рки в угол…
А Саша продолжал спать. А кровать в номере всего одна…
«В гробу я вас видала!» — сказала я про себя, подошла к кровати, завернула на Сашу покрывало и повернула его к стене. При этом он гулко ткнулся о стену головой, но и тут не проснулся, а лежал, как куль. «Паскуда Гольдин, — подумала я, — напоил мальчишку, много ли пацану надо! Правда, сейчас парни его возраста и даже куда младше не только пьют в подъездах, как заправские алкаши, но и девчонок насилуют напропалую — статистика по стране ужасная, только в одной Полтаве в этом году — 29 случаев групповых изнасилований несовершеннолетними. Но этот мальчик совсем иных манер, конечно…»
Вздохнув, я разделась и внимательно оглядела себя. Черт возьми, везде синяки: на плече, на животе, на бедрах. Убила бы этих десантников!
Наконец я легла в кровать, под одеяло, а пистолет сунула под матрац. Кровать была узка для двоих, но Саша лежал на боку, так что я помещалась. И все же это соседство с ним, пусть даже спящим и пьяным, не давало мне уснуть, я лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок. Да, в этой гостинице, построенной пленными немцами, такие стены, что можно и прирезать человека, и никто не услышит, если не станет специально подслушивать под дверью…
На потолке то вспыхивали, то гасли сполохи уличного фонаря.
Я выпростала из-под одеяла правую руку, дотянулась ею до шнура оконной шторы и…
И вдруг я поняла, что не поеду ни в какую Сибирь, пока не выясню, светил этот фонарь в ночь похищения американки Стефании Грилл или не светил. Пусть за мной следит МУР, пусть за мной следит КГБ и пусть Лариса лезет на стенку от своей психопатии, — в гробу я их всех видала! У меня есть ниточка, есть версия, и я пойду по ней — по ней, а не в мышеловку генерала Куркова.
День третийВоскресенье, 11 сентября 1988 года
16
06.05
Я проснулась от скрипа ключа в двери. Спросонок рука дернулась под матрац с замедленной реакцией — дверь уже открылась. И я тут же увидела, что можно было и не дергаться — на пороге стоял все тот же Гольдин.
— Это я, я! — сказал он торопливо, перехватив взглядом движение моей руки. И с широкой улыбкой подошел к кровати. Кажется, он впервые был без сигареты в зубах, зато в руках у него был поднос с завтраком на двоих — два стакана чая в подстаканниках, две сосиски на двух тарелочках, торт и вареные яйца. — Доброе утро! Вы не забыли, Анечка? В семь утра у вас встреча с психиатрами. В больнице имени Кащенко.
Я покосилась на Сашу. Завернутый по-прежнему в покрывало, он заворочался, зябко засучил ногами, и туфля с грохотом свалилась с его левой ноги, свисавшей с кровати.
Но Гольдин никак не отреагировал на это, а продолжал держать поднос с завтраком, смотреть мне в глаза и улыбаться самой лучезарной улыбкой, какую можно было представить на этом горбоносом еврейском лице. При этом его мундир был выглажен, щеки выбриты, волосы причесаны, и вообще он сверкал, как невинный гном из «Белоснежки». Словно и не было отвратительной ночной сцены, толстозадой грудастой горничной и бутылки коньяка на троих в два часа ночи.
— Отвернитесь! — сказала я.
Он послушно отвернулся, поставил поднос на письменный стол у окна и потянул за шнур оконной гардины. За окном был рассвет — еще без солнца, но уже и без дождя. Завернувшись в простыню, я выскользнула из-под одеяла, сунула босые ноги в туфли, сгребла со стула свою одежду и убежала в ванную, стараясь не наступать на осколки стекла на полу. В ванной, совмещенной с туалетом, я стала под душ и открыла воду на всю мощь. Ну какая красота, что можно мыться вот так — под сильной струей, не экономя воду и не боясь, что она вот-вот кончится! Не то что у нас в Полтаве…
Когда, умывшись и одевшись, я вышла из ванной, то застала совершенно фантастическую картину: грудастая горничная-дежурная весело и расторопно гудела мощным пылесосом, очищая пол от окурков и осколков разбитой бутылки и еще напевая при этом что-то лирическое. При свете встающего за окном солнца она, как и Гольдин, тоже выглядела свежей, умытой и приглаженной, словно молодая сытая кошка.
А Гольдин сидел на краю кровати и с вилки кормил проснувшегося Сашу сосиской и давал запивать ему чаем. Саша, приходя в себя, тряс головой и, моргая, лупил на меня изумленные глаза. Больше всего его потряс, конечно, мой мундир старшего лейтенанта милиции. Саша просто застыл с сосиской во рту.
— Доброе утро! — сказала я, чуть не расхохотавшись. — Смотри, подавишься.
— Перестань вертеться, за мной нет хвоста! — уверенно сказал Гольдин, разогнав свою «Волгу» до скорости 100 км в час, хотя в Москве разрешено только 60. Но день был воскресный, без четверти семь утра, и Садовое кольцо было пусто, если не считать двух уличных автокранов, поднявших свои «стаканы» под крышу издательства «Планета». Стоя в этих «стаканах», работяги-высотники навешивали на фасад здания гигантский щит-транспарант: «11 СЕНТЯБРЯ — ДЕНЬ МОСКВЫ. 1147–1988».
