пути, дерзала, окрыляясь, все более и без колебания рушила то, что по исследовании оказывалось негодным. Маленький боярин совсем не заботился о том, что будут о его откровениях думать люди: он ощущал душу свою как источник света, в котором, радуясь, может купаться всякий… Об этом говорили они и теперь, над светлой рекой, сонно текущей среди черных холмов вдаль. А вокруг, по развалинам, уже хлопотали люди, заботились, терзались, бранились…
– А разойтись розно да подумать над собой да над жизнью для них было бы во сто раз спасительнее, чем вся эта суета… – сказал Тучин. – Поди вот!..
Нил, потупившись белой головой в старой, местами прожженной скуфеечке, не торопился с ответом. Оба говорить не спешили. Среди безбрежнего кладбища душ, в пустыне жизни, они грелись один о другого…
– У нас обоих головы уже побелели… – тихо проговорил Нил, любовно следя глазами за ласточками, которые растерянно летали над тихой рекой туда и сюда. – И не должны мы давать сбивать себя с пути нашим же мыслям, а в особенности беспокойному сердцу нашему. Большинство людей не чует сердцем пустоты мира сего. Они радуются преходящими радостями его. Оно и понятно: вот, беседуя с тобой и наслаждаясь медом душевным, я в то же время болею душой за касаток сих, птичек Божиих, которые вокруг нас носятся, бедные, и тоскуют: в огне погибли ведь птенцы их… А когда у них все слава богу, какая радость, какое умиление в щебетании их милом!.. Что же за диво, что от касатки и на другую радость земную душа наша устремляется, да так, что ничем ты ее от радости этой не оторвешь? Что ты ни говори ему, что все пустота и тлен, он и слушать не хочет, не может слушать: он касатке, очам своим, сердцу своему больше верит. И вот дальше – больше, запутался он в сетях мира и глух стал для слова спасения, как вот эта стрельница каменная… Иной раз душой и смутишься: да уж нужно ли отнимать у них эти их радости детские? А второе: достоит ли обнажать пред ними то, чего очи их слепые все одно увидеть не могут?.. Помню я одного такого: открыл я ему многое о пустоте жизни земной – и плакал он так, что дивиться надо было, как не упали зеницы его со слезами вниз, как не урвалось сердце его от корени своего… Но вместо мира и радости царства Божия обрел он лишь великое страдание… И с тех пор стал я беречися и не тороплюсь, из милосердия, рушить то, к чему люди душой накрепко приросли…
– Да как же его не рушить, когда оно человека задавило? – проговорил Тучин. – Человек весь в путах, весь в плену и иногда и сам путем не знает, что делает. И ежели перед ними отступать, так они в такое болото тебя заведут, что и выходу не будет – ни тебе, ни им самим… И нельзя им уступать и йоты. Иди вперед, как указует тебе Господь, и ни на кого не оглядывайся…
Долго молчали.
– И как опять скроешь, – продолжал маленький боярин, глядя на реку светлую, – и зачем скрывать, что вы вот, старцы скитские, живую душу в дитя мертворожденное, в Церковь эту самую, все вложить тщитесь, а иосифляне, благодаря Церкви этой, стригут с невежд руно обильное? Посмотри, сколько богатств всяких, этой грязи земной они по случаю кончины мира нахватали… И то же и в Европии было разыграно со светопреставлением, которое там в тысячном годе ждали. И все дарственные монастырям там так и начинались: adventante mundi vespera, что по-нашему значит: егда приближается вечер мирови… Одни, как Франциск ихний, когда нечего было подать нищему, последнее Евангелие отдавал ему, а другие, как папы, сокровища собрали невообразимые… Вы их воскресить хотите, а они пожирают вас… Вы победить не можете потому, что не пойдет за вами человек, а они победить до конца не могут вас потому, что, как только они вас сожрут, они и сами сейчас пропадут, ибо вы-то и есть тот дух, который закрывает собою утробы эти…
И опять замолчали…
– А против вольнодумцев волна злобы опять подымается… – сказал Тучин. – Геннадий наш Новгородский да Иосиф Волоколамский требуют от государя жестоких кар за всякое шатание в вере. И Геннадия попики на Москве все похваливают: подобен-де он льву, который пущен бысть на злодейственные еретики, их когтьми своими растерзая и о камень разбивая… И Иосиф не отстает: дай ему только волю, он всех своими руками передушил бы… И только старый греховодник Зосима отпор им дает! «Достоит я проклятию предати и сослати на покаяние под стражу, зане мы от Бога не поставлены на смерть осуждати, но грешные обращати к покаянию…» Да, пришло время, что даже Зосима может понадобиться обращати людей к покаянию…
И, подумав, тихо уронил Нил:
– Человек, который, как Зосима, ни во что не верит, много для людей легче тех, которые слишком уж крепко веруют в правоту свою…
– Это верно… – согласился маленький боярин. – Но спился он совсем. Князь Василий Патрикеев сказывал мне, что государь думает, как бы отстранить его от дел совсем без обиды для старика и без порухи для великого сана его…
– Ну, сан!.. Сан у всякого человека один: человек… – уронил Нил, но оборвал: – А что князь Василья-то опять не видно?..
