Тем временем Владимир Монахов, главврач психбольницы имени Кащенко, профессор и лауреат Государственной премии, показал матросу-контролеру свой билет, взбежал по трапу и тут же замахал на кого-то руками, трусливо оглядываясь в мою сторону. Но я уже успела разглядеть, кто там, на палубе, спешил ему навстречу — двадцатилетняя цыпа на стройных ножках, обтянутых варенками. Не понимая, видимо, чего это он машет на нее руками, она с разбегу чмокнула его в щечку, но он тут же увел ее с моих глаз в глубь теплохода.
Но мне большего знать и не нужно было — теперь я была уверена, что этот Монахов не станет стучать на меня в МУР или звонить в приемную Власова и сообщать, что я разъезжаю по Москве в «неотложке», номер ММУ 54–12. Скорей всего он уже заперся со своей юной цыпой в каюте, а вечером явится домой с парой карасей, купленных в ресторане «Михаила Шолохова», и будет долго рассказывать жене и детям о рыбалке…
Хрен с ним!
Я резко отпустила сцепление, и машина отчалила от Речного вокзала, унося меня от раздражающе-дразнящего зрелища этих пар, объятых предвкушением секса…
Но уже буквально через двадцать метров я нажала на тормоз: посреди мостовой Ленинградского шоссе стоял автокран, дверцы кабины были открыты, а шофер, высунувшись и стоя одной ногой на подножке, жал на какой-то рычаг и поднимал в воздух «стакан» автокрана с торчащим в нем рабочим. Тот держал в руках веревку от зависшего в воздухе транспаранта «ГЛАСНОСТЬ, ПЕРЕСТРОЙКА, УСКОРЕНИЕ», который они собирались натянуть на высоте поперек шоссе.
Я стянула с себя докторский халат и шапочку, застегнула по форме милицейский китель и вышла из машины. Шофер автокрана продолжал медленно поднимать вверх «стакан» со своим напарником. В кабине, на сиденье, стоял деревянный ящик с пустыми ячейками и черной расплывшейся маркировкой «1-й Московский ликеро-водочный завод», а под ветровым стеклом был портрет Сталина — черно-белая фотография, которые на черном рынке идут по три рубля штука. Я подошла к шоферу.
— Путевка есть?
— Есть. А чего? — спросил он испуганно.
— Покажите.
— А чё я сделал-то? — Он спрыгнул на землю и стал шарить во внутреннем кармане своей куртки-«бабочки».
Это мне всегда нравится в нашей работе — ты только приближаешься к человеку, ты только спрашиваешь у него что-то совершенно безобидное, а он уже трусит, он уже боится тебя. Причем чем вежливей ты с ним разговариваешь, тем больше он тебя боится.
Наконец шофер достал путевку, я развернула ее и прочла:
«Управление коммунального хозяйства Мосгорисполкома.
Гараж номер 2. Набережная Туполева, 49»
— А где это — набережная Туполева? — спросила я как бы припоминая.
— А на Яузе, за Курским вокзалом. А в чем дело-то?
— Кроме вашего гаража, где еще автокраны есть?
— А я знаю? А чего?
Какая-то дубоватость была в его фигуре, как будто он загораживал что-то спиной. Ну, я-то догадывалась что — ящик из-под водки, но не это меня сейчас интересовало…
— Да ничего! — сказала я и кивнула на транспарант про гласность и на портрет Сталина. — Одно вешаешь, а другое под стеклом возишь.
— А имею право! А чё?! — уже с некоторым вызовом сказал он.
— Ну а транспаранты эти вы ж не каждый день вешаете, а?
— Ну… — подтвердил он туповато, не соображая, куда я клоню.
— А в другие дни что делаете? Фонари чините или дома красите?
— Ну, чё дадут, то и делаем. А чё?
— То есть у вас одни автокраны в гараже? Так, что ли? Специализация?
— Эй! — крикнул сверху рабочий. — Долго я тут висеть буду?
Я отдала путевку шоферу:
— Ладно, работайте. За Курским вокзалом, говоришь?
— Ну…
— Сколько у вас автокранов? — спросила я через тридцать минут диспетчершу гаража номер 2 на набережной Туполева, 49. Толстая щекастая диспетчерша с иссиня-черной халой на голове, золотыми зубами и папиросой во рту восседала в крохотной комнате возле проходной, через окошко принимала путевки у возвращающихся с ночной смены шоферов и уговаривала их поработать еще хоть несколько часов. Слава Богу, радиорепродуктор над ее головой передавал просто музыку. Зато в ногах у диспетчерши по грязному полу ползал годовалый белобрысый бутуз с большой и деформированной, как груша, головой и с глазами немыслимой синевы и задумчивости. Одетый в майку с надписью «Спартак» и длинные темные трусики, малыш с такой силой сосал свои пальцы, что на его кистях были открытые раны. Но диспетчерша не обращала на него никакого внимания.
— Сколько у нас кранов-то? — переспросила она. — Всего у нас сто тридцать кранов…
— На всю Москву? — удивилась я.
— Да если бы эти сто тридцать работали! — воскликнула диспетчерша. — Половина всегда стоит, считайте… — И крикнула в окошко: — Сидоркин, у меня три заявки в твоем районе!..
— На фуй! — отмахнулся шофер по фамилии Сидоркин.
— Постой, я тебе сверхурочные выпишу!
— На фуй! — опять отмахнулся Сидоркин. — Я спать пошел.
— Разувалов, поедешь за Сидоркина? Там делов-то — шесть транспарантов навесить!..