— Откуда вы знаете, что нет? — спросила я, в пятый, наверное, раз оглядываясь в заднее окно машины. Ветер гнал по мостовой обрывки каких-то листовок, перед закрытыми еще продовольственными магазинами стояли зябкие кучки людей, а у газетных киосков возле Планетария и на площади Восстания уже выстроились длинные очереди. Через пятнадцать минут новая порция гласности обрушится на этих людей: разоблачения сталинских и брежневских преступлений, новые сведения об ужасном состоянии нашей экономики, медицины, уровне преступности, детской смертности, самоубийствах, отравлении природы, разложении в армии, рэкете, проституции и прочих прелестях, о которых раньше было запрещено говорить и которые поэтому как бы не существовали.
— Оттуда! — Гольдин с наслаждением затянулся сигаретой и воинственно поерзал на подушечке, которую подкладывал себе под зад, не то чтобы повыше сидеть за рулем, не то для амортизации на постоянных выбоинах в мостовой. — Если кто сядет мне на хвост, я живо рога обломаю!
— Ой! — притворно испугалась я. — Уж очень вы храбрый после этой ночи! — И спросила, увидев еще один автокран у рабочих, подвешивающих гирлянды на уличные фонари: — Что у вас сегодня за праздник?
— Сегодня аж два праздника, — ответил Гольдин. — День танкиста и День Москвы. Поэтому ей физиономию косметикой прикрывают. А то как сняли с домов портреты Брежнева, так сразу стало видно, какая она старуха, везде штукатурка сыплется… — И через плечо добавил для Саши, который сидел рядом со мной на заднем сиденье машины: — Так что сегодня вам негде митинговать — все площади будут под танцы заняты.
Саша не ответил, хмуро отвернулся к окну.
— Саш, — сказала я, — а если где-нибудь человек заперт или его насильно держат — ты можешь почувствовать призыв о помощи?
— Нет, — ответил он, не повернувшись. — Мне можно выйти?
— Выйти?! — удивилась я.
— Да, где-нибудь у метро…
— «Добрынинская» устроит? — спросил Гольдин.
Действительно, мы подъезжали к «Добрынинской», там, на площади, рабочие сооружали временный дощатый помост-сцену для народного гулянья в честь Дня Москвы.
— Да подождите! Чего вы лезете? — одернула я Гольдина и опять повернулась к Саше: — Но ты меня не долечил! У тебя есть телефон?
Он молчал.
— А? Саша… — Я тронула его за руку.
Он повернулся ко мне и покраснел до ушей:
— Извините, но… Я не лечу милицию.
— Почему?
Он опустил глаза.
— Да что ты — не понимаешь? — откликнулся Гольдин, минуя «Добрынинскую» без остановки и сворачивая на Шаболовку. — Он же диссидент! И мы для них не люди, а псы на службе у государства. Вот когда они придут к власти, у них будет другая милиция, демократическая!
— Да подождите вы! — оборвала я его и снова повернулась к Саше: — Если я надела мундир, разве я от этого изменилась?
Но теперь он уже совсем замкнулся, сидел с лицом юного Яна Гуса. И все-таки мне ужасно не хотелось терять его, я сказала просительно:
— Сашенька, ну пожалуйста… У меня шея болит…
— Если можно, я выйду тут, — сухо сказал он даже не мне, а Гольдину.
Но Гольдин вел машину, не реагируя. Он ждал моего решения.
— Ну что ж, — сдалась я. — Остановите.
— На кой же черт я его вытащил из КПЗ?! — вдруг возмутился Гольдин, объезжая какую-то канаву. — И лечить — не лечил, и…
— Ладно! — Я тронула Гольдина за погон. — Пусть идет! — И повернулась к Саше: — Иди! Действительно, что меня лечить? Я ж милицейская сука лягавая! На мне и заживет все, как на собаке. Иди!
Тут Гольдин причалил к тротуару, а Саша, ни слова не сказав, открыл дверь машины и выскочил из нее почти на ходу. Я в сердцах сильно хлопнула дверцей и крикнула через окно:
— Сопляк!
Очередь у газетного киоска оглянулась на нас, а Гольдин, рассмеявшись, отъехал, и долговязая Сашина фигура тут же исчезла за фигурами людей.
— Что вы смеетесь, бабник! — сказала я, глотая обиду.
— Да как ты не понимаешь? — Лицо Гольдина расплылось в улыбке от слова «бабник», словно это было не оскорбление, а комплимент. — Мы же его скомпрометировали! Все «демократы» — в милиции, сроки оформляют, а его одного мы вытащили! Он теперь в жизни не отмоется — что он им скажет?
Я сидела молча, смотрела в окно. Мы катили мимо Даниловского кладбища на Загородное шоссе. За кладбищенской оградой была тишина, могилы с крестами, памятники. Здесь уже всем все до лампочки — День Москвы или «Демократический союз»…
— Ладно переживать! Держи! — сказал Гольдин и бросил мне с переднего сиденья какую-то папку.
— Что это?
Но я уже не нуждалась в его ответе: на серой стандартной милицейской папке была наклейка с короткой надписью:
«СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО гр. Александра Чижевского».
Я открыла папку — здесь было все, что мне нужно: домашний адрес Саши, его телефон и вся остальная информация, включая даже адрес медицинского института, где Саша учился на первом курсе лечебного факультета. А кроме того, здесь были протокол допроса Саши за прошлую ночь и «Представление в прокуратуру г. Москвы» о возбуждении уголовного дела против гр-на А. П. Чижевского и мерах пресечения — взятии под стражу до окончания следствия. То есть Гольдин, оказывается, не только вытащил Сашу из КПЗ, но и забрал из милиции все его дело — как будто Саша даже и арестован не был!