И сегодня это мнение кажется мне чепухой, но факт остается фактом: веками жестокая мужская рука терзает кленовый лоскут Крыма, который и принадлежит-то солнцу, ветру, морскому прибою, лунной дорожке…
Даже если Нина Хрущева получила его в подарок, то… где она?
А где Крым?..
Виктория — значит победа
Дыхание победы остро ощущалось в Москве августовскими днями 1991 года. Запах крови трех, погибших в дни так называемого «путча», а по негласным сведениям — и более трех погибших, пьянил молодых и пугал старых.
Панкообразные юноши в вагонах метро смотрели вокруг некими наркотическими взорами, словно ища, куда бы еще пойти, что бы еще сделать такое разрушительно-объединяющее всех.
Растоптанная и скомпрометированная идея покоилась под неубранными баррикадами, на которых народ стоял против своего народа. Танки и бронетранспортеры — против людей.
Мой отец, танковый конструктор, сказал когда-то показавшуюся мне странной фразу:
— Танки нужно было убрать из Европы, как только освободили Германию.
— Почему? — удивилась я.
— Танк сделан не для нападения, а для защиты. Он — мистическая штука. Веками люди искали его решения — Леонардо нашел и спрятал, чтобы им не воспользовались во зло. Только двадцатый век открыл тайну танка.
— Ну и что?
— Если танк начинают использовать для нападения, это дает обратный результат; Вспомни Венгрию пятьдесят шестого: возникло противодействие.
— Чехословакия…
— Чехословакия тоже.
Он не дожил до Афганистана. И до путчей наших дней. Сегодня кое-где его танк сбрасывают с пьедестала. Зря. И опасно. Для тех, беспамятных, кто сбрасывает. Но кое-где его и ставят на пьедестал. Жизнь сложна и многозначна.
Танки вошли в Москву августовским днем 1991 года, вроде бы в помощь «путчу», но смели его самим фактом прихода.
Отец считал танк связанным с человеком пуповиной. Самолет — птица. Прилетел — улетел, а это зеленое чудовище, надетое на человека, слито с ним насмерть.
Победа, победа, победа…
Виктория.
Чья победа? Над кем и над чем? Над собой? Я беспартийная, почему же мне в эти дни так небезразлична была победа и так неоднозначно отзывалась она во мне?
Всегда жила я с глубоким неприятием и нелюбовью к партийной машине. Она давила и мешала творчеству. Она выбрасывала на поверхность свои резолюции металлического оттенка, с годами превращаясь в истерический полукрик-полушепот.
Чего же мне жалко теперь? Почему сжимается сердце?
Жаль миллионов людей, обслуживавших машину? Их семьи?
Грустно думать обо всех потерявших веру, ибо без веры нет жизни на земле?
Ностальгия по самой себе, прожившей детство в условиях отлично работавшей машины, молодость — в атмосфере все увеличивающейся ее расхлябанности, зрелость — в условиях ее медленного распада?
Шла я предосенним днем конца августа 1991 года из настоящего в прошлое, в мир, где был прописан, жил, отдыхал наш недавний глава государства Леонид Ильич Брежнев. От баррикад «Белого дома» до его дома не более километра.
Вдова Брежнева Виктория Петровна согласилась меня принять. Она никого не принимает. Давно не выходит из дому. Ей восемьдесят три года.
Кутузовский проспект Москвы. Многоэтажный дом. На его фасаде была доска памяти Брежнева — недолго была, сорвали. Вхожу в арку, поворачиваю направо.
Со мною идет сноха Брежневых, жена их сына Юрия Леонидовича — Людмила Владимировна.
Домофон в подъезде. Узкий, стандартный вход к лифту. Возле лифта чуть попросторнее — коврик на полу, креслица, цветы в кадке: остатки прежней роскоши. Обыкновенный лифт.
Брежнев получил (глагол! — Л.В.) эту квартиру много лет назад. У него было множество возможностей сменить ее. На улице Щусева, в самом респектабельном районе Москвы, в конце семидесятых годов вырос дом из отличного кирпича. Таких домов все больше и больше появлялось в центре Москвы для все прибывающей партийной элиты. Особенностью этого дома стало одно любопытное обстоятельство, незаметное с первого взгляда: окна четвертого этажа были безусловно больше остальные. И все пространство между третьим этажом и пятым больше, чем между другими этажами.
Четвертый этаж предназначался Леониду Ильичу Брежневу с Викторией Петровной.
Говорили, что он участвовал в обсуждении проекта, давал указания, высказывал пожелания и был первым, вошедшим в только что законченное здание, но селиться отказался.
По рассказам его родственников, ничего он не обсуждал, никаких указаний не давал. Прихлебатели и блюдолизы старались сами, не спрашивая его, а когда предложили переезд, оба старика, Леонид Ильич и Виктория Петровна, не захотели двигаться с насиженного места:
— Нам и тут хорошо. Вообще, надо поскромнее, поскромнее — нам нельзя выпячиваться.
Останавливаемся перед обыкновенной дверью. Звоним. Открывает высокая немолодая женщина. Аня. Она идет предупредить Викторию Петровну. Людмила Владимировна тоже идет к свекрови.
