«Я поспрашиваю...»4
Помогая водителю разгружать просевшую машину, в ту ночь я вполуха слушал профессиональные разговоры коллег и ни о чем особенном не думал. Дождь был отвратный, я промок насквозь буквально в минуту, и всё, чего мне теперь хотелось, — поскорее оказаться у печи и скинуть мокрые вещи. Меня ожидала привычная монотонная работа, а потому, еще раз кивнув Блохину и Окуневу, я принялся сбрасывать оставшиеся трупы на горку, по которой они скатывались в подвал. В этот момент, как и в любой другой, на лица покойников я, конечно, не смотрел. Во-первых, в этом не было никакой необходимости, а во-вторых, последний взгляд — вещь страшная: глаза человека, недавно получившего пулю, ни с чем не спутаешь.
Спустив несколько тел, я возвратился к грузовику и взял за ноги труп женщины. Помню, что в момент этот прогремел гром. Не помню только, в небе или в моих руках. Я вздрогнул. Взорвались мурашки. Ударила молния, и, кажется, точно в меня. Еще не видя твоего лица, я сразу понял, что в руках моих ты. Вот и встретились. Добрый вечер, Вера…
Краем глаза взглянув на Блохина и Окунева, я убедился, что им нет до меня дела. В минуту эту, укрывшись от дождя под козырьком, коллеги продолжали включать фантазию, придумывая, как можно незаметно пускать выхлопные газы в кузов.
Меня же трясло. Перевернув тебя на спину, я убедился, что на кремацию доставлена именно ты, любимая. Это был не сон, не видение, не усталость. Я закрыл и открыл глаза. Один раз. Два...
Аккуратно спустив тебя в подвал (не с помощью горки, но по ступенькам, на руках), я зачем-то проверил запястье, однако пульса, естественно, не нащупал. На всей планете теперь была тишина, хотя и продолжал греметь гром. Вполне возможно, это был вовсе и не гром даже, а эхо моих ударов, потому что в нелепых попытках оживить тебя я, наверное, несколько минут отчаянно бил тебя кулаком в грудь, ты помнишь?
«Ильич, ты с нами будешь?!» — послышалось сверху.
«Конечно! — опомнившись, прокричал я в ответ. — Сейчас!»
Когда все двадцать тел оказались внизу, я закрыл створки за первыми двумя трупами, которых сложил валетом, и тотчас загрузил следующую пару. Квартет начал звучать, и я сел рядом с твоим телом.
«Ильич, ну мы пошли! — прокричал Блохин. — Догоняй!»
Теперь у меня была вся ночь. Пока там, наверху, палачи начинали распивать первую бутылку водки возле органа, я еще раз внимательно осмотрел тебя. Правду говорят: человек — удивительное существо. Я был так ошарашен происходящим, что, кажется, больше смерти самой меня поразило вдруг, что за последние годы у тебя появились седые волосы. В мгновенье это я даже чуть было не задал тебе совершенно бестактный вопрос: «Милая моя, когда же ты успела поседеть, а?»
Несколько минут я смотрел на тебя, после, словно придя в себя, перевернул на живот и внимательно изучил затылок. По входному отверстию было понятно, что стрелял Блохин. Сомнений в этом быть не могло. Почерк его я хорошо знал и работу Василия Михайловича, как ты уже знаешь, чрезвычайно ценил. Положив тебя обратно на спину, я посмотрел в потолок: там, этажом выше, поднимал первый тост человек, который сегодня ночью видел тебя живой. Там, наверху, выпивал человек, который убил тебя.
«Еще несколько часов назад ее сердце билось, — в ту ночь подумал я. — Теперь я могу подняться к Блохину и спросить, как она вела себя, что говорила, как смотрела на него, слушая приговор. Я могу взять нож и зарезать его, только что это изменит, если в этом случае он будет жертвой, а я убийцей?! Блохин честно несет свой крест. Он всего-навсего делает работу, а вот Вера, моя Вера, выходит, враг народа. Блохин — ценный сотрудник, он человек, заслуживающий орден Ленина и два ордена Красного Знамени, а она… а она не имеет теперь права даже на могилу»…
Всю ту ночь, выгружая пепел и загружая в печь новые трупы, перемалывая останки, я разговаривал с тобой:
«Вот, милая, теперь ты знаешь, какая у меня работа. Теперь ты видишь, где все эти годы я жду тебя. Милая Вера, маленькая моя, ты хочешь, чтобы я поговорил с твоими, или лучше, чтобы они продолжали жить надеждой? Они вообще знают, что тебя арестовали? Им скажут, что ты осуждена на десять лет без права переписки. Как минимум еще десять лет твои родственники могут верить, что ты жива. Десять лет — хорошее время, чтобы проститься с человеком. Так что же, скажем им правду?»
Темно-синие губы. Рот твой был слегка приоткрыт. Я вспомнил теперь, что ровно так же ты всегда спала. В ту ночь мне хотелось верить, что через полчаса ты, как всегда, трогательно начнешь сопеть и проступит паутинка слюны, но слюны больше не было — здесь была только запекшаяся кровь.
Часа в три к печи спустился пьяный Блохин. Аккуратно переступив через тебя (сапоги дороже), он попытался совладать с собственным языком и спросил:
«Сколько осталось, Ильич?»
