Гуревич! Гельман, Розовский, Райзман, Бакланов и еще тысячи таких гельманов — вот теперь наши священники! Они везде! Они охмуряют наших детей западной музыкой, они одевают их в западные джинсы, они спят с нашими сестрами и при этом командуют нами, наживаются на нас и кричат: «Дальше, дальше, дальше!» А я спрашиваю вас — доколе?
Нужно ли говорить, что зал уже давно осатанел. Рев голосов и крепко сжатые кулаки взлетели над рядами, какие-то парни и девки вскочили с мест с пылающими щеками. Кажется, еще миг и они сокрушат стены и пойдут громить жидов, армян и всех прочих нерусских, с азартом, с радостью выплескивая свою ярость, которая копилась с детства на все, что их окружает. Жиды виноваты? Бей жидов! Армяне? Армян! Коммунисты? Дайте нам цель, покажите, кто виноват!.. Но Окулову и этого было мало. Приблизившись к микрофону вплотную, он воззвал:
— Братья и сестры! Сегодня вся история нашего отечества смотрит на вас глазами ваших расстрелянных отцов и родственников и просит: вы и только вы — последняя надежда России! Только — вы! Встаньте, патриоты и патриотки! Встаньте и повторяйте за мной!..
Зал — весь! — с грохотом встал со скамеек и стульев, как единая и готовая к бою рота.
— Повторяйте! — сказал Окулов. — Я — русский, и этим я горжусь!
И зал повторил могучим строевым эхом:
— Я — русский, и этим я горжусь!..
И в этом общем порыве я невольно повторила со всеми:
— Я — русская и этим горжусь!..
— Россия — для русских!!! — выкрикнул Окулов.
— Россия — для русских! — восторженно взревел зал, и я — со всеми.
— России — русская Конституция! — снова крикнул Окулов.
Какое-то чувство взлета, единения с залом, с народом возникло во мне — захотелось идти со всеми, петь и маршировать…
— России — русское правительство! Тут я краем глаза заметила движение у дальней двери и ужаснулась своей беспечности: оказывается, пока я, как девчонка, орала со всем залом, Чарыто и еще несколько парней протиснулись к боковой двери и выходили из зала! Я повернулась к орущей толпе и ринулась к выходу, тараня себе дорогу плечом. А вокруг меня неслось:
— Да здравствует перестройка!.. Масонов и жидов — вон из России!..
В дверях при выходе стояли трое «афганцев» со значками «Георгий Победоносец» на груди. Они открыли мне дверь, следом за мной вышла из зала какая-то пара, девушка юркнула в сортир, парень остался ждать ее в коридоре, покуривая. А я огляделась в поисках Чарыто. Но коридор был пуст, только рядом с парадным входом, за столиком с телефоном сидела пожилая, с острым личиком вахтерша. Из китайского термоса она наливала чай в глубокое блюдечко и пила его, громко всхлюпывая. Я подошла к ней.
— Здравствуйте. В каких комнатах живут Чарыто Николай и Булкин Вадим?
Старуха глянула на меня своими крысиными глазками, громко отхлебнула еще чаю, а потом сказала:
— Оба-два — у двести шешнадцатой…
— Спасибо.
— А эхто… — вдруг задержала меня вахтерша. — От у моей суседки две комнаты. А она жидовка. У ней муж сорок лет назад помер, а у ей все две комнаты. Когда уже дадут команду у ей комнату отнять? Я сорок лет жду…
Мне стало не по себе. Я повернулась и пошла прочь. А из зала все летел рев голосов. Но я вдруг подумала: интересно, что сказал бы на это Саша? Жаль, я не спросила его про «Память». Он умный, он бы мне объяснил, почему я только что орала со всем залом, как ненормальная… Комната номер 216 оказалась на втором этаже. Из-за двери слышался нечастый стук пишущей машинки. Я постучала и услышала громкое:
— Войдите!
Толкнув дверь, я оказалась в густо накуренной комнате, которая, очевидно, была вовсе не жилой, а не то штабом дружинников, не то советом общежития. На стенах висели антиалкогольные плакаты, а в центре зала за столом сидели шестеро парней — четверо в гимнастерках и два чернорубашечника. Николай Чарыто, зажав во рту сигарету и морщась от дыма, печатал на старенькой пишмашинке, диктуя вслух сам себе:
— …И просим зарегистрировать как филиал «Памяти». — Тут он вопросительно повернулся ко мне: — Слушаем вас…
— Я ищу Николая Чарыто и Вадима Булкина. Чарыто — это, наверно, вы, а Булкин…
— А Булкин — вот, — улыбнулся Чарыто и показал на молодого, с пепельными усиками и с косой челкой парня в черной рубашке с вышитым на груди серебряным колоколом. — А вы по какому вопросу?
— Мне нужно с вами поговорить… — ответила я уклончиво, отмечая про себя, что оба они вовсе не похожи на того шоферюгу автокрана — как его? Запарин, — с которым я имела дело утром. Этим — Чарыто и Булкину — было по 22–23 года, лица — чистые и светлоглазые, как с комсомольских плакатов. У Чарыто на гимнастерке ордена Красной Звезды и Боевого Красного Знамени, а у Булкина на черной рубашке, рядом с вышитым серебряным колоколом — две короткие орденские колодки с полосатым набором, обозначающим орден «Славы», медаль «За боевые заслуги» и боевое ранение.