Я остаюсь одна. Оглядываюсь. Сижу в кресле в просторной прихожей, отделенной от дальних комнат двумя тесно прижатыми к стенам колоннами коринфского стиля. Прямо передо мной дверь в большую комнату — окнами на шумный Кутузовский проспект. Заглядываю. Два портрета Леонида Ильича кисти художника придворного стиля. Типа Александра Герасимова, но много хуже. Один портрет явно с известной фотографии, другой — более домашний: сидит моложаво-вальяжный Брежнев, наклонившись вперед, в распахнутой рубашке, положив перед собой руки. У одного из окон этой просторной комнаты, явно бывшей столовой, две металлические клетки на тонких высоких ножках. В клетках — волнистые попугайчики. Генсек любил живность.
Да, да, живность. Огладываю холл. Повсюду на полу линолеум. Прямо передо мной, направо и налево на стенах висят огромные бюсты-чучела. Архар, дикий горный баран с роскошными ионическими рогами и два гигантских оленя, всеми ветвями рогов упирающиеся в потолок, явно низковатый для таких гигантов. Им бы в рыцарский средневековый замок. Это трофеи хозяина. Он, как известно всей стране, страстно любил охоту. Среди семейных фотографий, увиденных мною позже, много охотничьей тематики: Леонид Ильич с ружьем наперевес, с ружьем в руках, с мертвым кабаном у ног…
Вспоминаю сплетни середины семидесятых о том, как генсек ходил охотиться на диких зверей: егеря привязывали за ноги огромных оленей и архаров и с полчаса водили сиятельного охотника по лесу — приятная прогулка, — пока он не натыкался на спокойно жующего траву зверя, вскидывал ружье и был счастлив.
Говорили, что первым обнаружил обман Юрий Гагарин, охотившийся вместе с Леонидом Ильичом, и возмутился. Но якобы обман продолжался: генсек старел, и стрелять громадного зверя становилось все труднее. Мало ли что говорят…
Возвращается Аня. Садится.
— Сейчас выйдет, выведу. Одевается. Плохо себя чувствует.
— Вы тут давно?.. — неловко начинаю я разговор.
— Ой, сколько лет! Ушла на пенсию, побыла дома и вернулась — нужно подзаработать на внуков.
— С ней нетрудно?
— Нормально. Я привыкла. Понимаю ее. Она хорошая. А Леонид Ильич был! Таких людей не бывает. Я смотрю или слушаю, что про него говорят, так бы и… не знаю, что сделала! Врут! Сколько же на него врут!
И ушла — выводить Викторию Петровну.
Жена Брежнева шла медленно, держась за Аню. И вот она стала передо мной в темно-зеленом халатике, с гладким лицом, седыми волосами, забранными на затылке в пучок, со срезанным подбородком и голубыми, покрытыми пеленой слепоты чуть слезящимися глазами. Она была вся светлая, умиротворенная, открытая навстречу невидимой гостье.
Села.
Приставать к восьмидесятитрехлетней женщине с пошлыми вопросами о разгульной жизни ее мужа, приспособленчестве родственников, о пьянстве детей, растратах зятя? Да я все эти сплетни и без нее знаю. Могу рассказать. Например, историю с украденными бриллиантами Ирины Бугримовой, звезды советского цирка.
Как таковая, семья Брежнева была невелика: Виктория Петровна, Леонид Ильич, двое детей — Галина и Юрий, трое внуков: дочь Галины, Виктория, и сыновья Юрия — Леонид и Андрей; несколько мужей Галины: Евгений Милаев, Игорь Кио, Юрий Чурбанов; у Юрия Брежнева на всю жизнь одна жена — Людмила. Очень приятная женщина. Умная.
Однако и у Леонида Ильича, и у Виктории Петровны много сестер и братьев, а у тех, в свою очередь, жены, мужья, дети, внуки, зятья, невестки. В результате сложился огромный семейный клан, всегда остро нуждающийся в помощи и поддержке. Как все уважающие себя кланы, он разделился изнутри, и отношения внутри клана были сложные. Деление происходило естественное: на родственников Леонида Ильича и родственников Виктории Петровны. Покорная мужу во многих отношениях, супруга крепко держала оборону своего семейного отделения внутри общебрежневского клана, четко следя, чтобы родственники с его стороны не обошли в привилегиях родственников с ее стороны.
Первую сплетню о Брежневых я услыхала в 1949 году. В городе Днепропетровске шепотом рассказывали печальную историю: девочка лет четырех, каким-то образом оказавшаяся без присмотра, свободно прошла сквозь полузакрытые ворота особняка и, никем не замеченная, пошла по дорожке — куда приведет.
Спущенные с цепи собаки разорвали ребенка на части.
В особняке жила семья Леонида Ильича Брежнева. Первого секретаря Днепропетровского обкома партии.
Этот слух донесся до меня, когда я приехала с мамой на лето в Днепропетровск в гости к дяде Володе, строившему в этом городе промышленное предприятие.
Было такое с ребенком или не было — кто скажет? Даже если было, сам Брежнев ни при чем. Даже, наверно, охрана не виновата: кто же знал, куда забредет непредсказуемый ребенок?
Сплетен о семействе Брежневых всегда ходило множество. Из уст в уста. С приходом перестройки они вспыхнули на уровне прессы в связи с арестом генерала МВД Юрия Чурбанова, мужа Галины Брежневой. В этих уже узаконенных сплетнях, из которых можно составить большой пухлый том, при многочисленных фактических путаницах и вопиющих неточностях звучал один мотив: разгул и пьянство, кумовство и злоупотребления властью.