— Потому что тебя атаковали мертвецы?
— Да нет, что вы! Между войной и крематорием ведь еще столько всего случилось…
— Но ты ведь когда-то выбрал эту работу?
— Работу эту я не выбирал — уж скорее она меня нашла…
— Это как же?
— Это так же, что в 1926 году, по возвращении из Парижа в Москву, я долго не мог никуда устроиться. Как ни просился я, к летной службе, да даже к обслуживанию самолетов, меня не допускали. В конце концов, с биографией моей крематорий стал единственным шансом начать новую жизнь…
— А почему эту должность предложили именно тебе? Уверен, в Москве многие хотели бы быть директором крематория…
— Думаю, меня выбрали потому, что я знал иностранные языки и умел обращаться с техникой…
— Зачем при работе в крематории знать иностранные языки?
— Как это зачем? Не забывайте, что мы строили крематорий с нуля. Нам помогали иностранцы…
При слове «иностранцы» Перепелица оживает. Предплечье молодого следователя вздрагивает и готовится внести «нужные» показания.
На старт, внимание, марш!
— Какие иностранцы помогали тебе при строительстве Первого Московского крематория?
— Немцы.
— Кто именно?
— Компания «Топф и сыновья»[2]…
— А где они сейчас? В Москве?
— Хотите загрести? Неужели их не было в ваших списках?
— Где они, спрашиваю!
— Поздно, гражданин начальник, уж много лет как вернулись в Германию…
— Связь у тебя с ними есть?
— Никак нет, гражданин начальник.
— Письма? Посылки?
— Нет.
— Чем они там сейчас, по-твоему, занимаются?
— Топфы?
— Да.
— А мне почем знать?
— Предположи!
— Разве предположение можно приобщать к делу?
— Я спрашиваю тебя, Нестеренко, чем они там сейчас, в Германии, по-твоему, занимаются?!
— Смею полагать, гражданин начальник, что, как и вы, трудятся на благо своей страны!
— Ты меня, гнида, с фашистами не сравнивай!
— А чем вам фашисты-то не угодили? Мы вроде как до недавнего времени были союзниками, на одной стороне вступили в войну. Польшу вместе раздербанили, или я что-то путаю?
— Отвечай на мой вопрос: чем, по-твоему, теперь эти Топфы там заняты?
— Если сейчас немцы начинают решать еврейский вопрос, а сложно придумать время более подходящее, думаю, что на печи, которые производит «Топф и сыновья», имеется большой спрос…
— Почему?
— Потому что сжигание тел умерших противоречит традициям иудаизма. Считается, что кремированные евреи не смогут восстать из могил по призыву бога. Вряд ли фашисты устоят перед таким соблазном насолить жидам…
— Нестеренко! Я тебе серьезный вопрос задаю!
— Ну а если серьезно… Не мне вам рассказывать, что крематорий — вещь чрезвычайно практичная. Не ссыпай я каждую ночь пепел расстрелянных в яму — сколько бы кладбищ вам понадобилось бы, а? Если допустить, что Германия поступает с врагами нации так же, как и мы, без работы «Топф и сыновья» точно не сидят.2
— Хорошо, с немцами понятно, но почему все-таки именно тебя, бывшего белогвардейца, летчика, назначили первым директором Московского крематория?
— Говорю же, потому что я знал языки, к тому же к этому времени уже был немного знаком с кремационным делом.
— Откуда?
— Много читал об этом.
— С чего вдруг такой интерес?
— Когда я жил в Париже, комната моя находилась рядом с кладбищем. В свободное время, особенно в выходные дни, от нечего делать я любил наблюдать за тем, как работает местный крематорий.
— Просто так? По собственной воле?
— Именно.
— Но это ведь неправда, Нестеренко!
— Чистая правда, гражданин начальник…
Я не вру. Как ты знаешь, милая, в Париже я оказался уже после эвакуации из Крыма, концентрационного лагеря в Галлиполи и безрезультатных попыток начать новую жизнь в Варшаве и в Софии. 34-летний мужчина, переживший ранение и революцию, Гражданскую войну и авиапроисшествие, долгое время я не мог найти работу. Как когда-то в Турции, я был вынужден скитаться по городу и соглашаться на всё, что только подвернется. Тяжелые смены на заводах «Ситроена» и «Рено» казались подарком, предложение работать таксистом — величайшей из удач. О подобной работе можно только мечтать, ведь теперь я мог снимать крохотную комнату, единственное окно которой выходило на крематорий. Каждое утро, перед тем как лечь спать, бывший русский офицер, я заваривал себе чай и, очищая яйцо, смотрел на кладбище. Это был не самый живописный, как ты помнишь, но все же умиротворяющий зольный вид. Забираясь в кровать, еще не представляя даже, что однажды мы окажемся в ней вместе, я понимал, что в этот самый момент парижский крематорий начинает новый день, превращая человеческие беды в пепел.
— Ладно, допустим. К Парижу и общению с иностранцами мы еще вернемся. Продолжай показывать, что было после госпиталя.