Шофер по фамилии Разувалов даже не удостоил ее ответом. Вышел из проходной на набережную, голоснул проезжавшему такси.
— Видали? Не хотят работать! — пожаловалась мне диспетчерша, не обращая внимания ни на мальчишку на полу, ни на трезвонивший на столе телефон.
— На хозрасчет, наверное, хотят? — спросила я, невольно косясь на ребенка, который взял с пола окурок и стал жевать беззубым ртом. — У нас в Полтаве некоторые гаражи и автопарки уже перешли на хозрасчет, и водители стали зарабатывать вдвое больше…
— Нет, что вы! — сказала диспетчерша и схватила наконец телефонную трубку. — Алло!.. Четыре фонаря? Когда вы звонили? Откуда я знаю, почему не приехали! Давайте адрес по новой… — Она, записав адрес, дала отбой и сказала мне: — Сумасшедший дом!..
Я в это время не выдержала, наклонилась к малышу и забрала у него окурок. Малыш посмотрел на меня с немым вопросом и тут же засунул в рот обсосанную почти до кости руку. А диспетчерша говорила мне, по-прежнему не обращая на ребенка внимания:
— Каждый день по Москве хулиганы бьют шестьсот — семьсот уличных фонарей! Демократия, итти ее мать. — И повернулась к шоферу, проходившему мимо ее окошка: — Кузькин, эй! Электрик хренов! Чертаново — это ж твой район! У тебя есть заявка на четыре фонаря в проезде Дружбы народов?
— Так я им вчера поставил! — сказал Кузькин.
— Опять разбили!
— Посидят без света — на их район больше лимита нету. — И Кузькин тоже вышел из проходной на улицу.
— Врет! — убежденно сказала диспетчерша. — Какой хозрасчет?! Зачем им? Как я проверю — поставил он эти четыре фонаря или налево продал, на дачи? — И крикнула в окошко: — Бердяев! Ты где был всю ночь? Из твоего района мне телефон оборвали.
— Коробка передач полетела…
— Врешь небось? Как же ты в гараж приехал?
— Вот так, на первой передаче… — И шофер Бердяев тоже ушел.
— И этот врет, — сказала диспетчерша. — Они ж как? Берут машину, едут по путевке в свой район, двадцать минут там покрутятся и — налево. Днем — на дачное строительство, ночью — водкой торгуют. На черта им хозрасчет? При хозрасчете работать надо! А он за эту ночь водкой столько наторговал, что ему все сверхурочные — гроши! И вообще на кой эта перестройка? От нее ж только хуже! Раньше как? Каждый знал, где воровать, как, сколько и кому в лапу сунуть, сколько на государство работать, а сколько на себя. А теперь? Ни порядка, ни жратвы. — И снова в зазвонивший телефон: — Алло!..
Я взялась за изучение ее диспетчерского журнала, но поминутно взглядывала на этого удивительно тихого малыша, продолжавшего ползать по полу и сосать свою руку. То, что эта диспетчерша уже не боялась говорить все, что думает, человеку в милицейских погонах, тоже было чем-то новым, отличным от брежневских времен. А впрочем, может, люди уже до такой ручки дошли, что и самому Горячеву что угодно скажут…
Тут по радио прозвучало:
«— Мы передавали концерт по заявкам танкистов. А сейчас в эфире информационная программа: „Время, события, люди“. Сегодня в выпуске: интервью с начальником Главного бронетанкового управления Министерства обороны генерал-лейтенантом Галкиным, репортаж о перестройке в селах Нечерноземья и…»
— Выключите, а! — взмолилась я. Это повсеместное радио уже выводило меня из себя.
Диспетчерша посмотрела на меня с удивлением, но радио выключила.
Пролистав диспетчерский журнал, я уже через несколько минут выяснила, кто из водителей обслуживает центр Москвы. В ночь с 6 на 7 сентября в районе площади Маяковского, что рядом с «Пекином», находилась машина-автокран МДЮ 61–43, водитель Николай Чарыто, монтер-электрик Вадим Булкин. Они сменили фонари во дворе Театра Моссовета, на углу Васильевской и Горького и еще в четырех точках. Но ни 4, ни 5, ни 6, ни 7 сентября не было никаких заявок на ремонт фонаря во дворе гостиницы «Пекин» или на спортивной площадке школы на улице Гашека. Получалось, что в ночь похищения Стефании Грилл фонарь во дворе гостиницы сам выключился мистическим образом, а через пару дней сам и включился, только не очень старательно, а мигая…
Я выписала домашние адреса Чарыто и Булкина — оказалось, они оба живут в рабочем общежитии номер 9, по улице 6-я Кабельная, 17. Потом сказала диспетчерше:
— Мне нужен на час автокран с водителем и честным электриком.
— Честным? — переспросила она. — Я прямо не знаю… Все они…
Тут малыш напустил на пол лужу, и диспетчерша с криком: «Ах ты, засранец, горе ты мое луковое!» — подхватила его на руки и пересадила из этой лужи на сухой пол:
— Тут сиди! Тут!
Малыш смотрел на нее бесстрастно, как Гегель. А я не выдержала:
— Вы его все время здесь держите?
— Ну а куда ж его девать?!
— А в детский садик? Вы же тут курите…
— Садик! — горестно усмехнулась она. — Ты не видишь? Он дебил. Кто ж его в садик возьмет?
В этот миг с улицы к воротам гаража подкатил очередной автокран. За ветровым стеклом кабины был портрет Сталина, а за рулем сидел тот самый водитель-«чёкала», с которым я разговаривала у Речного вокзала. Диспетчерша высунулась в окно, закричала: