елке американские подарки. Но в моей семье, кроме свиной тушенки, других подарков не было.
Пока я ела и пила, вошел в кухню мальчик Клим и сказал женщине: «Бабушка, и мне дай». Он был меньше меня ростом, хотя, наверно, одного со мной возраста, и я ему явно не понравилась. Мы поели, ушли в его комнату, он дал мне книжки. Я полистала — книжки были хоть и красивые, красочные, но детские, я к тому времени уже выросла из них. За моими девятилетними плечами была своя библиотека.
Там, в уральском заводском поселке в моей семье, состоявшей из многих женщин, совершенно не родственниц, а маминых подруг, взятых в эвакуацию как родственниц, жила тетя Таня Егорова — бывшая барыня, которая где-то выкопала глухонемого человека, приносящего в дом книги для прочтения. За деньги.
Ничего не зная о запрещениях Надежды Константиновны, я взахлеб читала такие вредные книжки, что Крупская пришла бы в ужас: здесь была и «Жизнь» Мопассана, и «Бесы» Достоевского, и полное собрание Лидии Чарской, и «Анна Каренина», и «Ключи счастья» Анастасии Вербицкой. Что мне какой-то «Мойдодыр», которого подсунул Клим!
Потом мальчик Клим повел меня в квартиру к другому мальчику, то ли Юре, то ли Сереже. Там, в большой комнате, — стояла большая елка. Мы втроем начали украшать ее. Мальчики притащили стремянку, а я влезла на самый верх. Они подавали мне игрушки и говорили, куда надо вешать.
В открытую дверь внезапно вошли трое или четверо мужчин и остановились в дверях. Стоящий впереди был отлично виден мне сверху: до боли знакомый, невысокий, в защитном френче, точь-в-точь такой, каким его рисовали на картинках и изображали на фотографиях, но не с черными, а с пегими волосами. Усы показались черными. Волосы были пострижены ежиком и стояли на голове, окаймляя хорошо сверху видную мне, как небольшое блюдечко, плешь.
Он поднял голову, осмотрел елку и меня, в оцепенении присевшую на стремянке.
— Высоко забралась, больно падать будет! — сказал он, как показалось мне с акцентом, и все трое или четверо прошли сквозь комнату в другую. А у меня так страшно забилось сердце. Где-то в горле.
Какие-то мужчины быстро увели нас из комнаты, и мы с Климом пошли обедать к нему. Он сказал бабушке: «Там пришел Сталин».
На сей раз с нами за столом сидела его бабушка в том же атласном халате, а подавала обед другая женщина. Опять было очень вкусно. Но я запомнила только вишневый компот — вишня моя любимая ягода. Консервированный вишневый компот.
Вечером я узнала от мамы, что была в доме маршала Ворошилова, женщина в халате его жена, Екатерина Давидовна, дядя Петя их сын, а Клим их внук.
Я рассказала маме, что видела самого Сталина и он мне, а не кому-нибудь, мне лично сказал: «Высоко забралась, больно падать будет». На это мама ответила: «Не выдумывай».
Но я сказала: спроси Клима, и мама, кажется, поверила: «Видишь, а ты не хотела идти».
Про свою «встречу со Сталиным» никому не рассказывала, понимая — никто не поверит, а также неким чутьем понимая, что «встреча» не имела никакого значения. Ни для него, ни для меня.
Я больше никогда не видела Екатерину Давидовну, но как-то о ней в нашей семье зашел разговор, и память моя сразу выдала этот толстый, скучный, старый облик.
Опровержением мне да послужат слова Романа Гуля в его книге «Красные маршалы». Он описывает ее роскошными красками:
«Она пролетает по городу на военном автомобиле в каракулевом манто. И многие чекисты косятся на занимающуюся туалетами в этом городе жену командарма…
В третьем этаже горчичного дома, на широкой постели красного дерева спит жена командарма, элегантная женщина Екатерина Давидовна. А в штабе все еще дым цигарок, плевки, шум, мат…»
Двадцать шесть лет отделяет мои воспоминания от времени описанного Романом Гулем. Могла ли она так измениться? Могла.
А может быть, мы видели ее разными глазами?
Эйфория революционных побед. Вседозволенность военного времени. Апофеоз славы Ворошилова — и она, жена командарма.
Откуда же пришла Екатерина Давидовна и каким образом ее судьба сплелась до самой смерти с Ворошиловым и Кремлем?
В большой квартире на улице Грановского и сегодня живет Надежда Ивановна Ворошилова, жена, теперь уже вдова, того самого дяди Пети, который привез меня к Екатерине Давидовне, и мать, увы, преждевременно умершего Клима.
Сюда из Кремля переехали Ворошиловы при Хрущеве, и дух той эпохи сохранен в сочетании дореволюционного шкафа стиля «модерн», занимающего половину столовой и большого стола (в кремлевских семьях заметно любили большие столы) с портретами Климента Ефремовича, Петра Климентьевича, Надежды Ивановны, их детей — Клима и Владимира, большими парадными портретами, выполненными модным в то время приправительственным живописцем Александром Герасимовым.
Мне, в молодые годы смеявшейся над герасимовской «мазней», вдруг сегодня эти портреты показались интересными. Я немедленно узнала того дядю Петю, ну точь-в-точь, который отвез меня в кремлевскую квартиру Ворошилова, увидела юную Надю, прелестную девушку, этакую русскую герцогиню Альба, и она немедленно проступила в сидящей напротив меня постаревшей Надежде Ивановне. Лишь Клим Ворошилов, народный комиссар, никак не пробился ко мне с полотна: слишком привыкло сознание к стереотипу образа, чтобы разглядеть в нем индивидуальность.
