Кремлевские жены — страница 90 из 97

Я должна пойти и произнести всего два слова: ЖЕНСКИЙ ПАРЛАМЕНТ.

Нигде в мире нет ничего подобного. А нашим женщинам вообще нечего терять.

Женский Парламент, способный на законном основании соучаствовать в общественном процессе, радом с парламентом мужского направления!

Мы будем первыми в мире! Мы откроем новую эру в человечестве — эру гармонии! На века!

Я позвонила помощнику Горбачева. Он пообещал мне передать Раисе Максимовне мою просьбу об аудиенции.

Через несколько дней помощник сообщил, что меня примут. Еще через несколько дней место встречи было уточнено: на Первом съезде народных депутатов СССР.

Я пришла в красивом легком летнем платье — на сей раз нарядилась. Помощник встретил меня у входа, сказав, что ровно в двенадцать часов, в коротком первом перерыве, мне надлежит быть внизу, у пресс-центра. Оттуда он проведет меня в назначенное место.

Оставшись одна, я огляделась. Лица делегатов, ежевечерне появляющиеся на экране моего телевизора, были настолько знакомы, что с каждым хотелось поздороваться. Нашла я и своих реальных знакомых, писателей Бориса Олейника, Давида Кугультинова, Тенгиза Буачидзе.

— Что ты здесь делаешь? — справедливо задал мне вопрос каждый из них.

В самом деле — что?

Заседание съезда началось. Я смотрела в ту сторону, где в телевизоре обычно сидит среди правительства Раиса Максимовна, и не видела ее. Но вот в разгар чьей-то речи к Горбачеву подошел человек и что-то шепнул. Михаил Сергеевич поспешно встал и вышел. Он отсутствовал минут десять, а когда вошел в зал, одновременно с ним, не на сцену, а в ложу правительства, вошла она.

«Ходил ее встречать. Хорошо поставлено домашнее воспитание», — подумала я.

И прониклась еще большей надеждой в связи со своей идеей Женского Парламента.

Ровно в двенадцать я подошла к пресс-центру. Помощник извинился: встреча откладывается до большого перерыва. Раиса Максимовна сейчас будет принимать кого-то другого. Он сказал кого, но я не помню: то ли композитора Щедрина с балериной Плисецкой, то ли режиссера Юрия Любимова.

«Странный прием в ложе правительства, по ходу съезда…» — подумала я и пошла слушать съезд.

Утреннее заседание окончилось скандалом между академиком Сахаровым и молодым афганцем, предъявившим академику свой счет. Выступившая после спорящих женщина — не помню ее фамилии — гневно и крикливо клеймила Сахарова. Накаленный зал закипел, но тут объявили перерыв.

Все расходились на обед, и зал съезда был уже почти пуст, когда помощник ввел меня к Раисе Максимовне, одиноко сидящей в правительственной ложе.

Мы поздоровались, я села рядом. Под потолком зала еще висела огненная туча только что прерванного политического скандала.

— Очень тяжело! — сказала я, садясь рядом с Раисой Максимовной.

— Очень тяжело! — эхом отозвалась она.

Мы посмотрели друг на друга. Каждая, наверно, отметила, что ее собеседница выглядит устало и немолодо. Обе — без краски на лице. Без маникюра. Каждую что-то явно сжигало.

Это были дни, когда до Раисы Максимовны впервые донеслись грубые отзывы о ней. Депутат Сухов, человек не очень культурный и, быть может, не слишком уравновешенный, на весь мир сказал, обращаясь к Горбачеву, что он плохо руководит страной, находясь под влиянием жены.

— Не понимаю, в чем провинилась, — поделилась со мной своими переживаниями Раиса Максимовна, явно желая встретить сочувствие. — Я жена своего мужа. Езжу с ним по протоколу. Помогаю ему как могу. Что вы думаете? Как я должна реагировать на такие выступления?

— Не замечать их.

— Правильно! — Она обрадовалась. — Я так и сделала. Сегодня ко мне кинулись иностранные журналисты, стали спрашивать, что я думаю о критике в мой адрес. А я сказала им, что не заметила никакой критики.

Это начало нашего разговора я запомнила. Дальнейшую беседу не берусь приводить дословно. Но содержание ее скажу. Раиса Максимовна долго говорила сама. Рассказывала, как они с Михаилом Сергеевичем учились, как поженились. У обоих была возможность остаться в Москве, в аспирантуре, но они выбрали другой путь — он пошел на комсомольскую, потом партийную работу. Она говорила, что ей было трудно работать, и готовить кандидатскую диссертацию, и заниматься домом, когда родилась дочка, что она часто плакала от трудностей, что у нее ничего не было, ни красивых платьев, ни хорошего пальто — все потом появилось…

В ее чисто женском, таком знакомом мне в поведении предшествовавших ей кремлевских жен, прибеднении был как бы привет от всех них, и, слушая ее, я увядала, понимая, что ничего не изменилось, что она такая, как все они, и мои «безумные» идеи здесь напрасны, но все же раз пришла — сказать надо.

Я слушала гладкую, как бы по-написанному грамотную и какую-то слишком партийно-правильную речь и в какой-то момент перестала вслушиваться, думая лишь об одном: время идет, вот уже, поди, полчаса пролетело. Еще немного — и она, посмотрев на часы, даст мне понять, что аудиенция окончена.

