорожке, пиная от нечего делать щебень и убивая на себе комаров. Один взмах меча, и детина повалился на камни, булькая рассеченным горлом. Его оттянули за ноги в сторонку и бросили за грудой ржавых тележных рессор.
Возле главных ворот теплился костерок, вокруг огня сидели четверо ополченцев в ватниках нараспашку и шапках из турьей кожи. Шла неспешная беседа, из рук в руки переходила фляга с медом и краюха грубого хлеба. Один стражник дремал, подставив под спину щит и опустив на глаза шапку. Остальные не возражали, по уговору собираясь разбудить спящего к середине смены. На невысоких сторожевых башнях по обе стороны ворот дежурили двое ополченцев – по одному на посту. Эти несли дозор честь по чести: не отрывая взглядов от расстелившегося перед поселком поля, рассеченного надвое серым телом дороги. Лес с этой стороны начинался в полукилометре от частокола, и ни одна тварь не подошла бы к поселку незамеченной.
Ополченцев на башнях устранили в первую очередь. Они рухнули, не издав ни звука. Сидящие у костра в первую секунду даже не поняли, что происходит: все это походило на какой-то розыгрыш или обман зрения. Два человека ни с того, ни с сего одновременно свалились с башен, подобно осенним листьям. Только что стояли, и ничто не предвещало сюрпризов, а тут – бац! – и на земле… они, что, сговорились, что ли?
Через миг из темноты вырвались еще четыре стрелы с шилообразными бронебойными наконечниками. Такими можно было пробить кольчугу, а ватники ополченцев – и подавно. В огонь упала выпущенная из рук фляга, мед полился на шипящие угли.
Налетчики кинулись к воротам. Снять окованный железом засов, отворить тяжелые створки, не производя ни малейшего шума, было непросто, но они справились.
На одной из башен, что находилась недалеко от ворот, двое ополченцев услышали, что ворота открылись, но значения этому никто не придал, предположив, что, наверное, таков был приказ старейшины. А потом досталось и им: одного стянули на землю арканом и добили мечами, во второго всадили сразу три стрелы.
Дежуривший возле общинного дома стражник усилием воли приоткрыл слипающиеся веки. Он успел увидеть бесшумно бегущую на него тень с занесенным для удара обнаженным мечом. Все произошло нереально быстро и словно во сне. Ополченец не успел воспользоваться копьем, с древка которого все это время он не спускал рук. Тень ударила его дважды – легко и неощутимо, точно понарошку. Один раз – в объемистый живот, во второй – уже промчавшись мимо – в затылок. Ополченец попытался проследить за стремительным силуэтом, и вдруг понял, что голова его поворачивается гораздо дальше, чем была способна раньше, и что взгляд направлен под каким-то странным ракурсом. В поле зрения оказалось обезглавленное тело какого-то здоровяка, оно стояло, опершись на копье, и из перерезанных артерий били кровавые фонтаны. Затем взгляд застлала покрытая ночной росой трава, и лишь перед тем, как сознание угасло, ополченец понял, что тело без головы принадлежит ему.