— После врачебной комиссии я побывал дома. Затем был направлен в Военную воздухоплавательную школу, которую окончил в конце января 1916 года. Далее, к радости отца, вновь был отправлен на фронт.
— Куда именно?
— В 21-ю воздухоплавательную роту под Барановичи.
— Сколько пробыл там?
— Месяца два-три…
— А потом?
— А потом я стал командиром отряда при 3-м Кавказском армейском корпусе…
— Сколько прослужил в этой должности?
— В этой должности я служил до конца апреля 1917 года, и в этом же году командованием авиации был направлен в город Гатчину, в военную авиационную школу на учебу. Школу окончил в конце 1917-го, приблизительно в октябре-месяце…
— Почему ты решил летать?
— Да как-то буквально за пару лет понял, что хочется быть подальше от земли…
— Хохмишь все… Ладно, и чем ты там занимался, в этой самой Гатчине?
— Занимался тем, чтобы учебно-летное дело не ослаблялось…
— Это как понимать?
— Поддерживал дисциплину и боевой дух…
— Поддерживал дисциплину?! Боевой дух?! Ты, очевидно, выполнял роль приспешника правительства Керенского и проводил ревностную активную работу среди солдатских масс, верно, Нестеренко?!
— Да какую ревностную работу?! Вы хоть представляете себе, с каким контингентом мне приходилось работать? Я считал, что лиц, пригодных к летной службе, надо было доучивать, так как в среде допущенных к полетам были унтер-офицеры, механики и мотористы, которые при царском правительстве к обучению в авиационных школах не допускались…
— Следовательно, ты являлся лицом из привилегированной среды, которая ранее допускалась, правильно, Нестеренко?!
— Выходит, что так…
— Вот и твой первый прокольчик, Петр Ильич! Вот я тебя и подловил! Говорил ты говорил, болтал-болтал да проговорился! Иногда нужно дать преступнику немного времени, чтобы наследить, верно? Объясни-ка мне, как такое могло случиться? Как же так получилось, что тебя в авиационную школу допустили? Кто же ты тогда по социальному происхождению, если, в отличие от других, допускался?
— По социальному происхождению я…
— Ну?!
— Дворянин…
— Вот оно как?! Могильщик-дворянин! Нестеренко, а почему же раньше об этом не рассказывал?
— Так ведь меня об этом и не спрашивали…
— Серьезно?! Всё запирательством занимаешься?! Вот, взгляни, за твоей подписью… На допросе от 24 июня в Москве ты показал, что отец твой по социальному происхождению является железнодорожным служащим. Сегодня же ты вдруг заявляешь, что происходишь из семьи дворян. Чем объяснить такого рода противоречивость в твоих показаниях, а?
— Я тогда забыл…
— Как это забыл?
— Вследствие сильной болезни — головной боли, я не добавил тогда на допросе, что отец мой был дорожный мастер из дворян…
— Нестеренко, тебе самому это не надоело, а? Мне вот сегодня уже да…
— А разве вы, товарищ следователь, никогда ничего не забываете?
— Никогда, Нестеренко, никогда!
— Везет вам…
— Продолжай показывать и постарайся больше ничего не забывать! Где тебя застала Октябрьская революция?
— Октябрьская революция, гражданин начальник, застала меня в названной школе в Гатчине, где я числился пилотом на тренировочных полетах. 25-го числа того месяца к нам пришел кронштадтский отряд матросов, главным образом с броненосца «Петропавловск». По предложению Гатчинского горсовета меня назначили начальником гарнизона.
— Сколько ты пробыл в этой должности?
— В этой должности я находился до 19 декабря 1917 года — то есть до момента отъезда филиала Гатчинской школы на Харьковский аэродром…
— А почему вы уехали в Харьков?
— Потому что хотелось еще немного пожить, гражданин начальник…
— А чего же ты опасался?
— Матросов…
— Показывай подробнее, чтобы я всё четко понимал!
— 25 октября 1917 года, около 10 часов утра, в здание Петроградского государственного банка явилась полурота запасного гвардейского полка с представителем новой власти Совета Народных Комиссаров — комиссаром Ланге. С их приходом стало очевидно, что большевики пришли брать власть. В тот день я решил побродить по улицам Петрограда и прощупать атмосферу. Невский был наводнен патрулями из матросов, везде стояли заставы, не пропускающие никого ни к Главному штабу, ни к Зимнему дворцу.
— Дальше!
— На следующий день, 26 октября, проходя по улицам, я встретил матросские отряды и броневые машины. У Зимнего дворца стояла толпа земных форм…
— Каких еще земных форм?
— Ну люди всякие не самые умные, но с ружьями…
— Дальше!
— Возвращаясь обратно по Невскому, я увидел группу зевак, разглядывающих какие-то небольшие красные и однотипные афиши. Подойдя поближе, я прочел призыв крушить Керенского и брать Гатчину…
— Продолжай!
— Прочитанные афиши сразу сориентировали меня в происходящих событиях. Я решил немедленно ехать в Гатчину, где еще представлялась возможность борьбы с новыми захватчиками власти…
— С кем-с кем?
— На тот момент — с новыми захватчиками власти…