экцесс.
– Экцесс, – уныло подтвердил Чур.
– А что это такое? – Тимур по заведенной привычке среагировал на незнакомое слово.
– Экцесс, Тим, это экцесс, – сказал Михась. – Разборка такая. Сначала, вроде, все мирно, а потом слово за слово… Хамить тебе начинают, кричать…
– Понятно, – сказал Тим. Он почему-то вспомнил недавний разговор с поварихой. Тоже ведь сперва мирно разговаривали. А потом пошло ёпрст, и все такое. Хорошо, что он сдержался. – Экцесс, это когда спокойно разговариваешь, а потом ругань начинается.
– Ну да, ругань. Типа мордобоя. И все из-за какого-то халдея.
– А кто такой халдей?
– Халдей? Да маркитант, который в трактире прислуживает, подносы разносит. А, мож, и не маркитант… В общем, Чур этому халдею врезал, как следует, чтобы не хамил. А охранники сразу подбежали и начали нас дубинками лупцевать. Мы, естественно, ответили. Нас повязали. А наутро, когда оклемались, привели нас на заседание особой тройки. Ну и впаяли штраф – аж двадцать червонцев. По десять на брата. А денег-то у нас и нет. Такая, значит, ерундень с экцессом.
– Как нет денег? – удивился Тим. – Вы же товар продали.
– Продали. А когда в кутузке очухались – рядом тут, в такой же клетке – смотрим, а монет нет. Ни одной. И кошелей нет.
– Потеряли, наверное, – предположил Тим.
– Ага, потеряли. А барыги подобрали, – съехидничал Михась.
– Какие барыги?
– Ты чё, Тим, дурак? Не знаешь, кто такие барыги? Да маркитанты же, их так в народе кличут.
– А почему маркитанты барыги?
– Да потому что с барышей живут. Понял?
– Теперь понял, – сказал Тим. – А дальше-то чего?
– Да ничево хорошего. Приговорила нас «тройка» к неделе исправработ. Ну мы и пахали, как бобики, на торгашей, тянули срок. Даже нужники им чистили. Один день оставался, всего один… И вот теперь из-за этой вонючей лапы… Говорил я тебе, Чур, не надо ее брать. А ты – да кому она нужна, отходы же. Вот и вляпались. Разве не ерундень?
– Вляпались, бляха-муха, – уныло согласился Чур.
– И чего теперь-то? – спросил Тим. – Может, пронесет?
– Ага, пронесет, – с желчью произнес Михась. – Несет дерьмом по ветру. Мы и так уже по полной облажались – пронесло до самых кишок. Новый срок нам теперь дадут, Тим. Или чево хуже придумают. За торгашами не заржавеет. Не зря же нас в кутузку посадили. До этого-то мы в подвале жили вместе с другими работниками.
– Придумают чево хуже, эт наверняка, – с тоской в голосе сказал Чур. – Игнат уже заявил, что отправит нас на арену драться. Мол, будете знать, как тела павших бойцов осквернять. А чево мы оскверняли? Мохнатую лапу подобрали и все. Уже отрубленную, между прочим. Ее бы все равно осьминоги или крысы утащили. Им можно, а нам нельзя? И где здесь правосудие? Сплошной беспредел.
Он смотрел прямо на Тима, и тот поддакнул:
– Да уж. Беспредел, конечно.
– А ты, Тим, сам-то из каковских будешь?
– Я из лесных людей.
– Из «лесных»? – Чур покосился на Михася.
– Что, не слышали о таких?
– Как же, слышали, – со странной интонацией произнес Чур. – А за чё чалишься?
– Ты о чем? – не понял Тим.
– За чё, базарю, сидишь тут? Почему не на воле?
Тим замялся.
– Да я, в общем-то… Монеты я задолжал маркитантам. Теперь драться на арене заставляют.
– Эт мы видели. И чё, обещают отпустить?
– Пока нет.
