«Странно, я был уверен, что если что-то и выведет моего любезного следователя из себя, то уж точно не мои рассуждения о смерти… Нужно быть внимательнее», – думаю я.
Меньше всего мне нужна теперь смерть случайная, смерть стремительная и глупая, смерть, которую я не успею помыслить.
Без разрешения и в какой-то степени даже идя в контратаку, я становлюсь на ноги и возвращаюсь за стол. Подбородок мой теперь совершенно алый, носом идет темно-гранатового цвета кровь. Как многоточие в конце строки, маленькие капли падают на чистый лист.
– Вытри!
– Да, гражданин начальник…
– Это ты тоже помыслил, верно, гнида?
– Нет, – больше не улыбаясь, отвечаю я.
– Все-таки ты не всесилен, верно?!
– Верно, гражданин начальник…
– А я всесилен! Я всесилен, мразота ты бесхребетная, потому что я настоящий советский человек, а ты нет! Советский человек всесилен, а ты, контра поганая, сдохнешь уже в этой тюрьме, но прежде – прежде ты, Нестеренко, покажешь мне о своих немецких подельниках, а не о смерти, понял меня?!
– …
– Понял меня?!
– Да…
«Всесилен он… Таких всесильных, милая, у меня бывает по десять за ночь. Свой/чужой, предатель/верный друг – правда заключается только в том, милая, что кем бы ты ни был при жизни, Максимом Горьким или расстрелянным зэком, жертвой аборта или главой японской компартии Катаямой, – цена тебе двенадцать рублей на амортизацию крематория и восемьдесят килограммов угля…
Сейчас я подыграю следователю, сейчас я сделаю вид, что он мужик, а я будто бы напуган, сейчас я сделаю все, чтобы стрелял в меня не он, и не сейчас, и не здесь, но только это нисколько не отменяет того факта, что таких, как этот Перепелица, через меня прошли десятки тысяч! Машинисты и слесари, почтальоны и бригадиры, атлеты и моряки. Однажды я кремировал 45 человек из пединститута в Горьком – деканы, доценты и студенты. По ночам через мою печь выходили комсомольцы и члены политбюро, такие как, например, Косиор или нарком финансов Чубарь. Я кремировал польских и югославских секретарей ЦК; военачальника Тухачевского; командармов Уборевича, Якира и Корка; комкоров Фельдмана, Эйдемана и Примакова – все они тоже считали себя всесильными, но однажды каждого из них я пересыпал в кремулятор…»
– Ну что ты трясешься, Нестеренко? Понял, кто здесь всесильный?
«Понял! Понял, потому спустя год мне доставили и маршала Блюхера, который подписал смертный приговор всем вышеперечисленным военачальникам, включая Тухачевского. В комплекте с всесильным советским гражданином Блюхером мне привезли тела двух его первых жен и брата. Теперь мне сложно вспомнить точно, милая, но думаю, что через меня прошло что-то около четырехсот высокопоставленных военных, 11 заместителей наркома, около 70 членов высшего военного совета, несколько адмиралов и десяток генералов армии. Мною была кремирована целая страна…»
Разглядывая покрасневшего следователя, я думаю теперь, что настоящая и истинная власть проявляется не в пытке и не в унижении другого, – единственное и точное проявление власти случается лишь в тот момент, когда, стоя над трупом, ты можешь сказать ему: «Я знаю, как ты умер, старик». Мы властны лишь над теми, кого пережили, и мы бессильны перед теми, кто переживет нас.
– Я сказал, не трясись, а начинай показывать относительно работы на немцев!
– Как скажете, гражданин начальник…
– Показывай!
– Я на немцев никогда не работал…
– Ты же сам говоришь, что остался в городе!
– Всё так, я остался в городе, но лежал в госпитале до занятия его немецкими оккупационными войсками, а затем лечился уже амбулаторным способом…
– В качестве кого ты служил в немецкой оккупационной армии после выздоровления?
– В немецкой оккупационной армии в городе Харькове в 1918 году я не служил, так как считался больным и проходил курс лечения в течение двух недель…
– А потом?
– А потом в конце февраля 1918 года или в начале марта – теперь уже точно не вспомню – вместе с эшелоном солдат (состоящим преимущественно из австрийцев) я направился в город Киев, откуда имел намерение поехать в город Николаев к родителям…
– И что же? Поехал?
– Нет. Уехать в Николаев у меня не получилось, и я остался в Киеве, где поступил на работу в авиационный военный парк на должность помощника командира…
– Какое правительство было в городе Киеве, когда ты туда приехал?
– Украинская рада…
– Значит, ты стал работать на Украинскую раду?!
– Да…
– Почему?
– Хотел летать…
– Летать, говоришь?
– Да. Вся моя жизнь, все сознательные поступки были подчинены одному только желанию летать, гражданин начальник…
– И ради желания этого ты был готов предавать, верно?!
– Нет. Никогда и никого не предавал и даже наоборот…
– Наоборот?! Сейчас проверим! Подвергся ли ты каким-либо репрессиям со стороны властей немецких оккупационных войск и правительства Украинской рады?
– Нет, никаким репрессиям я не подвергался…
– Почему?!
