— Должен вам сказать, вы удивительно похорошели с тех-пор, как я видел вас в последний раз.
— Парадоксально, Лаврентий Павлович, — даже похорошела! В таком случае еще десять лет тюрьмы — и вы будете иметь возможность послать меня в Париж на конкурс красоты…
После небольшой паузы, неожиданно, без всякой связи он спросил:
— Скажите, за что вы любили Николая Ивановича?..
От ответа я уклонилась, заявив, что любовь — дело сугубо личное, не обязательно в этом ни перед кем отчитываться».
Это лишь несколько эпизодов, довольно мягких, с женами Кремля, попавшими в мясорубку «врагов народа». Их иногда щадили. А каково было тем, безымянным?
Разные тогда ходили слухи. И о том, что Берия насиловал молодых красивых арестанток прямо тут же, в кабинете, пристреливая их, чтобы не болтали лишнего. Но и эти слухи требуют доказательств, как ни относись к Берии. Он шел путями беззаконий, но почему другие поколения должны следовать дурному примеру?
То, о чем я расскажу, поведало мне письмо моей читательницы. Я уже однажды «подарила» эту историю одной из своих литературных героинь, несколько изменив ее. Теперь привожу полностью большой отрывок из ее письма ко мне. Я назвала его:
«…Ну да, пропустила букву. С кем не бывает. Печатала на машинке письмо с документацией в Сталинград от нашего секретного предприятия. И конверт на машинке напечатала — еще долго возилась с конвертом, не влезал он в машинку. Машинистка наша больна была, я и села печатать.
Пропустила букву «р». Нечаянно, конечно. Не заметила, что пропустила. Меня потом спрашивал следователь: «почему вы букву «г», например, не пропустили, было бы: Сталин рад. И все в порядке».
Ну как ему объяснишь, что не хотела я ни в тюрьму идти, ни Сталина гадом на конверте обзывать.
А я, скажу без скромности, — красавица была. Даже в старости еще хороша. Но красота моя слишком идеальная, скульптурная. Наверно, Венера Милосская, ожившая, — это я. Взяли меня в тридцать восьмом году и долго допросами мучили за этот конверт. Требовали выдать организацию, в которой я якобы состояла. Шпионскую.
В тюрьме поняла я, что мое дело серьезное. Но сообщников своих, за полным их отсутствием, не выдала. Сидела я полгода, и вдруг меня каким-то странным образом одну-единственную отвезли на вокзал, впихнули в купе, заперли, а рядом в купе конвоир ехал. И весь вагон пустой был. Везли ночь. Вагон отцепили, отвели на запасные пути. Чекисты пришли за мной, посадили в легковую машину. Глаза завязали. Везли недолго. Ухитрилась щелку для глаз проделать, видела — проехали какой-то вокзал. Поняла — Москва. Потом лес пошел.
Развязали глаза — стою на краю лесной поляны. Елки усыпаны снегом. И вытянуты елки строго в линейку перед поляной. А на другом ее краю дуб-великан и большая береза с раздвоенным стволом. Так и запомнила я это. Перед поляной избушка, вернее — дача, вернее — дом. Ввели туда меня два солдата. Развязали руки. Села в большой комнате, оглянулась. Вся мебель в белых парусиновых чехлах: диван, стулья.
На стене картина висит. Копия — «Охотники на привале» Перова. Нервы успокаивает. Дверь в другую комнату. Я дернула ее — заперта. Из этой двери вышла обезьянка в коротком темном халате. Кривые в коленях, все в черных волосах ноги. Пенсне на носу. Прямо как на портрете. Обезьянка улыбнулась и сказала высоким хрипловатым голосом:
— Я решил лично побеседовать с вами. Буквы в ответственных письмах пропускаете. Случайно, говорите? О красоте вашей слух до Москвы дошел. Но в жизни вы еще лучше, чем по слухам.
Обезьянка села на диван и стала разглядывать меня. А я — сижу, и мне даже нестрашно. Ну, что делать? Понятно, зачем привезли. Но я себя знаю, вернее, не знаю, что могу выкинуть.
И вижу, — меня не обманешь, — я ему не нравлюсь. Понимает, что красивая, но не его тип: холодная, как статуя. И худая. Сейчас такие в моде, а раньше, в моей молодости, пухленьких любили. У меня при всей моей красоте, успеха у мужчин не было. Муж мой один раз в сердцах сказал: «На тебе на парад только можно выезжать, чтобы все смотрели и любовались».
— Платье снимать? Или так будете? Я немыта уже неделю.
Обезьянка засверкала золотыми зубами, нахмурилась. Немыта, не понравилось. И тут я быстро скинула свое тряпье и стою перед ним. В комнате было тепло, даже жарко, но кожа к теплу тряпья привыкла, а может, и от внутреннего волнения вся покрылась пупырышками. Стою и как будто вижу себя со стороны: тогда Освенцима еще не было, так с чем сравнить? Ключицы торчат, живот впалый, грудь висит — две тряпочки. Обезьянка отступила. Может, ему даже противно стало. А он сам-то какой голый? Могу представить. Но им, мужчинам, все можно, а мы возбуждать должны. Я вижу, он хочет уйти, и, сама не знаю зачем, говорю:
— Садитесь.
