В обоих случаях вряд ли определится человечество, ибо случилось лишь то, что должно было случиться.
В сравнении Склодовской и Крупской, даже внешне отдаленно похожих, ощутим один и тот же масштаб разных личностей, определение которого вычерчивает фигуры огромной величины, независимо от конечного результата их работы и от симпатий или антипатий тех, кто смотрит на них, пытаясь разобраться, что же они такое.
Любовница Ленина?
— А что я знаю! — сказала мне подружка Аленка, оглядываясь по сторонам в маленькой комнатке, где, кроме ее и меня, никого не было. — Никому не скажешь?
— Клянусь!
— Честное пионерское? Под салютом всех вождей?
— Да!
— У Ленина есть любовница!
— Его самого давно нет.
— Ну, была, когда был.
— Врешь!
— Нет. Моя няня Настя дружит с Катькой. Она домработница у дочки любовницы Ленина. У нее еще до Ленина был муж. И много-много детей. Чуть не десять штук. Она их бросила и убежала с Лениным делать революцию.
— А Крупская как же?
— Не знаю…
Этот дурацкий разговор происходил в конце сороковых. Мы не были атомными детьми. Не знали про телевизор и плюрализм. Зато отлично знали, что в Америке голодают черные ребятишки, что за счастливое детство, какое бы оно ни было, нужно говорить спасибо товарищу Сталину и что дедушка Ленин, хоть и умер, но вечно живой и каждый день завещает нам учиться, учиться и еще раз учиться. Коротенькое «еще раз», мало понятное мне, делало всю фразу не слишком серьезной и смешило — как так — «еще раз»?
Если с именем Сталина всегда было связано нечто грозно-грандиозное, то с именем дедушки Ленина ничего особенно не связывалось. Он жил в нашем представлении как бы в двух лицах: хорошенький мальчик — белая статуя с кудрями — одна рука оперлась на тумбу, другая на ремне брюк; и лысенький с небольшой бородкой и прищуренными глазами — симпатичный старичок.
У него была любовница? А как же Крупская?
Она представлялась всегда одинаково скучной, седой, серо-синей глыбой, с вытаращенными глазами в очках.
Какая любовница, они были такие старые!
Лет через пять, совершенно забыв о сенсации Аленки, в подмосковной электричке, идущей из Пушкино, я услышала обрывок тихого разговора двух пожилых женщин:
— Арманд строил, потому и стоит. Были бы они сегодня, другая бы жизнь была.
— Какой человек! Инесса пятерых ему оставила. Всех воспитал.
— Стеша детей подняла. Ему ее Бог послал.
Они перешли на шепот, а в моей голове отпечатались два знакомых слова: Арманд, Инесса.
Инесса Арманд — соратница Ленина и Крупской.
Забыла и об этом разговоре. Советская средняя школа делала все, чтобы жизнь Ленина не вызывала к себе никакого любопытства. Общество должно было принять на веру мысль об идеальном Ильиче и не слишком задумываться над его жизнью.
Наконец летом 1953 года, на даче Ивана Федоровича Попова, в первые же дни моей жизни там, сидя за обедом рядом с бойким молодым режиссером, приехавшим к Попову по каким-то делам, я вдруг замерла от вопроса режиссера, обращенного к Попову:
— Иван Федорович, это правда, что вы были близко знакомы с Инессой Арманд?
Попов быстро переглянулся с женой.
— В какой-то степени. Нас обоих сослали в Мезень. Потом вместе работали за границей в Интернационале…
— Напишем сценарий «Любовь Ленина»?
Лицо Попова напряглось.
— В каком смысле — любовь?
— В прямом. Вы же сами все понимаете. Покажем, как люди преодолевали чувства ради революционного долга.
Лицо Попова смягчилось:
— Не помню, чтобы чувства кто-то преодолевал ради революционного долга. О какой любви вы говорите? Не знаю.
Режиссер уехал несолоно хлебавши. Между Поповыми разгорелся скандал:
— Откуда ты взяла этого провокатора? Зачем привезла его?
— Но, Жан, он пристал как банный лист. Он был такой милый. Я не могла отказать. Я не так воспитана. Ну, ничего, ты ведь его отшил.
Люди из поколения Попова — конспираторы. Они прошли школу жандармской слежки, ленинской подозрительности, сталинской нетерпимости. Школу большевистской опасливости и множества фигур умолчания.
В тот же вечер я связала одной ниткой рассказ Аленки о любовнице Ленина, разговор двух женщин в электричке и вопросы режиссера. Нужно спросить Ивана Федоровича про Инессу Арманд.
Как красиво звучит имя: Инесса Арманд! Загадочно! Привлекательно! Одновременно возникает нечто и воздушное и величественное.
За первым же нашим с Иваном Федоровичем «тайным» обедом он сказал:
— Инессу я знал более, чем кого бы то ни было из революционеров.
— Правда, она была любовницей Ленина?
Иван Федорович ничего не ответил. А в конце обеда назидательно, что редко делал, сказал:
— Запомни, жизнь значительно сложнее, чем может показаться, а слово — страшная сила. Неточное слово — смерть для писателя. И вообще, для человека. Опасно употреблять неточные слова. Инессу Арманд никак нельзя назвать любовницей Ленина. Это все гораздо, гораздо сложнее.