Портрета Екатерины Давидовны нет. Она не любила позировать.
Надежда Ивановна говорит, вспоминает, и в ее рассказе, как в зеркале, возникает свое, для меня незнакомое, лицо Екатерины Давидовны.
«Она родилась в селе Мардаровка, за чертой оседлости, в очень бедной многодетной еврейской семье: два брата, три сестры. Девичья фамилия ее Горбман. Звали ее Голда.
Выучилась мало-мальски грамоте и возмечтала вырваться из Мардаровки. Поехала в Одессу, выучилась там на белошвейку.
Чувствуя недостаток общего образования, стала ходить в школу для взрослых — там преподавала Серафима Гопнер, пламенная революционерка.
Девушка из Мардаровки втянулась в революционное движение без особого труда. Вошла в партию эсеров. Как эсерка и была сослана в 1906 году в Архангельскую губернию. Там было много ссыльных, из разных партий. В основном мужчины. Каждая революционная ссыльная девушка — как луч света в темном царстве.
Многие революционные романы начинались в ссылках.
И у Голды Горбман там начался роман. С Авелем Енукидзе. Как он начался, неизвестно, известно лишь, что кончился роман разрывом.
Позднее ссыльные стали замечать черноглазую эсерку в обществе ссыльного большевика Клима Ворошилова, невысокого роста, симпатичного, озорного».
Сквозь рассказ Надежды Ивановны просвечивает драма женской души.
Авель Енукидзе с его блистательной внешностью, с его грузинским темпераментом, только что, можно сказать, в поезде флиртовал с дочерью генерал-губернатора Саломеей, и — белошвейка, родом из Мардаровки!
Для нее он был звездой. Для него она — всего лишь мимолетное увлечение, если вообще, увлечение. В ссылке. От отсутствия кого бы то ни было другого.
Сила девушки из Мардаровки оказалась в том, что она не зациклилась на своих переживаниях, не стала плакать, а быстро нашла себе достойную замену. Да, да, достойную. Если с Авелем Енукидзе она чувствовала себя зависимо, неуверенно, без надежд на будущее, то с Климом она была более чем на месте: рабочий и белошвейка — ровня.
«Екатерина Давидовна, — продолжает Надежда Ивановна, — обладала по отношению к Клименту Ефремовичу особым тактом. Она сразу же поставила его перед собой на пьедестал. Он с первой минуты был для нее на всю жизнь. Она никогда не сомневалась в правильности его поступков, она не позволяла себе критики в его адрес, она была полностью подчинена ему, его делу и предназначению. За всю жизнь ничто не могло свернуть ее с этого пути. Гармония оказалась полная. Много лет спустя, уже после смерти Екатерины Давидовны, Климент Ефремович говорил мне, что она была с первой минуты предельно честна с ним, все рассказала ему о Енукидзе и о себе, чтобы он никогда не упрекнул ее, чтобы не было между ними никогда никакой неясности».
Ворошилов быстро переагитировал свою подругу в большевичку: пойдя рядом с ним, она приняла и его взгляды.
Может быть, так поступать советовал еврейским девушкам некий центр? Кто тогда дал такой же совет русской Надежде Константиновне?
И вообще, чтобы представить себе луганского рабочего, занявшегося опасными делами и попавшего в ссылку, перспективным мужчиной, нужно большое воображение. Видимо, понятие перспективы для революционеров начала века было не в реалиях жизни и быта, а в предощущениях.
«Ее освободили из ссылки раньше, чем его, — говорит Надежда Ивановна, — она уехала, он остался. Но разлука была недолгой. Вернулась. Жить со ссыльным ей разрешили (точно так же, как и Ленину с Крупской. — Л.В.) только при условии венчания в православной церкви. Как венчаться еврейке?
Она приняла православную веру и стала Екатериной. Их тут же обвенчали. Узнав об этом, очень расстроились ее родители. В Мардаровке, в синагоге, при большом стечении народа ее проклял местный раввин. (Почему-то не посвященный в указания легендарного центра: поощрять подобные браки. — Л.В.)
Ссылка Ворошилова кончилась, и они с женой уехали в Луганск, на его родину. Был у него «волчий билет», устроиться на работу не мог. Средства к существованию зарабатывала белошвейка, Екатерина Давидовна».
В апреле 1917 года все большевики съехались на встречу с Лениным в Петроград. Были здесь и Ворошилов с Екатериной Давидовной. В Петрограде встретилась она со своей учительницей Серафимой Гопнер, которая дала Ворошиловой рекомендацию в партию большевиков. А после Октября 1917 года началась кремлевская жизнь Екатерины Давидовны, продолжавшаяся до самого последнего ее дня 1959 года.
Всю гражданскую она прошла рядом с Климентом Ефремовичем. Была с ним на Царицынском фронте… Она стала ортодоксальнейшим членом партии. Для нее не было середины. Она никому не давала поблажки, и в первую очередь себе. Это оказалось довольно тяжело для окружающих. Все удивлялись, как они уживаются — контактный, доброжелательный и веселый Климент Ефремович и суровая, неразговорчивая, даже угрюмая, высокоидейная Екатерина Давидовна…