Проговорили мы долго. Я поговорить умею, расположить к себе. И в нем как будто человек проснулся, сказал, что устает, что в семье нет понимания, ну это они все говорят, когда души раскрывают или хотят соблазнить. Еще, когда соблазняют, плетут, что их жены «тяжело гинекологически больны».
— Ваше преступление — пустяк. — Он говорил с восточным акцентом, но не сильным. — Хотя как посмотреть. Я хотел сам убедиться. Оставим втайне нашу встречу. В память о ней вас сегодня же отпустят. Будьте умницей, держите язык за зубами.
Он ушел. Я натянула свое тряпье и прилегла на диван, не подумала, что испачкаю тюремной грязью правительственную парусину. Провалилась в сон. Солдат разбудил, вывел. В соседней комнате дали поесть чего-то горячего, простого, вкусного. Какое-то пальто принесли, старое, но приличное. Дали билет на поезд и отвезли в центр Москвы, где и оставили. Вместе с билетом была записка. Обезьянка желала мне успехов в деле строительства коммунизма. Без подписи. Потом долгие годы я следила по газетам за продвижением этого чучела по крутой лестнице успеха. Или позора».
— Скажите, почему он так отпустил вас? — спросила я ее, когда мы встретились.
— Ну, во-первых, я ему не понравилась. Не его тип. А во-вторых, думаю, он был тогда, в тридцать девятом, еще в самом начале карьеры. И многого еще боялся. Говорят, потом в Москве у него были десятки женщин, которых ловили прямо на улицах, он их насиловал. Тогда он уже осмелел. А может, еще знаете что я думаю, — мне тогда было уже двадцать шесть, старовата, и потом, поведение не невинное, а он, видимо, невинность любил, чтобы плакали, боялись, — если он был садист.
— И вас никто больше в связи с ним не беспокоил?
— Никто. На работе сначала косо посматривали — мало кто возвращался из тюрьмы. Но я никого не выдала, никого не засадила. И потом, все знали, за что меня взяли: букву пропустила в слове «Сталинград».
— И вы уверены, что это был Берия?
— А кто же еще. Разве такого можно не узнать или, раз увидев, забыть?
— Какого, ну какого, скажите?
— Опасного. Он ведь ничего не сделал со мной. Просто посидел и хорошо поговорил. Но я все время чувствовала: от него исходит опасность.
— Опасность зверя?
— Опасность всесильного человека. Что захочет — сделает.
Бумеранг возвращается — по коридорам, где работал Берия, повели его вдову.
Нина Теймуразовна попала в мясорубку, устроенную мужем для других. Но его уже не было, и новые люди, вернее, старые, все те же — Никита Сергеевич Хрущев, Георгий Максимилианович Маленков, Вячеслав Михайлович Молотов, Николай Александрович Булганин, Лазарь Моисеевич Каганович — верные друзья и соратники Лаврентия Павловича победили его в борьбе за власть.
Распроклятый Берия
вышел из доверия,
а товарищ Маленков
надавал ему пинков, —
пели счастливые советские люди периода первых дней оттепели. Из тюрем возвращались одни — в тюрьмы шли другие.
«В июне 1953 года меня и моего сына Серго внезапно арестовали и посадили в разные тюрьмы. И только семью Серго не тронули: жена с тремя детьми осталась дома, — рассказывает Нина Теймуразовна. — Жену Серго звали Марфа, а ее девичья фамилия была Пешкова, она приходилась внучкой Максиму Горькому.
Сначала мы думали, что произошел государственный переворот или что-то наподобие контрреволюции и к власти пришла антикоммунистическая клика.
Меня посадили в Бутырку. Каждый день меня вызывали на допрос, и следователь требовал, чтобы я давала показания против мужа. Он говорил, что народ возмущен действиями Лаврентия.
Я категорически заявила, что никаких показаний, ни хороших, ни плохих, давать не буду.
После этого заявления меня больше не трогали.
В Бутырке я просидела больше года. Какие мне предъявляли обвинения?
Абсолютно серьезно меня обвинили в том, что из нечерноземной зоны России я привезла одно ведро краснозема. Дело в том, что я работала в сельскохозяйственной академии и занималась исследованием почв.
Действительно, когда-то по моей просьбе на самолете привезли ведро красного грунта. Но так как самолет был государственным, то получалось, что я использовала государственный транспорт в личных целях.
Второе обвинение — в использовании мной наемного труда. В Тбилиси жил известный портной, Саша. Он приехал в Москву и сшил мне платье, за которое я заплатила. (Уж не то ли, абрикосовое? — Л.В.) Наверно, именно это и называлось «наемным трудом».
Среди прочих обвинений я услышала, что из Кутаиси в Тбилиси ездила на лошадях с золотыми колокольчиками. На лошадях когда-то ездила, но золотые колокольчики — такого не было.
Люди любят фантазировать…
Я жила в камере в очень тяжелых условиях. Слышали, наверно, про карцер-одиночку, где нельзя было ни лежать, ни сидеть. Вот так я и провела больше года».
Одиночка эта — изобретение человечества, усовершенствованное ее мужем, Лаврентием Павловичем.
Гримаса судьбы?
Насмешка?
Да, Нину Теймуразовну не назвали «врагом народа», ее даже обвинить ни в чем как следует не сумели. Но, посадив, ее уравняли со всеми женщинами, пострадавшими из-за дерущихся за власть мужей.