— Вы не могли бы подождать две минуты? — сказал мне Чарыто. — Мы уже заканчиваем. Присядьте пока…
Я села на диван у окна, а они продолжали работу, нещадно куря. Судя по тексту, который они обсуждали перед тем, как Чарыто его печатал, они готовили решение собрания о создании здесь, в рабочем общежитии, районного филиала патриотического общества «Память». В руководство филиалом выдвигались Николай Чарыто, Вадим Булкин и еще девять человек — часть из тех, кто сидел сейчас в комнате, а остальные были, видимо, в зале.
Закончив, Чарыто вытащил лист бумаги из пишмашинки, отдал кому-то и сказал:
— Идите. Мы скоро…
И все, кроме Чарыто и Булкина, вышли из комнаты, а Чарыто повернулся ко мне вместе со стулом и сказал с улыбкой:
— Слушаем вас. Подсаживайтесь, пожалуйста.
Я встала с дивана и в некотором замешательстве подошла к окну. Открытые, доброжелательные лица Николая Чарыто и Вадима Булкина, их выцветшие под афганским солнцем гимнастерки и, наконец, их боевые ордена — все это пошатнуло мою уверенность в том, что это они выкрали из «Пекина» американку Стефанию Грилл и прячут ее где-нибудь тут в подвале общежития, накачивая водкой и наркотиками. И мне даже пришлось сделать над собой какое-то внутреннее усилие, чтобы начать разговор.
— Значит, так, ребята… — сказала я. — Я из уголовного розыска, моя фамилия Ковина. А вы работаете в гараже номер 2, набережная Туполева, 49, — не так ли?
— Так точно… — сказал Булкин, а Чарыто лишь кивнул головой, глядя на меня открытым и спокойным взглядом.
— И вы обслуживаете центр Москвы — улицу Горького, площадь Маяковского, улицу Гашека и все соседние, да?
— Так точно, — снова по-армейски подтвердил Булкин, трогая свои тонкие ефрейторские усики.
— И вы дежурили по этому району пять дней назад, в ночь с шестого на седьмое сентября, верно?
Булкин быстро глянул на Чарыто, и одного этого взгляда мне стало достаточно, чтобы понять, что я все-таки на верном пути. Но теперь ответил Николай Чарыто.
— Да, конечно, — сказал он, широко улыбнувшись. — Мы дежурили в ночь с шестого на седьмое…
— А вы не помните, где именно вы производили замену светильников в это дежурство?
— Ну, все я не помню… — сказал Чарыто и посмотрел на Булкина: — Ты помнишь? — И тут же повернулся ко мне: — Но это можно у диспетчера автопарка посмотреть, по заявкам.
— Я смотрела, — сказала я, понимая, что у меня есть лишь один путь поймать их в ловушку — блефануть. И я бросила первую карту: — Но в журнале заявок пропущено одно место, где вы были в ту ночь…
— Это какое ж? — спросил Булкин, он был явно нетерпеливее своего спокойного приятеля.
— Двор гостиницы «Пекин», — сказала я, пристально наблюдая за реакцией обоих.
Но похоже, они уже догадались, о чем пойдет речь, и теперь их лица выражали полную невинность и недоумение. Булкин даже воскликнул с изумлением:
— Двор «Пекина»?!
И это изумление тоже выдало их, потому что нормальной реакцией должна быть простая попытка вспомнить: где это — двор «Пекина», заезжали мы туда или нет?
— Понятно, — сказала я. — Теперь я вам вот что скажу, ребята. Вы прошли Афганистан, вы армейские люди, и я хочу говорить с вами по-военному — без выкрутасов. Хорошо?
— Да, пожалуйста… — сказал Чарыто.
— Первое. Врать вы не умеете и притворяться тоже. И не надо. Скажите мне, где находится Стефания Грилл, и я вам обещаю…
Чарыто приподнялся на стуле, но я прервала это движение жесткой командой:
— Сидеть! Не двигаться! — И, откинув крышку кобуры, положила руку на рукоять пистолета.
— Нет, я только за сигаретами… — сказал Чарыто и кивнул на пачку сигарет, которая лежала на подоконнике.
— Отставить! — приказала я.
— А что такое? — Булкин захлопал удивленными глазами. — Какая Стефания? О чем речь?
— Вадим, перестаньте прикидываться! — сказала я. — Вечером шестого сентября вы заехали на автокране во двор гостиницы «Пекин», выкрутили светильник из фонарного столба, но не до конца, а только на пару оборотов, чтобы он не горел ночью. Потом…
— Извините, пожалуйста… — прервал меня вежливый Чарыто. — А можно нам увидеть ваши документы?
— Да, конечно… — Я сунула руку во внутренний карман кителя, чтобы достать свои «корочки»-удостоверение.
И в эту долю секунды правая ножка стула, на котором я сидела, подломилась от сильного удара ботинка этого Булкина, и я качнулась вправо, рефлекторно выставив правую руку навстречу полу. И этого удара было достаточно, чтобы Чарыто уже оказался возле меня и жестко, как замком, обхватил меня за плечи. Я дернулась, но он тут же сжал свои руки-клешни таким стальным жимом, что я аж задохнулась и лопатки у меня хрустнули. Булкин вытащил мой пистолет из кобуры.
— Тихо, — сказал мне Чарыто. — Не надо рыпаться…
А Булкин уже совал мне в рот какую-то тряпку. Короче, они взяли меня, как ребенка, и я еще успела подумать: какого черта мы афганскую войну проиграли, если у нас солдаты так тренированы!..
Через минуту я сидела в углу, на стуле, со связанными за спиной руками, с кляпом во рту и с ногами, привязанными к ножкам стула. Рядом, на всякий случай, стоял Вадим Булкин, а Николай Чарыто, держа в руках мое удостоверение, говорил кому-то по телефону: