Что же касается ее интимных связей с артистом Алексеевым (о чем я имел сведения помимо Ежова и МВД), то, сказал я Ежову, это дело чисто бытового, а не политического порядка, и я подумаю, может быть, мне следует с ней развестись.
В августе 1937 года, когда меня не было в Москве (выезжал дней на десять в Гороховецкие лагеря), Ольга Стефановна была арестована.
Лично я инициативы в ее аресте не проявлял, более того, был против этого, так как из того, что мне было известно от Ежова, не видел к этому никаких оснований. Работника МВД Дагина (знал его лично по работе в Ростове) к себе не вызывал и беседы с ним относительно жены не имел.
Впоследствии, после ареста ряда директоров конных заводов — Александрова, Чумакова, Тарасенко, Давыдовича и других, а также ареста жены, я пришел к выводу, что все это Ежов делал с той целью, чтобы путем интриг и провокаций добиться получения показаний против меня перед нашей партией и государством и расправиться со мной.
Считаю необходимым дать хотя бы краткую характеристику Ольге Стефановне. Она дочь железнодорожного рабочего, ставшего затем служащим на железнодорожном транспорте, семья их бедная.
Женился я на ней в 1925 году. Уже после выхода замуж она поступила в Московскую консерваторию и окончила ее в 1930 году. Училась она старательно, активно вела общественную работу. Никогда не замечалось и намека на то, чтобы она проявляла какое-либо недовольство советской властью.
В материальном отношении потребности у нее были скромные, алчности в этих вопросах она никогда не проявляла.
В заключение должен сказать — я не верю, чтобы она могла совершить преступление против советской власти.
С. Буденный,
«Что же он раньше-то не написал этого письма?» — наивно хочу я спросить Марию Васильевну, но ухожу, ни о чем больше не спрашивая ее — одну из немногих кремлевских жен, сумевшую принести в атмосферу пышно-холодного ада тридцатых годов и жестко-суровых дней военных, сороковых, дух дома и тепла.
Она, девочка, как мотылек влетевшая в хоромы правителей в кровавые дни 1937 года, выжила и, как ни парадоксально, заслонила собой и детьми четырежды кавалера царского креста Георгия Победоносца и трижды Героя Советского Союза.
Маховик власти, после 1937 года еще не раз проносившийся над семьями властителей, ни разу не коснулся буденновского гнезда, где сидела сильная маленькая мать, знавшая только свое женское дело. Был, правда, в ее жизни случай, когда ей не без риска пришлось заступиться за своего Семена Михайловича, но об этом позже, в другом месте книги.
Письмо Буденного — документ эпохи. Оно воссоздает время и раскрывает скрытые от постороннего глаза элементы адской машины.
Посещение посольства, которое сегодня ничего, кроме зависти и любопытства тех, кто не был приглашен, у современных людей не вызовет, долгие годы считалось в нашей стране если не криминалом, то поводом для криминала.
Программа скачек и бегов на ипподроме — улика против Ольги Михайловой. И пусть это заведомая чушь, но машина работает, выдает информацию. Осмысление информации — это второй вопрос: осмысляй, как хочешь!
А чего стоит предложение Ежова Буденному не говорить с женой о подозрениях, павших на нее. Интересно, послушался ли его Семен Михайлович?
Как бы то ни было, тень артиста Алексеева, неоднократное упоминание его имени в определенном контексте, увы, говорят о том, что и второй брак Буденного был несчастливым. Видимо, к объективной невозможности сделать попытку вызволить Ольгу Стефановну примешивались мужские негативные чувства.
Думаю и почти уверена: если бы в конце сороковых, когда пошел второй тур посадок в тюрьмы кремлевских жен и создалась ситуация, при которой Мария Васильевна попала бы под колесо истории, Буденный бился бы за нее, как олень за важенку, ибо она уже была матерью его детей, верной женой, кровно прикипевшей к его сильному, тренированному, старому телу и без боя отдать ее на съедение государственной машине не позволил бы Буденному великий мужской инстинкт сохранения рода, способный преступить любую идейность, партийность и чувство долга.
Впрочем, это всего лишь желаемое предположение…
Бродила несколько десятилетий легенда: якобы пришли чекисты брать Буденного, то ли в конце тридцатых, то ли во время войны, то ли после нее. Хотели взять на даче. При жене и детях. А он выставил в окно пулемет и как шарахнет из него. Чекисты отступили. Буденный же бросился к телефону и позвонил Сталину:
— Иосиф Виссарионович! Контрреволюция! Меня брать пришли! Живым не сдамся!
Сталин расхохотался. Приказал:
— Оставьте этого дурака в покое, он не опасен.
У меня была полная возможность проверить эту легенду у Марии Васильевны. Не стала этого делать. Если в самом деле был такой случай, она непременно с гордостью рассказала бы мне о нем — женщина никогда не забывает героизма своего мужчины.
P.S. Слухи, легенды и сплетни не умирают вместе с людьми. Стоит лишь пошевелить прошлое, как встанет оно перед глазами — во всей красе и сложности.