– Думаю, потому, что это происходило в скотское время, когда солдата не брали в плен, и, если только немедленно не расстреливали, тотчас предлагали перешить погоны. Я не подвергся репрессиям, потому что каждый специалист, особенно столь редкий, был на отдельном счету…
– Каждый безвольный специалист!
– Это вопрос дискуссионный, гражданин начальник. Я могу попросить у вас закурить?
– А отчего же не попросить, раз ты у нас такой шелковый вдруг стал, попроси!
– Прошу…
– По всей форме попроси, гнида!
– Гражданин начальник, я, Нестеренко Петр Ильич, прошу у вас закурить…
– Что, успокоиться хочешь?
– Скучаю по пеплу…
– Ты смотри-ка, а! Все-таки хочешь убедить меня, что не трус, да? По морде получил и опять шутишь?
– Не трус, да…
– А тогда на вот тебе, бери!
Остатки злобы. Закипающую агрессию просто так не побороть. Ударив один раз, Перепелица не выдерживает и повторяет аттракцион.
– На, сука! На!
На этот раз он попадает в переносицу и в висок. Удары его по-прежнему увесистые и точные. Перепелица расстегивает засаленный ворот и, встав из-за стола, вновь возвышается надо мной:
– Так что ты делал в Киеве, гнида?
– В Киеве я проживал до занятия его Петлюрой, то есть до июня месяца, но это не точно, – пытаясь сосредоточиться, сплевывая кровь, отвечаю я.
– Чего ты тут разлегся? Вставай!
– Слушаюсь, гражданин начальник…
– И кровь утри!
– Секунду…
Пока я пытаюсь встать, Перепелица не смотрит на меня. В этот момент следователь вспоминает об одной из своих непосредственных обязанностей. Перепелица подходит к стулу, с которого только что сбил меня, и начинает внимательно осматривать его. Такая работа. Перед каждым новым допросом следователю надлежит тщательно изучать мебель во избежание обмена информацией между заключенными. Выходит – забыл! Подобно скрипичному мастеру, который сосредоточенно просматривает каждый сантиметр деревянной поверхности, Перепелица ищет на стуле зарубки или хлебные мякиши. Если я умру здесь и сейчас, следователю ничего не будет, однако, если вдруг выяснится, что кто-то из арестантов сумел оставить послание, быть беде! Вот и ответ. В действительности Перепелица ненавидит меня уже за то, что каждый день ему приходится осматривать стулья, в то время как еще несколько лет назад он был вынужден засовывать руки по самые локти в парашу, ведь даже там, по мнению советской власти, поганая контра могла оставлять тайные сообщения. Перепелица до сих пор помнит тот запах и ненавидит всякого человека, из-за которого когда-то ему приходилось закатывать рукава.
Сегодня Перепелица впервые избивает меня. С одной стороны, ничего особенного в этом нет, с другой – все же и некоторая веха в наших отношениях.
Терпение человека измеряется его способностью выдерживать иронию и сарказм. Перепелица в этом смысле слаб, хотя и сдерживался два допроса.
Глупо, конечно, писать об этом теперь, когда очевидно, что все мои дневники будут изъяты, а эта страница едва ли выйдет за пределы камеры, и все же я чувствую, что обязан продолжать. Я вел дневник столько лет, так почему же теперь должен останавливаться? В этой стране, где огромный крематорий уничтожает людей, идеи и даже воспоминания, ведение дневника есть едва ли не первейшая и важнейшая обязанность гражданина. Эта привычка ежедневно фиксировать будни необходима всем нам, ибо однажды наступят времена, когда вместе с людьми государство испепелит и все документы…
– Так а почему же ты, гнида, не остался с Петлюрой? – вновь сев за стол, спрашивает Перепелица.
– В числе группы летчиков, служащих в украинской авиации, я отказался дать подписку правительству Петлюры и выехал в город Екатеринодар…
– Для чего?
«Черт, как же теперь болит голова…»
– Для чего, я тебя спрашиваю, ты выехал в Екатеринодар, сука?
– Чтобы служить в штабе авиации добровольческой армии Деникина, гражданин начальник…
– Знаешь, Нестеренко, я уже сбился со счету! Вот же ты безотказка! Не всякая шлюха может похвастаться такой открытостью, как ты. Белым служил, красным служил, Раде служил, а потом опять к Деникину под бочок?
– Так складывалась жизнь…
– Жизнь у него так складывалась! А у меня вот почему-то она иначе сложилась! Я с народом с рождения и никогда ему не изменял!
– Отныне и впредь вы всегда будете оставаться примером для меня, гражданин начальник.
– Мало тебе?! Хочешь еще по соплям получить?!
– Нет, гражданин начальник…
– Когда и как ты выехал в Екатеринодар?
– В конце июня или в начале июля восемнадцатого года…
– И чем же ты там занимался?
– В добровольческой армии Деникина меня назначили помощником начальника авиации. На этой работе я числился до февраля-марта девятнадцатого, а затем стал помощником командира формируемого отряда по хозяйственной и технической части. Через месяца два я ушел с работы из авиации в штаб деникинской армии…