– И не отпустят, – сказал Михась.
– Не отпустят, – согласился Чур. – К ним попал, как в паутину. Будешь драться, пока не убьют.
– А если не буду драться? – спросил Тим.
– Тогда дворовому дереву скормят.
– Ну, это мы еще посмотрим.
– Скормят, скормят, – сказал Михась. – И скажут, что все по закону. А на самом деле – беспредел. Мы за неделю навидались тут.
У Тима резко испортилось настроение. Надо же… Нет, у него уже появилось подозрение, что маркитанты могут его обманывать. Но не до такой же степени. Надо завтра с утра с Гермесом переговорить.
– Давайте спать, мужики, – сказал Чур. – Утро вечера мудренее. Бог не выдаст, болотник не съест.
Два смутных силуэта, еле различимых в слабом пепельном свете молодой луны, прокрались вдоль ограждения и исчезли, растворившись в тени дворового дерева. Наверное, даже с трех-четырех шагов никто бы не заметил на фоне толстого ствола эти уродливые фигуры, замотанные в грязные тряпки, если бы не отчетливый запах разлагающегося мяса. Специфический запах, издаваемый заживо гниющими телами, покрытыми нарывами и язвами – телами дампов.
– Убош, я шэго-то боюшь, – неразборчиво прошептал один из мутантов с головой в форме косого параллелепипеда. – Уж больно штгашно…
– Шэго ты боишша, балбеш? – отозвался второй дамп.
– Дегева боюшь, Убош. Вишь, как лианы шевелятша?
– Это не лианы, а их тени, – сказал Убош. – Лианы до наш не доштанут. Мы же вешером видели – они вышоко вишэли.
– Так то вешегом было. Вдгуг они уже отгашли?
– Балбеш ты, Шуб. Как лианы могли так быштро отрашти? Думаешь, маркитанты дураки? Они же шами тут ходят. Они бы их давно обрежали.
– А вдруг жабыли обгежать? И вообшэ…
– Шо вообшэ?
– Жгя мы шуда лежем. Убьют наш магкитанты. Лушше бы вернулиш и доложыли Бужыгу. Бужыг умный, он бы…
– Хошешь шкажать, шо я дурак? – прошипел Убош.
– Да нет, Убош, ты шо? Я же…
– Вот и жаткниш, балбеш! Жабыл, шо Бужыр про тебя шкажал? Шкажал, шо ты должен шмыть вину кровью. А? Жабыл?
Шуб шмыгнул носом и промолчал. Конечно же он не забыл обещания вождя «мусорщиков» отдать его в жертву плющу-удаву. Как такое забудешь, когда великий Бужыр орет на тебя, брызгая слюной?
А все из-за чего? Из-за того, что Шуб ночью уснул на посту в подвале, где должен был охранять изменщика Тима и самку хомо. А уснул Шуб потому, что выпил перед этим много браги. А как не выпить, если весь клан гуляет, отмечая сразу два праздника – поминки по погибшим салагам и новолуние?
Молодая луна, правда, в эту ночь так и не появилась – видимо, колдун Ашаб, как обычно, дни перепутал. Но это же не повод, чтобы отказываться от жратвы и выпивки? Попробуй откажись, к утру ничего не останется, кроме обглоданных костей.
Вот Шуб и не удержался. И в результате, не рассчитав сил, уснул под кустом, вместо того чтобы охранять пленников. А они возьми, да и сбеги. Да еще попутно Ашаба прикончили вместе с двумя его подручными – Гнушем и Дрищем. И еще три десятка дампов. Вот вождь и взбеленился.
Хотя Бужыр, между прочим, сам всю ночь проспал, потому что в зюзю нализался. А крайним оказался он, Шуб. И всегда он оказывается крайним. Как что, сразу Шуб виноват. А ведь это Бужыр оставил Тима жить в клане. И даже собирался сделать этого бестолкового хомо членом клана. Сделал, называется.