Напрасно пришла…

Невежливо, но я перебила Раису Максимовну, сказав, что у меня есть к ней важный разговор. И быстро-быстро, торопясь сказать все, стала излагать ей свою выстраданную идею о гармонии двух начал в обществе — мужского и женского. Говорила, что и с перестройкой ничего не выйдет, если мы не дадим женщине шанс проявиться. Ведь в своей естественной роли: в хозяйстве, в школьном образовании — миллионы женщин работают не по своему женскому разумению, а по спущенным из мужских министерств мужским циркулярам. Я говорила, и мне казалось, она не слушает меня, так же как и я только что не слушала ее, потому что ей не кажется интересной эта идея, она не ухватила главную мысль и вообще находится в плену тех же старых представлений о необходимости ликвидировать «женские проблемы»: больше денег на ясли, детсады, больше женщин в «эшелонах власти»…

Речь моя, пламенная, угасала, увядала, усыхала…

— Да? — вдруг перебила меня Раиса Максимовна. — Вы говорите, ничего с перестройкой может не получиться? Так нельзя говорить. Нужно верить. Ведь вот вы и в статьях пишете — без веры нельзя. Я верю. Я только боюсь, что за четыре года мы не успеем…

Так и сказала: «…боюсь, за четыре года мы не успеем…»

— Чего не успеете? — спросила я.

Она не ответила и заговорила о здоровье Михаила Сергеевича, сказав, что оно для нее дороже всего на свете, а бывает, повышается давление. От сильной нагрузки.

Едва она заговорила о Михаиле Сергеевиче, голос и лицо изменились — ушло дежурное выражение и дежурный тон. Она стала милая, домашняя, просто жена своего мужа, очень женственная и хорошенькая.

Потом мы говорили об университете. Искали общих знакомых. Не нашли. Четыре года разницы в университете имели значение.

Потом я рассказала ей о предложении Ханса Зивика сфотографироваться для книги «Женщины в Москве». И сказала: «Если вы откажетесь, я не обижусь».

Она попросила прислать проспект книги. (Я послала через помощника, и она отказалась.)

Уходя, я протянула ей несколько своих страниц на машинке:

— Там все написано. Это идея Женского Парламента и просьба помочь созданию газетно-издательского комплекса, выражающего женскую точку зрения на мир.

— Женский Парламент? — Она подняла на меня глаза: — Странно звучит. Но я скажу ему.

И положила листки в изящную сумочку.

Я вернулась домой не то чтобы окрыленная — с надеждой. Позвонила в «Правду» и сказала Любицкому, что на днях принесу ему новую статью. Не скрыла и факта своей встречи с Раисой Максимовной. Это была чистейшая спекуляция на ситуации. Мелкая. Меня оправдывало лишь ощущение своего предназначения. Если бы не уменье видеть самое себя со стороны, полученное в наследство от отца, я бы воображала себя чем-то вроде Жанны д’Арк нового типа: «Если не я, то кто же?»

24 июня 1989 года в «Правде» появилась моя статья «Первые ласточки на циркуляре». Я писала ее, стараясь как можно проще повторить свою речь перед Раисой Максимовной, думая этой статьей закрепить в ее мозгу мысль о Женском Парламенте, о новой, невиданной прежде общественной форме, которую, конечно же, нелегко будет создать, принимая во внимание нашу женскую многовековую забитость и непроявленность на общественном уровне в собственной роли. Я уже встретилась и с непониманием этой идеи самими женщинами, говорящими: «Нам еще только этого не хватало, чтобы мы вышли на общественный уровень»; и сколько ни объясняла я, что в их мужской борьбе мы не должны участвовать ни на чьей стороне, ибо это чревато лишь кровью и слезами, мало кто понимал меня.

Все же понимали. Находились, и с каждым днем все больше и больше женщин, и даже мужчин, готовых слышать эту мысль о гармонии начал в обществе. Нашлись у меня единомышленницы и на Западе, где та же идея, но на другом уровне цивилизации начинает поднимать голову.

Так, может, она придет к нам «оттуда» как откровение грядущего времени? Как пришли «оттуда» цари, Ленин, клоун Олег Попов (последний в переносном смысле), идеи современной демократии и перестройки и многое другое… Я согласна, лишь бы пришла.

Статья «Первые ласточки на циркулярах» была для меня уже прямым подходом к идее Женского Парламента.

Почта шла не слишком большая. «Правду», видимо, уже читали мало, но лишь в «Правде» оказалось возможным напечатать весь мой «бред» — демократической прессе было не до каких-то там женских тем.

* * *

Спустя некоторое время после появления статьи позвонил помощник Горбачева:

— Раиса Максимовна сейчас на отдыхе в Крыму. Она изъявила желание поговорить с вами по телефону. Вам трудно дозвониться — назначьте время.

Я запылала добрыми предчувствиями и назначила час. Секунда в секунду раздался телефонный звонок. Раиса Максимовна похвалила статью «Первые ласточки на циркуляре». Я поблагодарила, но сказала: мне кажется, я говорю в пустоту, никто меня не слышит, нет никаких результатов. Она, конечно, поняла жалобу и уверила, что меня слышат и понимают.