– Он мало теперь на людях бывает, а сегодня поутру и вовсе в свои вотчины выбыл… Мятется он душой, словно отравленный, и ни в чем не находит он тихой пристани сердцу своему…
Над мертвым городом носились молчаливые, печальные ласточки в поисках за навеки утраченным, а в черных развалинах копошились, кричали и ссорились из-за всякой дряни люди…
XXXVII. Место счастливого
Князь Семен Ряполовский опозднился у великого государя: в Литву наряжалось опять важное посольство, и великий государь сам наставлял послов, что им там говорить. Послы обязаны говорить только то, что им было приказано, а что их сверх того спрашивали, они отвечать отказывались и отзывались незнанием. Князь Семен был сумрачен. Великий государь точно по рукам и по ногам всех советников своих связать хочет: на Руси должна только его воля твориться. Но умное, энергичное и красивое лицо князя сразу посветлело: в сенях увидал он свою любимицу Машеньку. Из очаровательной девчурки, которая была радостью всего дома, незаметно выросла девушка-невеста. Отец в ней души не чаял и рядил ее словно царевну из сказки. И теперь он невольно остановился, любуясь этой стройной девичьей фигурой и прелестным личиком, красоту которого оттеняла лента из позумента с жемчужными поднизями. Длинная русая коса была перекинута через плечо наперед, и ясная улыбка, как вешняя зорька, грела и нежила отцовское сердце.
– Что ты как запоздал, батюшка? – спросила она. – Я уж и думать что не знала…
– Да все с посольством этим!.. – махнул рукой князь. – Ну, да ладно… А вот управлюсь я в Литве, надо будет и кашу чинить [30] . Пора, пора, Машенька!.. Такая ты у меня красавица, а засиделась дольше других.
– И не говори!.. – серебристо рассмеялась она. – Я сказала тебе, что ни за кого не пойду, и всем разговорам конец… Мне и дома больно гоже… – И она обняла отца и прижалась к широкой груди его, но сейчас же, засмеявшись, отстранилась: – Ой, как твоя борода лицо щекотит!..
Князь поцеловал ее в лоб и проговорил:
– Ну, хозяюшка, иди и распорядись, чтобы стол собирали: сейчас ко мне кое-кто из бояр соберутся. И скажи там, что, пока у меня свои люди сидят, бездельных бы людей никого не пускали…
Ласковыми, теплыми глазами он проводил свою любимицу. Но как только дверь сеней закрылась, лицо его снова обложили темные тучи.
Скоро стали съезжаться дружки князя, избранные: многолюдное собрание бросилось бы в глаза. И когда гости уселись за богато убранный стол и князь Семен провозгласил обычную здравицу за великого государя, она была принята без всякого одушевления. Это все заметили, и все хотели, чтобы заметно это и было.
– Ну а теперь, бояре, нужно держать нам речь о деле государском… – сказал князь Семен. – Я скоро ухожу посольствовать в Литву, и времени терять нам нельзя…
– Да, ходить вокруг да около нам времени нету… – поддержал его и Иван Патрикеев. – Боюсь, что и так мы его много зря потратили…
– Так вот… – подняв свою тяжелую голову в ермолке вышитой, продолжал князь Семен. – Дело обстоит так: государство Московское крепнет. Последние удельные князья исчезают. Это, пожалуй, и лутче: одна голова над землей крепче. Но вот мы, наследники и потомки великих и удельных князей русских, собравшиеся теперь на Москве, кто мы? Только ли мы подручные великого государя, которых он может казнить и миловать, или же и мы хозяева земли Русской, а он только старший между нами? Давно ли было время, когда мы державцами были, а теперь вон великий государь приказал князя Ухтомского плетьми всенародно отстегать, и его отстегали. Правда, князь попался на деле грязном – составлять подложные грамоты не княжеское дело. Но ведь теперь и те, которые прямят великому государю, все больше и больше простыми слугами его становятся. Он хочет править один. Но нам словно и не больно пригоже из-под рук великой княгини Софьи во всяком деле глядеть. Говорят, что у них в Царь-граде положение такое было, чтобы все только в рот императорам их глядели, – может, оно и так, но хвалиться-то тут словно нечем: благодаря таким распорядкам от всего их величества не осталось и следа и великая княгиня привезла нам в приданое только дородность свою да гордость византийскую…
Берсень одобрительно кивнул кудрявой головой.
– Правильно, княже!.. – сказал он. – Жизнь становится все хитрее, и, какова голова ни была бы, одной ей управиться с домком немыслимо: нужен совет.
– Верно!.. – кивнул белой пушистой головой князь Иван Патрикеев. – Великая княгиня только во сне и видит, как бы всех нас в слуги свои обратить…
– Да многие такими слугами и поделались… – усмехнулся дородный красавец Тучков, не боявшийся перечить самому великому государю. – И с охоткой…
– Многие не все…
– Так… – кивнул тяжелой головой своей князь Семен. – Но дело в том, что у государя два наследника: Дмитрия, сына Елены, грекиня помрет, а на престол не пустит, да и великий государь стал как будто больше склоняться к Василью, в котором течет кровь императоров византийских, чтобы окружить блеском Византии престол московский и тем еще больше укрепить Москву. Нам же, может, лучше за Дмитрия больше держаться: Елена пойдет на все уступки, только бы сын ее стал на место деднее… Попы потянут руку грекини, знамо дело, но против них нововеров можно выставить: это народ все мозговитый и смелый…