ще надо заслужить.
— Одним словом, недобросовестное отношение к делу, за которое человек взялся, — продолжал докладчик, — к делу, которое будет демонстрироваться во всем мире. Если бы человек себя уважал, он бы этого не сделал, он бы по-другому фильму поставил. Но Пудовкину, видимо, не интересно, как о нем будут отзываться зрители и общественное мнение.
Луков снова посмотрел на Пудовкина. Как бы со стула не свалился, несчастный!
— Или другая фильма… — Сталин помолчал, мучая присутствующих режиссеров ожиданием, о ком пойдет речь. «Только не обо мне! Только не обо мне!» — думал каждый, включая Лукова. — «Иван Грозный» Эйзенштейна, вторая серия, — ударил Сталин, и ударил гневно, с отвращением. — Не знаю, видел ли кто его, я смотрел. — Снова убийственная пауза и тяжелый удар, как хук в боксе: — Омерзительная штука! Человек совершенно отвлекся от истории. Изобразил опричников как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского ку-клукс-клана.
Луков глянул на Сергея Михайловича. Тот моргал глазками, словно пытаясь проснуться от кошмарного сна. А ведь зимой у гения инфаркт случился, но тогда на радостях, после вручения Сталинской первой степени за первую серию «Ивана». А за вторую, видать, уж точно не дадут. Да и, честно говоря, Луков не понимал, почему за первую дали. Манерно, вычурно, театрально в худшем смысле слова.
— Эйзенштейн не понял того, что войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство, против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его, — продолжал бить Сталин. — У Эйзенштейна старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали как репрессии Николая Второго и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. В наше время другой взгляд на опричнину. Россия, раздробленная на феодальные княжества, то есть на несколько государств, должна была объединиться, если не хотела подпасть под татарское иго второй раз.
— Точно! — сухо выстрелил сзади слева тощий.
— Эйзенштейн не может не знать этого, потому что есть соответствующая литература, — продолжал докладчик, — а он изобразил каких-то дегенератов. Иван Грозный был человеком с волей, с характером, а у Эйзенштейна он какой-то безвольный Гамлет. Это уже формалистика. Какое нам дело до формализма? Вы нам дайте историческую правду!
В зале стояла гробовая тишина, и лишь Фадеев воскликнул:
— Правильно!
Луков подумал так же, но промолчал, соблюдая киношную солидарность. Хотя, как и Фадеев, никак не зависел от автора пресловутого «Броненосца».
— Изучение требует терпения, — говорил Сталин и, как показалось Лукову, на глазах молодел, наливался жизнью. Говорят, так же Тамерлан начинал чахнуть, пока сидел в своем Самарканде, но, как только выходил в очередной поход, молодел на двадцать лет. — А у некоторых постановщиков не хватает терпения, и поэтому они соединяют все воедино и преподносят фильму: вот вам, глотайте! Тем более что на ней марка Эйзенштейна. Как же научить людей относиться добросовестно к своим обязанностям и к интересам зрителей и государства? Ведь мы хотим воспитывать молодежь на правде, а не на том, чтобы искажать правду.
Генералиссимус замолчал, неспешно налил себе из графина водички, неторопливо выпил целый стакан, словно запивая съеденного Эйзенштейна.
— Наконец, третья фильма… — произнес он и опять выдержал хищную паузу, как удав перед загипнотизированными им тушканчиками.
«Кто третий? Кто?!» — мучительно думал каждый режиссер, закончивший недавно очередную картину. Только бы не меня проглотил! Луков гнал от себя свое горе луковое: нет, не может быть, ведь там все дышит идеологической безупречностью. Да и не может Праведный Иосиф поддержать неправедного Несвятого Георгия! Нет!
— «Большая жизнь», — ферзем понеслось с трибуны по шахматному полю, чтобы сбить очередную фигуру. Некоторые оглянулись на Лукова, и он тоже почувствовал себя мальчиком, но не тем, кому не досталось мороженого, а школьником, который выучил «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», а его вызвали к доске, требуя знания «В пустыне мрачной…»
— То, что там изображено, это, конечно, не большая жизнь, — начал казнь Сталин. — Все взято для того, чтобы заинтересовать нетребовательного зрителя. Одному нравится гармошка с цыганскими песнями. Это есть. Другому нравятся ресторанные песни. Тоже есть. Третьему нравятся некоторые рассуждения на всякие темы. И они есть. Четвертому нравится пьянка, — и в фильме есть рабочий, которого нельзя заставить проснуться, если он не учует запаха водки и не услышит звона стаканов и тогда быстро вскакивает. И это есть.
— Так ведь… — выскочило из Лукова, а из-за левого плеча донеслось:
— Молчите, Луков!
И он молча спорил: это же не во второй серии, а в первой! А за первую мне Сталинскую премию дали! Да и убрали этот остроумный эпизод тогда еще.
— Любовные похождения тоже есть, — продолжал тот, кому и не возразишь. — Ведь различные вкусы у зрителей. О восстановлении тоже есть немного, однако, хотя это фильма о восстановлении Донбасса, там процесс восстановления Донбасса занимает лишь одну восьмую часть, и дано все это в игрушечной, смехотворной форме.