«Вот все эти...» — пристально разглядывая Блохина, ответил я.
«Ты чего это вылупился на меня? Ты чего бухать-то не идешь? Мы уже почти все допили!»
«Да чего-то не успеваю сегодня. Замотался. Сам видишь, тут еще много работы...»
«Вот эта вот, шлюха, — с мутной улыбкой проговорил Блохин, — очень глупо себя вела. Говорила, что произошла ошибка, что она известная актриса, что ей покровительствует сам Сталин. Знала бы, дура, сколько таких актрисулек я перебил...»
«Она не шлюха», — схватив за ворот Блохина, ответил я.
«Ты ее знал, что ли?»
«Проваливай!»
Ранним утром, убедившись, что на кладбище больше никого нет, я отправился на склад, где выбрал лучший гроб и венки. У меня не было времени хорошо подготовиться, не было красивого платья для тебя, поэтому я омыл твое тело и положил в гроб голой — одеждой тебе теперь были цветы, которые я собрал со всего кладбища.
Я не плакал до этого дня, никогда не плакал после, однако в момент, когда за гробом закрылись створки, меня начало колотить. Кажется, что слезами своими я мог затопить мою печь.
Сев рядом, я закрыл лицо руками и для всего Советского Союза, для мира всего начал вести радиотрансляцию твоих похорон:
Говорит Москва! От Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза, Совета Министров Союза ССР и Президиума Верховного Совета СССР!
Ко всем членам Партии, ко всем трудящимся Советского Союза!
Дорогие Товарищи!
Друзья!
С чувством глубокой скорби извещаем Партию и всех трудящихся Советского Союза, что после фатальной ошибки Советского судопроизводства геройски погибла Вера Нестеренко…
И Москва погрузилась в великий траур — случилась самая пышная церемония в истории Советского Союза! Со всех сторон к центру города начали стекаться сотни тысяч скорбящих. Уже к девяти часам было полностью парализовано Садовое кольцо. Позже будут рассказывать, что в 1937 году для расширения проезжей части и защиты от химической атаки была снесена вся линия садов, однако в действительности это сделали заблаговременно, и для того только, чтобы на похороны твои, милая, смогли прийти все желающие. Здесь было несколько миллионов человек, которые, словно в Мекке, медленно двигались по кругу. Настроение царило печальное, но в то же время торжественное, безнадежное, но и воодушевленное, ведь ни у кого здесь не было сомнений, что это не конец — Священный Августин говорил, что Бог способен воскресить человека из пепла, а значит, мы еще обязательно увидимся, думал я. Все, что нам теперь оставалось, — реабилитировать в Советском Союзе самого священного Августина…
Едва новость о смерти твоей разлетелась по миру, в столицу Советского Союза начали съезжаться мои близкие друзья и верные товарищи: здесь были сербские авиаторы и индийские проститутки, варшавские мотористы и немецкие писатели, греческие рыбаки и болгарские отельеры. Со слезами на глазах они стояли у стен Донского кладбища. В Париже натурально остановилась жизнь! Все таксисты города единой колонной выдвинулись в сторону Москвы. Кое-кто беспокоился, что они могут не успеть, но опасения эти были напрасны, потому что похороны твои длились не один месяц, а целый год! Понимая это, вслед за таксистами, пешком, в Москву шли рабочие заводов Ситроена и Рено, шли трудящиеся всех авиационных предприятий Англии, садились на корабли простые люди США. Я сидел в подвале крематория — мне было не видно, но я знал, что там, высоко в небе, кружили тысячи самолетов, которые один за другим заходили на посадку, чтобы выгрузить самые красивые и впечатляющие своим роскошеством венки. Могли ли мы представить себе, милая, что здесь, в Москве, единовременно появится столько кипарисов, которые в специальных кадках доставили из Франции?
Ты помнишь, я всегда был против красного, поэтому Москву украсили лишь флагами черными и темно-синими. Катафалк, в который запрягли сто зебр, рядом с которым гордым эскортом двигались раскрывшие хвосты павлины, укрыли протеями из Южной Африки и плюмериями с Гавайских островов, свежими ветками лавра из Батуми и ландышами из Риги. Из всех громкоговорителей доносилась светлая соната Скарлатти, которую, согласно моему желанию, исполнял специально возвратившийся из США Владимир Горовиц. Вслед за ним выступал одессит Ойстрах. Великий музыкант исполнял что-то из того, что Арво Пярт сочинит лишь спустя много лет, и, конечно, на самой верхней и душераздирающей ноте лопнула струна...
Открыв глаза, я тяжело вздохнул. Тебя больше не было. Был только прах. Когда пришло время, я открыл печь и достал останки, которые теперь предстояло перемолоть. Сделав все технические процедуры, я опустил руку в зольник, взял в ладонь горсть и поднес к губам. В то утро, милая, я впервые в жизни попробовал на вкус пепел…
ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
По следственному делу № 2716 по обвинению
НЕСТЕРЕНКО Петра Ильича в преступлениях,
предусмотренных ст.ст. 58-1 «а» и 58-13 УК РСФСР
НКВД СССР 23 июня 1941 года был арестован директор Московского Крематория — НЕСТЕРЕНКО Петр Ильич, как подозрительный по шпионажу.