Крупская и Коллонтай.
Жена и гетера.
Два полюса женского проявления.
Возможно ли их примирить? Нет. Благоразумнее дать разобраться самой жизни.
В 1923–1924 годах были дискуссии о партэтике, на них возникал «женский вопрос». Беру его в кавычки, уверенная, что такого вопроса нет в природе. Любой самый малый «женский вопрос» немедленно становится мужским: мы — неделимы, а тот факт, что «женский вопрос» все-таки есть — свидетельство аномии, нравственной болезни общества.
Дискуссии обнажили прежде всего полную несостоятельность людей партийной машины по-человечески подходить к человеку.
Вот лишь некоторые, но характерные высказывания участников: Крупской, Ярославского, Сольца, Луначарского, Лядова-Мандельштама:
«Беспартийная масса рассматривает партию как застрельщицу в создании новых норм семьи, семейного быта».
«Женская слабость» воспевалась когда-то поэтами как «вечно женственное», и нами определенно расценивается как неизбежное последствие векового рабства женщины в результате исторических условий, которые будут окончательно устранены только при коммунизме».
«Новый тип женщины выковывается (глагол! — Л.В.) на наших социалистических фабриках и заводах. Там можно наблюдать, правда, медленный, но многообещающий рост женщин будущего, красота которых ничего общего не имеет с вечно женственной красотой, воспетой поэтами старого времени. По кусочкам особый тип женщины уже воспроизводится (глагол! — Л.В.) новыми поэтами и писателями, но в целом он еще настолько весь в динамике роста, что не поддается художественному воплощению».
«Партия имеет право заглянуть в семью каждого из нас и проводить (глагол! — Л.В.) там свою линию».
«Члены нашей партии слишком мало думают об индивидуальной пропаганде прежде всего в собственной семье».
«Мы должны быть беспощадными, если выявится, что под влиянием жен коммунисты-мужья отступают от коммунистической этики».
«Из практики контрольных комиссий известно немало случаев, когда все совершенные преступления делались под влиянием буржуазных жен, иногда принявших личину коммунисток. Однако неизвестен случай, когда контрольная комиссия в таком деле поставила бы развод условием оставления в партии. В иных случаях это было бы очень к месту и давало бы соответствующие результаты».
«Партия справлялась со многими болезнями, справится и с непорядками в семейной жизни коммунистов».
«Мы имеем право требовать, и мы должны требовать от членов партии, чтобы духовное верховенство в семье принадлежало коммунистам. Коммунист, который не может домашнюю жизнь повернуть по-своему, внести в семью свое руководящее коммунистическое начало, такой коммунист очень мало стоит. Партия до сих пор слишком мало занималась семейным бытом, и этот пробел уже давно чувствуется в низах».
«Фронт беспартийных жен еще не встал перед партией как одна из важных задач».
«Семья еще долго будет являться важнейшим фактором нашей жизни. До идеала еще очень далеко».
Удивительное высказывание. Не значит ли оно, что идеал коммуниста — жизнь без семьи? Всех детей сдадим в приют, и все бабы будут наши — вот идеал?
«Настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнется только там и тогда, где и когда начнется массовая борьба (руководимая владеющим государственной властью пролетариатом) против этого мелкого домашнего хозяйства или, вернее, массовая перестройка (выделено не мной. — Л.В.) его в крупное социалистическое хозяйство».
Вот, вот — ВЛАСТЬ, борьба, перестройка — фантомы мужской силы, втискиваемые в хрупкие формы семейных отношений.
Могло ли такое отношение к жизни и человеку кончиться для человека добром в огромном масштабе?
Сегодня мы, советские люди, — новая общность — плоды той этики. И не скоро освободимся от ее влияния. Если освободимся, а не попадем в новое рабство.
От таких взглядов на женщину и мужчину, превращающих обоих в роботов партии, знаменателен переход к идее семьи. Большевик А. А. Сольц, много времени посвятивший этой идее, говорит буквально следующее:
«Семейный вопрос — это вопрос о том, как должен жить член партии в своей семье. Лучше всего об этом сказала Н. К. Крупская. Я от нее первой услышал такую удачную формулировку, что семья члена партии должна быть в известном смысле ячейкой содействия. Это должна быть такая группировка товарищей, когда один в семье живет приблизительно так же, как он живет и вне семьи, и все члены семьи должны всей своей работой и жизнью представлять нечто похожее на ячейку содействия».
Рассуждая, как добиться (глагол! — Л.В.) подобного идеала, партийцы приходят к выводу:
«Нужен резкий перелом во всем деле воспитания наших детей. Если буржуазное общество через свои школы, свои детские дома сумело проводить (глагол! — Л.В.) искусственное воспитание мещанина, против которого шла уже сама жизнь, то мы должны первый удар нанести по этому месту, изменить прежде всего дело воспитания наших детей. Можно ли коллективного человека воспитать в индивидуальной семье? На это нужно дать категорический ответ — нет! Коллективно мыслящий ребенок может быть воспитан только в общественной среде. В этом отношении лучшие родители губят своих детей, воспитывая их дома». — Так говорил и писал большевик М. Н. Лядов в 1924 году.