«Почему же в смехотворной-то, товарищ Сталин?!» — так и подмывало воскликнуть.
— Просто больно смотреть, неужели наши постановщики, живущие среди золотых людей, среди героев, не могут изобразить их как следует, а обязательно должны испачкать? У нас есть хорошие рабочие, черт побери! Они показали себя на войне, вернулись с войны и тем более должны показать себя при восстановлении.
Так ведь там как раз это и показано! Он картину-то смотрел, или как в том анекдоте: «Мне Шаляпин совсем не нравится! — А ты его слышал? — Да мне вчера Жора напел». С трибуны летели совершенно несправедливые обвинения:
— Страна поднята на небывалую высоту при помощи механизации. Угля стали давать в семь-восемь раз больше, чем в старое время. Почему? Потому что весь труд механизировали, потому что врубовые машины ведут все дело. Все приспособления вместе составляют систему механизации. Если бы не было механизации, мы бы просто погибли. Все это достигнуто при помощи машин. Что это за восстановление показано в фильме, где ни одна машина не фигурирует? Все по-старому.
Но ведь в фильме показано восстановление в первые дни после освобождения Донбасса, а не в этом году! Голова кружилась от несправедливости обрушившейся критики.
— Просто люди не изучили дела и не знают, что значит восстановление в наших условиях…
Уже и не всех слов смысл доходил до сознания Лукова. Да, он мог признать, что во многих местах вторая серия снята халтурно, но не в тех, по которым бьет в своей речи Отец народов.
Сталин замолчал и отпил еще немного водички. Осмотрел зал. Ну, чем будет добивать поверженную жертву?
— Говорят теперь, что фильму нужно исправить. Я не знаю, как это сделать. Если это технически возможно, надо сделать, но что же там останется? Цыганщину надо выкинуть. То, что восемь девушек, случайно явившихся, повернули все в Донбассе, это же сказка, это немыслимая штука. Это тоже надо исправить.
— Держитесь! — оглянувшись на Лукова, впервые поддержал его Нилин, которому доставалось лишь косвенно.
— То, что люди живут в страшных условиях, почти под небом, что инженер, заведующий шахтой, не знает, где поспать, все это придется выкинуть. Это, может быть, и имеет место кое-где, но это нетипично. Мы целые города построили в Донбассе, не все же это взорвано было.
Почему Сталин снова говорит про сейчас? Ведь действие разворачивается сразу после освобождения Донбасса!
— Если назвать эту фильму первым приступом к восстановлению, тогда интерес пропадет, но это, во всяком случае, не большая жизнь после Второй мировой войны. Если назвать фильму «Большая жизнь», то ее придется кардинально переделать. Вам придется еще новых артистов ввести. Хотя артисты неплохо играют. Весь дух партизанщины, что-де нам образованных не нужно, что нам инженеров не нужно, — эти глупости надо выкинуть.
Откуда он взял про ненужных инженеров?!
— Что же там останется? Так фильму выпускать нельзя, четыре тысячи семьсот рублей пропали. Если можно будет исправить, исправляйте, пожалуйста. Но это очень трудно будет, все надо перевернуть. Это будет, по существу, новая фильма.
Сталин уперся взглядом прямо в Лукова:
— Вы смотрите, мы предложили Пудовкину исправить фильм «Адмирал Нахимов», он потребовал шесть месяцев, но не успеет, видимо, так как придется все перевернуть. Он легко подошел к такой большой проблеме, а теперь фильма у него не готова еще, и он, по существу, переделывает ее. Здесь тоже придется все перевертывать. Пусть попробуют, может быть, удастся.
— Гитлер капут, — тихо пробормотал Эйзенштейн, а тощий шикнул на него:
— Да вы что, в кабаке?!
Сталин, помолодевший, медленно вернулся в президиум.
— Кто хочет выступить? — обратился к залу Жданов. — Георгий Федорович, вы уже выступали, достаточно. Товарищ Суслов? Прошу вас.
— Спасибо, товарищ Жданов, — раздался за левым плечом голос тощего. Луков оглянулся и увидел, как дристосик аж светится от счастья, что ему первому разрешили выступить после самого Сталина.
— Целиком и полностью согласен со всем сказанным. И лишь хочу подчеркнуть один важный момент. Сюжетный. В первой серии Ляготин вместе со своим дядей Кузьминым устраивает на шахте обвал, в результате которого гибнут люди. После чего оба врага народа исчезают. А во второй серии тот же Ляготин служит вместе с дядей у немцев полицаем. Потом каким-то странным образом оказывается, что Ляготин помогал партизанам. Когда немцев изгоняют, он получает медаль и становится честным стахановцем, даже связывает и сдает своего дядю, когда тот вновь объявляется. Хочется спросить режиссера Леонида Лукова и сценариста Павла Нилина: это что за сценарные выкрутасы, товарищи? Это что за апология предательства? У меня все.