– Шэго молшиш? – прошипел Убош. – Жабыл, шо Бужыр обещал ш тобой шделать, раждолбай?
– Не жабыл.
– То-то и оно!
– Только Бужыг не говогил, шобы мы Тима убивали. Он говогил…
Хрррясть! Как будто толстая ветка хрустнула под чьей-то тяжелой ногой – это командир септа Убош, не выдержав, смачно врезал рядовому Шубу в мясистое, как недозрелый патиссон, ухо. Шуб пискнул, но удержался от громкого выражения эмоций. Хотя было чуток больно.
А Убош уже шептал ему в моментально опухший «патиссон»:
– Ешо шлово шкажеш, шам лишно на лиане повешу. Не шмей обшуждать мои прикажы, балбеш. Понял?
– Понял.
– То-то, – сказал Убош. И на всякий случай – для лучшего усвоения – поднес к физиономии Шуба пудовый кулак.
Он уже жалел, что взял на такое ответственное задание придурка Шуба – ишь ты, лианы ему померещились. Но арбалетчик Жаб, тоже очень хорошо знавший Тима в лицо, остался сидеть в засаде около Стадиона. Убош решил, что Жаб там больше пригодится – на тот случай, если Тим по каким-то причинам решит покинуть базу маркитантов. Вот тут точный выстрел из арбалета будет очень кстати.
А других дампов, способных опознать Тима, в клане не осталось – все погибли минувшей ночью. В том числе и четыре бойца из септа Убоша. И его единственный брат Ужоп. Общие же потери клана составили почти три десятка «мусорщиков». Не иначе как Тиму кто-то помогал.
Но сейчас этот вопрос отходил на второй план. Главное, что они выследили Тима. И теперь ему не уйти от расплаты за измену. Убош в этом не сомневался с того мгновения, как оказался на трибуне для мутантов и понял, что Шуб не ошибся.
Тим сражался на арене со здоровенным нео. Увидев заклятого врага, Убош так рассвирепел, что едва не перелез через ограждение трибуны, готовый наброситься на Тима. И перелез бы, наплевав на охранников и колючую проволоку, если бы не вспомнил, что остался без меча – его пришлось сдать на проходной.
Таковы были правила – мутантов на территорию Стадиона с оружием не пускали. Убошу и Шубу разрешили пронести с собой лишь ритуальные кинжалы с навершием в форме черепа. Эти кинжалы-стилеты «мусорщики» использовали для самоубийства и никогда с ними не расставались. Маркитанты знали об этом обычае и делали для дампов исключения – иначе бы те не ходили на рынок. А это – уже убыток, вернее, упущенная выгода. Зачем же терять потенциальных клиентов?
Убош умерил ярость и стал наблюдать за схваткой на арене. Как ни странно, он желал победы не мохначу, а Тиму. И причина была одна – Убош хотел убить мерзкого хомо собственного руками. И не просто убить, а заживо содрать с него кожу. И выколоть глаза. И вырезать печень. У живого.
Потому что Убош должен быть отомстить за брата, смыв позор со своего имени. И заодно защитить честь своего клана. Так он полагал в соответствии со своими представлениями о чести.
Когда Тим, искромсав на куски нео, покинул арену вместе с какой-то маркитанткой, Убош и Шуб начали за ним следить. Следили из-за забора, который огораживал рынок от остальной части Стадиона. Вскоре они потеряли Тима из вида, потому что тот зашел в подтрибунные помещения. И надолго пропал.
Однако Убош решил ждать до упора. И даже заплатил маркитантам за ночлег под навесом, потому что не хотел уходить со Стадиона. И его ожидания оправдались. Тим все-таки появился и в сопровождении охранника направился вдоль поля к его противоположному концу – там, где росло дворовое дерево-мутант. И скрылся под аркой дерева, за которой – Убош разведал это еще днем – находился вход в тюрьму.