ания Когана и Вовси сфальцифицированы и получены в результате вымогательства, грубого принуждения и избиения арестованных».
Как просто сказано. Ни одно из прочитанных мною «Дел» не содержит признаков побоев, пятен крови, но не значит ли это, что в каждом «Деле» все это есть?
В каждом?!
И, читая «Дело», нужно исходить прежде всего из этого обстоятельства, непременно попытавшись примерить его на себя: а в чем призналась бы ты, если бы тебе устроили подноготную или морили голодом? Холодом?
Чем морили Жемчужину? Она ни в чем не призналась?
В ее «Деле», среди всех справок, доносов, допросов — страничка. Ее рукой: «Четыре года разлуки, четыре вечности пролетели над моей бедной, жуткой, страшной жизнью. Только мысль о тебе, о том, что тебе еще, может быть, нужны остатки моего истерзанного сердца и вся моя огромная любовь, заставляют меня жить».
К кому обращены эти слова?
К дочери? Возможно. Однако нечто между строк и в строках намекает на мужчину.
К Молотову? Мужу, не сумевшему защитить? Возможно…
Или мое предположение о любви Жемчужиной к Сталину неожиданно встретило тут подтверждение? «Огромная любовь», «только мысль о тебе» предполагают достойного — пусть и во зле — героя: полюбить — так Дьявола…
Кстати, при обыске в Кустанае перед отправкой в Москву у Жемчужиной были изъяты (зачем изымали такое? — Л.В.) тетради с конспектами произведений классиков марксизма-ленинизма и материалы девятнадцатого съезда КПСС.
Кто была Жемчужина? Женщина из партийной машины? Советская Эсфирь, на мгновение позволившая себе стать библейской Эсфирью и наказанная за это самой машиной?
Похоже, что так. Фигура ее — сильная, противоречивая, чрезвычайно характерная для сталинского времени: переплетенье веры с ложью — ушла в историю почти незамеченной. Но треугольник: Сталин — Жемчужина — Молотов, даже если отбросить мое предположение о любви Жемчужиной к Сталину, таит в себе взрыв шекспировских отношений.
Те, кто встречался с Молотовым в последние вдовые годы его долгой жизни, рассказывают одно и то же: «Вячеслав Михайлович в день праздника седьмого ноября достал коньяк, налил:
— Первую — за Ленина!
Вторую — за Сталина!
Третью — за Полину Семеновну!
И убрал бутылку».
P.S. Внучка Жемчужиной свидетельствует, что после смерти Молотова люди секретных служб неоднократно посещали семьи молотовских внуков (даже в период перестройки. — Л.В.) и унесли много бумаг.
Где эти бумаги?..
«Подруги» Синей Бороды, или Женщина из абрикосового облака
Идет допрос Преступника. Вопросы задает Обвинитель.
ВОПРОС: Признаете ли вы свое преступно-моральное разложение?
ОТВЕТ: Есть немного. В этом я виноват.
ВОПРОС: Вы признаете, что в своем преступном моральном разложении дошли до связей с женщинами, связанными с иностранными разведками?
ОТВЕТ: Может быть, я не знаю.
ВОПРОС: По вашему указанию Саркисов и Надария вели списки ваших любовниц. Вам предъявляется девять списков, в которых значатся шестьдесят две женщины. Это списки ваших сожительниц?
ОТВЕТ: Большинство женщин, которые значатся в этих списках, — это мои сожительницы.
ВОПРОС: Кроме того, у Надарии хранились тридцать две записки с адресами женщин. Вам они предъявляются. Это тоже ваши сожительницы?
ОТВЕТ: Здесь есть также мои сожительницы.
ВОПРОС: Вы сифилисом болели?
ОТВЕТ: Я болел сифилисом в период войны, кажется в 1943 году, и прошел курс лечения.
Далее Обвинитель предъявляет иск подсудимому в изнасиловании ученицы седьмого класса, которая потом родила от него ребенка. Подсудимый заявляет, что все было по доброму согласию.
Кого судят? Сексуального маньяка? Средневекового монстра? Или современного морального урода-бродягу, эдакого женоглота, людоеда, главаря преступной шайки охотников за женщинами?
Судят члена Политбюро ЦК ВКП(б), министра внутренних дел СССР, заместителя Председателя Совета Министров СССР, Маршала Советского Союза, Героя Социалистического Труда Лаврентия Берию. У него много еще других званий и наград — устанешь перечислять.
На суде вскрываются ужасающие факты беззаконий, предательств, подлости. Выворачиваются наизнанку всевозможные гнусности, совершенные Берией: массовые убийства на протяжении десятилетий. И между прочим, уже в конце, как обычно эта тема и возникает в конце любого события: незначительная, второстепенная, словно бы дополняющая аморальный облик… Маленькая деталь. Характерный штрих: женщины.
Для девушек моего возраста этот штрих был вполне возможной реальностью, если какой из нас случалось попасться ему на глаза.
— Ты уже большая. Выглядишь старше своих лет. Будь осторожнее на улице. Никому не доверяйся. Мало ли какие бандиты бродят, — учит меня мама.
— Говорят, чекисты Берии хватают девчонок прямо на улице. Там, где его особняк… — говорю я, подросток.
Мама делает большие глаза. Она всего боится.
