Кремлевские жены — страница 45 из 97

…Поженившись, поехали мы с Семеном Михайловичем к моим родителям. Первый раз они пришли к нам в правительственный вагон. Отец потом рассказывал, что очень было неловко идти, давил на него авторитет Буденного, а как вошел, протянул руку, заговорили, так показалось ему, что всегда знал он Семена Михайловича. Родителей своих я, когда родился первый ребенок, перевезла в Москву, и с тех пор мы все вместе жили. С нами жила и мать Семена Михайловича, Маланья Никитична.

…Что помню и знаю из прошлого? Да разное.

Например, когда в 1938 году стали сажать в тюрьму начальников конных заводов, а они были в основном заслуженные люди, революционные бойцы, Семен Михайлович пошел к Ворошилову защищать их, тот послал его к Сталину. Семен Михайлович рассказывал, как он прямо в лицо Сталину сказал:

— Сегодня сажают тех, кто защищал революцию. Значит, надо сажать и меня. И вас.

Сталин ответил:

— Ты, Семен, совсем с ума сошел.

Помню в войну, когда Берия без ведома Семена Михайловича стал на Северном Кавказе по своему усмотрению переставлять воинские части, Семен Михайлович разозлился и пошел к Сталину, тот не поддержал Семена Михайловича:

— Берия сам кавказец, ему лучше знать, как расставлять части на Кавказе.

— Но ведь Берия не военный человек, а чекист, — возражал Семен Михайлович. — Это не одно и то же.

Прятал меня, прятал. Однажды, после войны было, взял меня на правительственный прием и отошел куда-то в сторону. Я осталась рядом с Громовыми. И тут, как нарочно, подошел ко мне Сталин. Может, он издали увидел, что одна женщина сидит.

В Георгиевском зале Кремля были расставлены столы, и он любил в конце приема обходить гостей с рюмочкой, разговаривать.

Сталин остановился за моей спиной:

— А я вас не знаю.

— Буденная.

— Вот оно что! Где Семен Михайлович? А, вон он, с рабочим классом общается? Мы все ему по-хорошему завидуем, что у него такая дружная семья.

А у меня сердце в пятках.

Новый год подошел, по традиции члены правительства и военачальники встречали его со Сталиным, а после двух ночи приезжали к нам, на дачу. Я всего наготовила. Встретили мы с женами и детьми Новый год, а потом мужчины подъехали. Гляжу, мой Семен Михайлович идет с огромным букетом цветов.

— Сталин прислал. Сказал: «Передай цветы жене. Вы тут со мной, а жены одни. Наверно, сердятся на меня».

Семен Михайлович был очень добрый человек, всем старался помочь, когда к нему обращались. И любовь народа испытал. Мы с ним, бывало, в Кисловодске на отдыхе ходили на Малое и Большое Седло — так толпы за ними шли. Можно было подумать, что митинг какой. Вопросы, ответы, споры. Все хотели рядом с ним побыть, и я старалась дать место, отойти.

Наш врач увидел, что Семену Михайловичу проходу не дают, велел поменять время прогулок. Люди узнали и опять с нами стали ходить.

Моя жизнь с ним очень была счастливая.

Мария Васильевна протягивает листок из тетрадки, на нем карандашом, крупным, разборчивым почерком, представьте себе, без единой грамматической ошибки написано письмо:

«Здравствуй, дорогая моя мамулька!

Получил твое письмо и вспомнил 20 сентября, которое нас связало на всю жизнь. Мне кажется, что мы с тобой с детства вместе росли и живем до настоящего времени. Люблю я тебя беспредельно и до конца моего последнего удара сердца буду любить. Ты у меня самое любимое в жизни существо, ты, которая принесла счастье — это наших родных деточек. Думаю, что все кончается хорошо, и мы снова будем вместе. Передай привет маме, Маланье Никитичне и всем нашим. Крепко целую Сережу и Ниночку. Желаю вам всем счастья и здоровья. Привет тебе, моя родная, крепко тебя целую, твой Семен.

19 сентября 1941 года».

— Он много в любви не объяснялся, — говорит Мария Васильевна, но однажды сказал мне: «Спасибо тебе, Мария, ты мне продлила жизнь, создала семью. Мне после работы домой хочется. Я всю жизнь мечтал с детьми возиться».

А мне думалось — на чужом несчастье я свое счастье выстроила. Не посадили бы Ольгу в тюрьму, ничего бы не было, ни семьи нашей, ни троих детей.

Маланья Никитична, мама Семена Михайловича, и его сестра Татьяна Михайловна жили с нами — и в Москве, и в эвакуации. Жили мы все дружно. Маланья Никитична все конца войны ждала:

«Хоть бы дожить до конца войны, а то умрешь и будешь думать, чем же война кончилась».

Дачами государственными мы не всегда пользовались — Семен Михайлович свою купил, в Баковке. Он сказал мне: «Детей много. Я тебя старше — нужно свое иметь. Если со мной что случится, вас с государственной дачи в двадцать четыре часа выселят».