Опубликовала я отрывок о трех женах Буденного в «Неделе», и ласточки слухов забились в мое окно:
«А ведь он сам застрелил первую жену, и не от ревности. Ему выстрелить ничего не стоило — на войне привык. Надоела она ему, и другая завелась».
«Все было не так, как вы пишете про первую жену. В дом стала ходить Ольга, молодая, красивая. Открыто ходила. Своим секретарем он ее рекомендовал. А Надежда Ивановна видела, какой это секретарь. И с горя себя порешила».
«Я жила в доме на Грановского, ребенком. Мы, дети, играя во дворе, видели, как в тридцатых годах выходила из подъезда ослепительная, нарядная красавица и уезжала в шикарных заграничных лимузинах — жена Буденного, певица. Сам Буденный всегда был где-то в отъезде. Потом, когда ее посадили, во дворе долго шептались, что она шпионка. Польская шпионка».
В кресле инквизитора
Посвящаю эту главу Виктору Николаевичу Беринову, сотруднику отдела общественных связей КГБ, моему Виргилию по кругу ада, о котором здесь идет речь.
Все дальше, уходя в глубь своей книги, я понимала — настанет час, и не обойтись без похода в этот устрашавший всех дом на Лубянской площади. В КГБ. Понимала также — никто в этом доме меня не ждет, никто не готов раскрывать передо мною свои замки и затворы. Отлично зная необходимость в нашем обществе всякого рода сопроводительных бумаг, я заручилась письмом от Союза писателей: «Просим дать возможность Ларисе Васильевой, работающей над книгой о женщинах, познакомиться со следственными делами 30–40-х годов: Буденной, Егоровой, Калининой, Жемчужиной и так далее…»
Лето и моя работа шли к концу. Суровая инстанция молчала, и я уже готовила себя: не будет у меня этой главы.
После событий 19 августа 1991 года, после того, как была сброшена статуя Дзержинского на Лубянской площади, дня через три утром мне позвонил голос из отдела общественных связей КГБ:
— Ваш вопрос решился положительно. Можете подъехать сейчас?
Он еще спрашивает!
Я летела на Лубянку. Сердце выскакивало из груди. Лишь у самой двери подъезда № 1-а, дернув дверь, я вдруг опомнилась. Она не открывалась. Я еще раз дернула. Мимо шли люди, и я спиной ощущала, как смотрят они на меня, рвущуюся в двери КГБ. Что думают? Чувство возникло такое, будто я вхожу в венерический диспансер.
Вошла. Назвала юным солдатикам свое имя.
— Подождите, — сказал один из них. — Сейчас за вами придут.
Я села на стул у самой двери.
В эту минуту с улицы вошел пожилой человек с лицом отставного военного. Он посмотрел на меня, усмехнулся и спросил:
— Вам, что ли, пропуск надо предъявлять?
— Мне, — лихо сказала я.
— Да, времена пошли, — опять усмехнулся он и вынул пропуск. Солдаты молча улыбались, раскованные, понимающие пришествие нового времени.
— Да, времена, — эхом откликнулась я, посмотрев пропуск и возвращая ему, — если бы здесь всегда сидели такие, как я, может быть, сегодня у этого дома была другая судьба.
Развязное поведение не слишком понравилось ветерану КГБ, и он, нахмурившись, пошел по лестнице, откуда навстречу мне быстро спускался мой провожатый.
Мы с ним вошли в просторную комнату, где сидела молодая секретарша с рязанско-воронежским лицом, готовым менять выражение в зависимости от ранга и значения входящего. Я, разумеется, никакого значения не имела, но с моим спутником у нее, видно, все уже было договорено. Он открыл передо мною тяжелую дверь за спиной секретарши. Маленький тамбур и еще дверь.
Мы оказались в большом кабинете с длинным Т-образным столом, массивным начальственным креслом, портретом Ленина над креслом, бюстом Дзержинского у стены, с камином в углу, с тремя окнами, глядящими на Лубянскую площадь.
— Здесь вам будет удобно? — Он обвел рукой пространство.
— Чей кабинет? — спросила я.
— Последним сидел здесь Юрий Владимирович Андропов. А до него — и Ягода, и Ежов, и Берия.
Он провел меня в конец кабинета, за которым был небольшой зал с камином, показавшийся мне знакомым, будто я уже бывала в нем.
— Да, — подтвердил мой спутник, — это первый кабинет Дзержинского. Он воспроизводится во всех революционных фильмах.
За кабинетом Дзержинского, за небольшим тамбуром, ведущим в туалет и душевую, оказалась еще одна комната с кроватью, маленьким холодильником, платяным шкафом — место отдыха главы сего учреждения.
Мы вернулись в большой кабинет.
— Пожалуйста, располагайтесь и работайте. Можете в этом кресле.
— Нет! — испуганно сказала я и тут же подумала: «Почему? Мне представляется уникальнейшая возможность оказаться в кресле, десятилетиями наводившем ужас на всю страну. Неужели я, как пугливая курица, не испытаю своего воображения?!»
Осталась один на один с двумя тонкими папками на глянцевой поверхности вельможного письменного стола.