1950 год. Мы живем в Москве всего несколько лет. После эвакуации — уральского заводского поселка — столица никак не приучит к себе. Знакомых у нас немного. Отец засекречен, никогда ничего о своей работе дома не говорит. Вообще, домой приходит поздно. Я знаю — он один из конструкторов замечательного танка Т-34.
А что мне этот танк? Какая-то военная машина.
Я люблю отца и жалею его: он работает днем и ночью. Мама говорит, что в Москве у него совсем другая работа, чем на Урале, — меньше творчества, больше административных дел.
В нашей семье, как и почти в каждой, было свое «темное пятно». Где-то сидел в тюрьме двоюродный брат отца, талантливый инженер Андрей Федорец.
Я приставала к матери:
— За что посадили дядю Андрея?
— Ни за что. За анекдот. Донес на него какой-то мерзавец.
— Ни за что не сажают.
— Молчи. Ты ничего не понимаешь. В тридцать седьмом всех ни за что сажали.
— Не может быть!
— Все может быть. Лес рубят — щепки летят. Люди не щепки. Ты поменьше болтай.
— Но ведь папу не посадили, значит…
— Это ничего не значит. Папино КБ выжило благодаря Петру Ворошилову. Был такой момент, в конце тридцать седьмого, когда отец и Морозов висели на волоске (Морозов — главный конструктор завода, отец — начальник конструкторского бюро. — Л.В.). Я тогда не спала ночами. Ждала каждую ночь: придут.
А Петр как раз проходил практику у отца в конструкторском бюро. И он сказал своему отцу, Клименту, что нельзя оголять участок такой важной работы — некому будет делать танк.
— Так уж и некому.
— Я говорю, что знаю.
Моя мать всего боялась до самого последнего дня своей жизни. Очень боялась милиции. Честнейшее, добрейшее, умнейшее существо, она переходила на другую сторону улицы, если видела идущего ей навстречу милиционера. На всякий случаи.
— Ты эту чушь про Берию никому не повторяй. Но в центр без меня не езди.
— Ага, значит, правда?
Мы живем на Первой Мещанской. Не самый прекрасный район. Говорят, подручные Берии охотятся в центре.
Но вот прошел слух: какую-то хорошенькую девчонку умыкнули из района Театра Красной Армии. Это же совсем близко от нас! Но какое Берия имеет ко мне отношение: я толстая и в очках. Меня не умыкнут.
Среди привилегий моего отца есть возможность брать билеты в театры по специальной книжке. Так я попадаю на «Ивана Сусанина», «Лебединое озеро», «Евгения Онегина».
Я вижу Уланову в «Жизели». Я пишу стихи и мечтаю быть актрисой. Очень нескромное, но типичное мечтание. Воображаю себя всеми героинями на свете. И внимательно смотрю на старших девушек и женщин, как они ходят, говорят, улыбаются. Как одеты.
В послевоенной Москве много крепдешиновой пестроты и штапельного разнообразия… Женщины в массе — все в цветочках, розочках.
Тревога разлита в воздухе, я чувствую ее, но не знаю причины: книги и собственные стихи заслоняют от меня реалии мира.
В антракте гуляю с подружкой в фойе Большого театра, разглядываю публику и вдруг вижу: наискосок через фойе в кольце военных быстро идет воздушно-абрикосовая, неземной красоты женщина, улыбаясь то ли стеснительно, то ли растерянно. Золотые волосы. Черты лица мягкие, милые, добрые. А платье, платье невозможно описать, оно льется, струится и обтекает.
Нина Берия…
Тут вырывается из глубины подсознания страшная сказка о Синей Бороде, пожирателе женщин…
Не может быть!
Чего только не наплетут люди. Ну как, имея такую жену-красавицу, можно смотреть на каких-то девчонок? И кого-то умыкать? Чушь!
Наступает 1953 год. Тайное становится явным.
Потом двадцатый съезд.
Потом идут десятилетия, споткнувшиеся о перестройку. Прошлое становится загадочным и желанным.
Женщина из абрикосового облака?
Кто ты была — сообщница или жертва?
В Лондоне, где я жила с мужем, корреспондентом «Известий», еще в 1972 году вышла в свет книга «Комиссар», целиком посвященная Лаврентию Берии. Большой том в блестящей суперобложке, на которой фотография героя в пенсне, выполненная как бы в негативе. Многозначительно: фотонегатив и жизненегатив.
В Англии эта книга продается свободно: плати и бери.
Бери, бери, бери Берию… Сколько хочешь.
И все же, беря Берию, я инстинктивно оглядываюсь. Стоит сзади паренек, смотрит, как я кладу книгу в большую сумку. Может ли быть, чтоб он следил за мной? Не может быть. Но как же это чувство страха — а я такая бесстрашная — въелось в плоть и кровь!
Дома начинаю листать. Сейчас все узнаю. Да нет, не о нем — о ней, женщине, промелькнувшей перед моими глазами в Большом театре. Здесь, на Западе; они могут писать всю правду о нас. Им за это ничего не будет, кроме гонорара.
По всем правилам документального искусства сделана книга: большая библиография в конце, а также именной указатель. Автор — Тадеус Уиттлин.
Пролистываю в этой книге всем сегодня известные преступления Берии, стараюсь найти нужные мне страницы.