— Потому что сербские и болгарские власти отказались передать Деникину самолеты до восстановления нормальных дипломатических взаимоотношений с Россией…
— И чем же ты тогда начал заниматься?
— Первые два месяца, как я уже показал, служил комендантом гостиницы…
— Коменданты у них занимались тем же, чем и наши?
— В смысле?
— Как Блохин?
— А, господи, нет, конечно! Кого же там, в гостинице, расстреливать? Нет, в Болгарии я занимался только тем, чем и должен был, — решал технические вопросы…
— Ясно, показывай дальше!
— Работа эта меня совсем не радовала. Город мне не нравился, болгары тоже. В связи с этим через некоторое время я возвратился в Сербию и поступил вольнонаемным механиком сербской военной авиации, однако уже в 1923 году принял решение переехать во Францию…
— Почему?
— Потому что понял, что в Сербии, как и когда-то в России, мне более делать нечего. Сербы не очень-то спешили нам помогать…
— Значит, ты уехал во Францию?
— Верно.
— Чем занимался там?
— Первые несколько недель работал чернорабочим, так как имел только транзитную визу. Затем поселился в Версале и, получив нормальное удостоверение для политэмигрантов, устроился на фабрику электроприборов. После этого работал на заводе «Рено», и мне даже нравилось, потому что некоторое время я производил аэропланные части, однако задерживаться там не стал, потому что мне предложили работу мечты…
— Это какую же?
— Я начал работать шофером в такси.
— Почему это работу обыкновенным таксистом ты называешь работой мечты?
— Потому что о такой работе можно только мечтать…
— Таксисты у них в почете, что ли, были?
— Я зарабатывал на хлеб и стакан молока.
— Понятно. Тогда показывай мне, в каких белоэмигрантских организациях ты состоял в Париже?
— Не уняться вам все никак, да? Повторяю, ни к каким белоэмигрантским политическим течениям я не примыкал и ни в каких организациях участия не принимал!
— Уверен?
— Да! Единственное… еще до Парижа, примерно в конце 1921 года, когда в Сербию из Польши прибыл представитель Савинкова и вербовал специалистов белой армии, я в числе других офицеров дал свое согласие на вступление в его ряды и выехал в Варшаву…
— Ты у нас прям лягушка-путешественница, Нестеренко! Еще и в Варшаву успел съездить? Зачем?
— Мне предложили жалованье, к тому же Варшава — это ведь был почти дом. Я думал тогда, что неплохо проведу время, смогу быть поближе к России и в конце концов вернусь на Родину, однако по прибытии в Польшу я понял, что белая армия совершенно развалена, и уже через два дня выехал обратно в Сербию…
— Сербия, Болгария, Польша, и везде ты, Нестеренко, пытался сражаться с Советской властью!
— Нет, я везде старался начать новую жизнь! Бесконечность попыток, гражданин начальник, только и всего… Ко времени, о котором теперь идет речь, сражаться я давно и ни с кем не хотел. Вот, покопайтесь в моих дневниках — я об этом тоже писал…
Варшава — сплошное разочарование. Висла не впечатляет, безликий город тоже. Варшава холодная, неподвижная и, как и вся бесконечная Польша, серая. Провинция. О савинковцах мне и вовсе нечего сказать. Сизые, мутные, кажется, эти люди еще более наивны, чем русские офицеры в Галлиполи. Сегодня, например, мне предложили дать присягу следующего содержания:
«КЛЯНУСЬ и ОБЕЩАЮСЬ, не щадя ни сил своих, ни жизни своей, везде и всюду распространять идею Народного Союза Защиты Родины и Свободы; воодушевлять недовольных и непокорных Советской власти, объединить их в революционные сообщества, разрушить советское управление и уничтожать опоры власти коммунистов, действуя, где можно, с оружием в руках, где нельзя — тайно, хитростью и лукавством…»
Кто автор этого комичного текста? Как можно предлагать его русскому офицеру, который был на передовой Великой войны, прошел войну Гражданскую и вынужден был покинуть Родину?
Я спрашиваю у офицеров: что будем делать? Они отвечают, что разрушать Советскую власть. Как, спрашиваю я? Разжигая ненависть к большевикам! А конкретнее? Путем террористических актов против угнетателей…
Что тут скажешь? План всегда один — террористическими актами большевиков к власти приводят, теперь, похоже, собираются убирать…
Без меня, господа, без меня…
— Все это, Нестеренко, ты писал, чтобы подстраховать свой зад! Я читал твои дневники — у тебя на любой случай есть отписка! Мне известно, сучий ты сын, что, будучи за границей, ты принимал активное участие в белоэмигрантской организации, которая вела борьбу против Советской власти. Почему ты все время скрываешь это?
— Действительно только то, гражданин начальник, что иногда я поддерживал связь с участниками различных белогвардейских организаций, интересовался их деятельностью, но лично ни к каким организациям не примыкал…
— А как это ты мог поддерживать с ними связь?
— Да очень просто! Одних видел на заводе, других в кафе. С некоторыми делил тарелку…
— В каком смысле?