Результатом дискуссий стало первое в истории партии «Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) по «женскому вопросу», предписывающее все то, о чем говорилось выше. Первое вплоть до 1989 года — когда появилось последнее.
Это «Постановление» сделало свое дело: коллективное развитие человека пошло в массовом масштабе.
Женское начало с его миролюбивым, миротворческим характером не востребовал ось новой, не виданной прежде властью, провозгласившей мир, свободу, братство и поднявшей эти мирные слова на штыки. Женщина должна была стать подспорьем нового мужского общества во всех делах на равных, но без собственного лица, или полуравных: все же рожать кому-то надо, а мужчине пока что ни одному не удалось родить.
Кремлевских семей «Постановление» вроде бы не коснулось. Кремлевские жены были в массе своей женщины разумные. Интуицией, достойной внимания, они ощущали, что жизнь и «постановления» их мужей не одно и то же. Посему и держали своих командиров, вождей, комиссаров не только товариществом партийного масштаба, но и уютом, буржуазным семейным теплом, кремлевским бытом, который утрясался, укреплялся, устанавливался как некая, становящаяся незыблемой, величина.
Кремлевский быт внутри ограниченного красной стеной пространства — тема во многом неизвестная и вполне неисчерпаемая.
Коротко могу сказать одно: чтобы удержать около себя вождей, кремлевские жены должны были быть хозяйками и соратницами, марфами и мариями. Одновременно.
Все же щупальца машины достали и Кремль, не так — так этак, изувечивая человеческие отношения внутри кремлевских семей.
Женщина революции, или Легенда о Ларисе
Легенда возникла сразу после Октябрьского переворота. Разные люди рассказывали ее примерно одинаково: в ночь взятия Зимнего дворца большевиками на крейсер «Аврора», в сопровождении группы красных моряков, взошла женщина невероятной, нечеловеческой красоты, огромного роста, с косами вокруг головы. Лицо бледное, ни кровинки. Словно ожившая статуя.
Она-то и распорядилась дать залп.
— Знаменитый залп «Авроры», возвестивший Октябрьский переворот?!
— Да.
— Женщина на корабле — плохая примета…
Ходили слухи, что Лариса Рейснер, интеллигентная девица, дочь профессора, еще до революции имела политические связи с моряками, с Кронштадтом и вела среди моряков революционную пропаганду.
Говорили, что Федор Раскольников, руководитель большевиков Кронштадта, не бог весть кто по происхождению, и девушка из очень приличной семьи, Лариса Рейснер, то ли спутались, то ли вместе занимаются революцией, то ли то и другое — это модно…
Вряд ли можно причислить ее к списку кремлевских жен, хотя мужчины, с которыми она связывала судьбу, были людьми Кремля.
Ее называли Женщиной Революции.
Лариса — по-гречески значит «чайка» — сильная, смелая, быстрая, хищная птица. Она полностью совпадала со своим именем, Рейснер — фамилия, как всякая иностранная, звучит загадочно для русского уха.
Она родилась в Петербурге, в 1895 году. Надежда Крупская в это время уже страстно работала на ленинскую идею борьбы за освобождение рабочего класса.
Она ушла из жизни в 1926 году. Овдовевшая Крупская в это время искала себе опору в мире, созданном ее же руками.
Кометой промелькнула Лариса на пылающем небе революции и сгорела, оставив за собой след, похожий на восклицательный знак. Во всяком случае, таким этот след казался поначалу.
Среди множества воспоминаний о ней не было ни одного, где бы не говорилось о ее красоте. Все вместе как-то даже сумели обрисовать ее.
«Стройная, высокая, в скромном сером костюме английского покроя, в светлой блузке с галстуком, повязанном по-мужски. Плотные темноволосые косы тугим венчиком лежали вокруг ее головы. В правильных, словно точеных, чертах ее лица было что-то нерусское и надменно-холодноватое, а в глазах острое и чуть насмешливое».
«Темные волосы, закрученные раковинами на ушах… серо-зеленые огромные глаза, белые прозрачные руки, легкие, белыми бабочками взлетавшие к волосам, когда она поправляла свою тугую прическу сияние молодости, окружавшее ее, — все это было действительно необычайным. Когда она проходила по улицам, казалось, что она несет свою красоту, как факел, и даже самые грубые предметы при ее приближении приобретают неожиданную нежность и мягкость… Не было ни одного мужчины, который прошел бы мимо, не заметив ее, и каждый третий — статистика, точно мной установленная, — врывался в землю столбом и смотрел вслед, пока мы не исчезали в толпе. Однако на улице никто не осмеливался подойти к ней: гордость, сквозившая в каждом ее движении, в каждом повороте головы, защищала ее каменной, нерушимой стеной».