Попробую воспользоваться описанием Инессы Арманд, сделанным ее биографом, Павлом Подлящуком: «Длинные косы уложены в пышную прическу, открыты маленькие уши, чистый лоб, резко очерченный рот и зеленоватые, удивительные глаза: лучистые, внимательно-печальные, пристально глядящие вдаль».
Трудно представить.
Фотографии? Разочаровывают. На фотографиях она кажется мне похожей на хищную птицу — клювообразный нос, летящий профиль. В застылости фотоснимка лицо скорее отпугивающее, чем притягивающее к себе. Но, видимо, это лицо в движении, в разговоре, в улыбке, в сиянии глаз было неповторимо, неуловимо прекрасно, иначе не сходились бы в единодушном мнении все люди, хоть раз видевшие Инессу Арманд:
«Она была необыкновенно хороша».
«Это было какое-то чудо! Ее обаяния никто не выдерживал».
«Она своим очарованием, естественностью, манерой общаться выжигала пространство вокруг себя. Все переставало существовать, когда появлялась Инесса, начинала говорить, улыбаться. Даже хмуриться».
Пятнадцати лет от роду две девочки, осиротевшие дочери французских актеров Натали Вильд и Теодора Стефана, приехали в Россию к своей тете, которая давала уроки музыки и французского языка в богатой русской купеческой семье.
Еще и сегодня в подмосковных Пушкино, Ельдигино, Алешино помнят хозяев торгового дома «Евгений Арманд с сыновьями». Глава клана Евгений Евгеньевич Арманд был владельцем лесов, поместий, доходных домов в Москве, шерстоткацкой и красильно-отделочной фабрики в Пушкине на двадцать восьмой версте от Москвы. Братья, сыновья и племянники Евгения Арманда вели коммерческие дела в России и за границей. Были Арманды обрусевшие французы, что, возможно, объясняет их особое пристрастие к двум девочкам, Инессе и Рене Стефан, появившимся в семье вместе с их тетушкой-гувернанткой.
Эти девочки, прямо из Парижа, такие хорошенькие, умненькие, изящные, прекрасные музыкантши, как диковинные пташки влетели в семью Армандов, где их словно ждали юноши, готовые полюбить со всей страстью романтических сердец: трое сыновей Евгения Евгеньевича Арманда — Александр, Владимир, Борис. Разумеется, такие девочки, по законам тогдашней русской жизни, не годились в невесты братьям Арманд. Но, во-первых, братья были юношами очень прогрессивными, все их мысли, а позднее и поступки направлялись не на укрепление основ торгового дома «Евгений Арманд с сыновьями», а на расшатывание основ — особенно ярко выразили это всей своей жизнью Владимир и Александр; во-вторых, и, по-моему, в главных, французское происхождение девочек Стефан явилось тем самым первоначальным очаровывающим фактором, устоять против которого не было никакой возможности.
Россия всегда смотрела на все иностранное как на чудесное. Быть может, виной тому — железный занавес на окне, прорубленном в Европу Петром Первым? Во времена моей молодости, в 50–60-х годах XX века, для юноши из преуспевающей, скажем, московской писательской семьи было великим успехом и престижем жениться на молодой иностранке, работающей нянькой в аккредитованной в СССР посольской семье. Это давало запасные связи и открывало такому юноше тропинку на Запад или даже широкую дорогу, если юноша обладал каким-либо дарованием в области искусств общедоступного характера: балете, музыке, кино, живописи.
В дни же юности братьев Арманд, не нуждающихся в невестах «на выезд», образ юной француженки как бы намекал на искру от пламени Великой французской революции. Эдакая Марианна с баррикады. Инесса вполне могла напомнить ее.
Инесса вышла замуж за Александра Арманда, Рене — за Бориса.
Для того чтобы в какой-то степени понять обрусевшую и революционизированную Инессу, следует обратиться, мне кажется, к великой русской художественной литературе, во многом сформировавшей мировоззрение молодежи конца XIX — начала XX века. Инесса и сама признается, что на ее образ мысли наложили отпечаток взгляды Льва Толстого. Она пишет: «Некоторые его фразы и характеристики как-то запечатлеваются на всю жизнь, иногда даже дают ей направление. Например, в «Войне и мире» есть одна фраза, которую я прочитала, когда мне было 15 лет, и которая имела огромное влияние на меня. Он там говорит, что Наташа, выйдя замуж, стала самкой. Я помню, эта фраза показалась мне обидной, ужасно обидной, она била по мне, как хлыстом, и она выковала во мне твердое решение никогда не стать самкой — а остаться человеком».
Заглянем в «Войну и мир»: «Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь. Это бывало только тогда, когда, как теперь, возвращался муж, когда выздоравливал ребенок или когда она с графиней вспоминала о князе Андрее (с мужем она, предполагая, что он ревнует ее к памяти князя Андрея, никогда не говорила о нем) и, очень редко, когда что-нибудь случайно вовлекало ее в пение, которое она совершенно оставила после замужества. И в те редкие минуты, когда прежний огонь зажигался в ее развившемся красивом теле, она бывала еще более привлекательна, чем прежде».