— В прямом. Комната, которую я снимал в Париже, была пустой. Какую-никакую мебель я нашел на помойке — стул, стол, некое подобие кровати, а вот посуда…
Сегодня я впервые спал на новом, найденном вчера диване. Все хорошо, но есть одно но — из центра торчит пружина, которую я вынужден обхватывать ногами…
— В общем, с мебелью проблем не было, а вот чашки и тарелки… на помойках они, как правило, были битые. Кто же станет выбрасывать целое блюдце, правда? Найти что-то сохранившееся и годное не представлялось возможным, покупать — казалось глупостью и расточительством. В связи с этим мы, русские, часто обедали вместе. Я ждал, пока кто-нибудь из знакомых доест, затем мыл его тарелку и тогда уж обедал сам…
— Стоило ради этого бросать родину?!
— А что здесь такого? В ресторанах вам тоже подают мытую посуду…
— Я по ресторанам не хожу, Нестеренко!
— И очень зря! Даже в Москве иногда бывает вкусно…
— Тебе виднее! Ты у нас по ресторанам ходишь!
— И вам, кстати, рекомендую! Это делает людей добрее. Как тут, кстати, в Саратове с ресторанами, хорошо?
— Советские люди, гнида ты, сейчас все силы тратят на борьбу, а не на гулянки! Продолжай показывать относительно своей жизни во Франции!
— Если хотите — я мог бы посоветовать вам несколько неплохих бистро в Париже…
— Нестеренко!
— Ладно, ладно вам… После поездки в Варшаву, а также после времени, проведенного в Сербии, я убедился, что белое движение окончательно провалено. В Париже я понял, что вести какую бы то ни было борьбу с Советской властью более не имеет смысла, а потому выбрал жизнь обыкновенного таксиста, мечтая однажды вернуться на родину…
— И поэтому ты начал писать доносы?
— Доносов я никогда не писал…
— Однако информацию о белой эмиграции собирал и нашим сотрудникам передавал, верно?
— Кое-что рассказывал, да…
— Давай мне тут без этого великодушного «кое-что рассказывал, да». Показывай, как ты стал одним из наших информаторов!
— При читателе?
Кажется, тебе действительно лучше выйти. Даже странно, что всё это время Перепелица позволил тебе слушать. Если и есть вещи, которые никогда не изменятся, так это методы вербовки. Уверен, и в 1960-м, и в 1980-м обращать в свою веру чекисты будут ровно так же, как в двадцатые годы в Париже. Даже спустя век, в 2020 году, страницы моего дела, в которых будет описан процесс вербовки, останутся закрыты специальными бумажными конвертами. Многое в России изменится, а кое-что никогда. Кстати сказать, отксерокопировать мою последнюю прижизненную фотографию тоже будет нельзя. Так что вот она:
— Значит, ты стал нашим информатором?
— Можно и так сказать, да…
— И при этом продолжал работать в такси?
— Верно.
— Это было какое-то русское такси?
— Из 17 тысяч зарегистрированных в Париже машин — 3000 обслуживали русские эмигранты, так что можно сказать, что да, что русское…
— Я имею в виду, что ты развозил только русских?
— А, вы в этом смысле? Нет, конечно, на что бы я тогда жил? Нет, я развозил всех: и приезжих, и парижан. Среди них, конечно, попадались и наши бывшие вельможи, но в основном это были французы. Впрочем, подсаживались и иностранцы. Например, однажды в мою машину сел сам Фицджеральд!
— Это президент Америки?!
— Нет, это писатель.
— Кого еще подвозил?
— Да много кого. Например, Махно…
— Махно?!
— Да.
— И о чем он с тобой разговаривал?
— Да особенно ни о чем. Человек, который еще пару лет назад наводил ужас на целую страну, был мертвецки пьян. Всю дорогу он жаловался на усталость и плохое самочувствие. Если честно, я даже не понимал, говорил ли он со мной или просто бредил. Махно беспрерывно ныл, что испытывает жар, что ему совсем не нравится в Париже, что он отдал бы всё на свете за одну только возможность вернуться в свое сердце анархизма — в свое родное Гуляйполе.
— Тебя послушать, так ты не таксистом работал, а личным шофером знаменитостей!
— Да если бы! В Париже я вращался среди самых простых людей…
— Подробнее! С кем ты общался? С кем дружил?
С кем я дружил? Сложно сказать… Можно ли, например, назвать другом старика, который едва ли не каждый вечер садился в мое такси? Всякий раз он ждал, когда я допью свой стакан молока, и только после этого довольно комично ковылял в сторону моей машины. Назвав адрес, который я и без того сразу выучил, глядя в глаза Парижу, чем-то напоминавший моего отца пассажир непременно начинал вести со мной беседы:
«Я знаю, о чем вы думаете…»
«И о чем же?»
«Вы хотите разобраться, почему Россия дошла до всего того, до чего дошла…»
«Я думаю, что разобраться в этом довольно сложно… Причин, надо полагать, много…»
«Нет, голубчик! В действительности все очень просто! Это как дважды два! В России, мой дорогой, всё так, потому что недопустимое — допустимо! Мы с вами покинули страну, в которой нет алармистов. Всякий раз, когда нужно сказать: «Хватит!» — русский человек говорит: «Да, дальше так продолжать нельзя, но, если подумать… Одна из главных проблем России — союз «но» и запятые. Мы привыкли ставить запятые там, где давно пора поставить точку!»