* * *

За спиной Марии Васильевны, сидящей против меня, как бы охраняя ее, висит огромный, во всю стену, семейный портрет, выполненный в традициях печально известного стиля социалистического реализма. Кто знает, как через три-четыре века будет выглядеть этот портрет? Может, его с работами Веласкеса сравнивать будут? Мне же в сегодняшние дни он представляется точным совпадением со сталинским временем: самоутвердительным, жестким, парадным. Семен Михайлович, статный и бравый, со своими прославленными усами, и Мария Васильевна, пышная, в темном платье с небольшим стоячим воротничком и глубоким вырезом по моде начала пятидесятых годов, слегка отдающей стилем «а-ля Мария Стюарт». Мария Васильевна кажется на портрете едва ли не ровесницей мужа: художник не ее состарил, а его подмолодил. Они сидят окруженные безликими детьми, чьи характеры, видимо, не слишком интересовали художника, сконцентрированного на вельможной паре: храбром рубаке, донском казаке Семене Буденном, и Золушке из Курска, волею судьбы ставшей подругой его жизни.

— Мария Васильевна, — набравшись духу, спрашиваю я, ибо не могу уйти, не связав все узелки этой жизни, — скажите, вас не обижает, когда сегодня вы читаете нелестные отзывы о Семене Михайловиче?

— Возмущает. Много пишут вранья. А ведь стоит поднять документы, и станет все ясно про Семена Михайловича.

— Вы будете поднимать документы?

— Этим занимается наша дочь, Нина. Она журналистка, ей и карты в руки. Обидел меня историк — Рой Медведев. Он написал, что у Буденного не было интеллекта. Медведев разве встречался с ним? Изучал интеллект Семена Михайловича?

Конечно, Семен Михайлович был не очень образованный человек. Хотя в своем деле очень образованный, но широкого, как теперь говорят, гуманитарного образования ему не хватало. Но ведь интеллект и образованность разные вещи. Интеллектуалу Медведеву следовало бы различать. Интеллект у Семена Михайловича был большой. А бывают очень образованные люди, по два образования имеют, но интеллекта Бог не дал. Разве я не права? Мне хотелось бы передать это мое мнение Рою Медведеву.

* * *

— Мария Васильевна, — начинаю я, понимая, что не могу: уйти, не открыв трагическую страницу жизни Ольги Стефановны Буденной-Михайловой, — скажите, как сложилась судьба вашей двоюродной сестры?

— Ольга Стефановна вернулась в Москву в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Отсидела полный срок. Была на поселении. Конечно, постаревшая, больная. Семен Михайлович устроил ее в больницу, помог получить квартиру. Она была психически нездорова, с тяжелым диагнозом. Рассказывала страшные вещи про свою жизнь. Говорила, что за ней ходила сплетня, будто бы она хотела отравить Буденного, и за это ее везде ненавидели. Ужасы рассказывала. Например, как ее неоднократно группами насиловали. Семен Михайлович не верил, считал, что это плод больного разума. Он просил ее приходить к нам, но она бывала очень редко, считая, что мне может быть неприятно ее присутствие. Мои уговоры не убеждали.

— Мария Васильевна, — бросаюсь я в очередной кипяток желания узнать истину, — почему Семен Михайлович не пытался выручить Ольгу Стефановну? Помочь ей? Был обижен на нее за измену?

Вместо ответа Мария Васильевна достает из большой папки с документами копию письма:

«В Главную Военную прокуратору

В первые месяцы 1937 года (точной даты не помню) И. В. Сталин в разговоре со мной сказал, что, как ему известно из информации Ежова, моя жена Буденная-Михайлова Ольга Стефановна неприлично ведет себя и тем компрометирует меня и что нам, подчеркнул он, это ни с какой стороны не выгодно, мы этого никому не позволим.

Если информация Ежова является правильной, то, говорил И. В. Сталин, ее затянули или могут затянуть в свои сети иностранцы. Товарищ Сталин порекомендовал мне обстоятельно поговорить по этому поводу с Ежовым.

Вскоре я имел встречу с Ежовым, который в беседе сообщил мне, что жена, вместе с Бубновой и Егоровой, ходит в иностранные посольства — итальянское, японское, польское, причём на даче японского посольства они пробыли до 3-х часов ночи. Тогда же Ежов сказал, что она имеет интимные связи с артистом Большого театра Алексеевым.

О том, что жена со своими подругами была в итальянском посольстве, точнее у жены посла, в компании женщин и спела для них, она говорила мне сама до моего разговора с Ежовым, признав, что не предполагала подобных последствий.

На мой вопрос к Ежову, что же конкретного, с точки зрения политической компрометации, имеется на ней, он ответил — больше пока ничего, мы будем продолжать наблюдение за ней, а Вы с ней на эту тему не говорите.

В июле 1937 года по просьбе Ежова я еще раз заехал к нему.

В этот раз он сказал, что у жены, когда она была в итальянском посольстве, была с собой программа скачек и бегов на ипподроме. На это я ответил, ну и что же из этого, ведь такие программы свободно продаются и никакой ценности из себя не представляют.

Я думаю, сказал тогда Ежов, что ее надо арестовать и при допросах выяснить характер ее связей с иностранными посольствами, через нее выяснить все о Егоровой и Бубновой, а если окажется, что она не виновата, можно потом освободить.

Я заявил Ежову, что оснований к аресту жены не вижу, так как доказательств о ее политических преступлениях мне не приведено.