– Как и все, кораблями из Крыма…
– Сколько вас там было?
– Сто двадцать шесть судов из пяти портов…
– А людей сколько?
– Думаю, что-то около ста пятидесяти тысяч человек, и все же, кажется, вы собирались доказать, что…
– Сто пятьдесят тысяч трусов!
– Ясно. Вам бы успокоиться, гражданин начальник…
– Закрой рот!
– Тогда мне сложно будет говорить…
– Открывай его только по делу!
– По делу… Среди нас были не только солдаты, но и гражданские – женщины и дети, это первое. Второе: уж чем-чем, а трусостью там точно не пахло. Разочарованием – да, растерянностью тоже, да даже глупой, пошлой надеждой, но уж точно не трусостью – на трусость там не было времени. Более того, некоторые отплывающие на прощанье кричали остававшимся на берегу большевикам «Ура!»
– И ты тоже кричал?
– Хотите приобщить к делу?
– Я тебя спрашиваю, Нестеренко, орал ты, падла, или нет?
– Нет, конечно…
– Почему?
– Потому что уже тогда понял, что ничего общего с этими господами на кораблях я не имею. Я не чувствовал себя равным среди прочих. Помню, как несколько лет спустя, в Париже, сидя в кафе, многие пораженцы утверждали, будто в двадцатом году Россию покинули удивительные, чистые и порядочные люди, однако это было вовсе не так…
– А как было?
– А было так, что в двадцатом году Россию (и число отчаливших прямо указывает на это) покидали люди ровно такие же, как и те, что оставались на берегу. На кораблях, что раненой змеей тянулись в Константинополь, бежал самый обыкновенный русский народ. Возможно, среди нас и присутствовали какие-то там богачи, фабриканты и князья, однако процент их оставался совершенно несущественным, потому что бежали все. Как бы вам ни хотелось, гражданин начальник, теперь переписывать историю, но конфликт был не классовый, а идейный…
– Ты хочешь убедить меня, что с вами бежал и простой русский мужик?
– Я вообще-то больше не очень-то хочу вас в чем-либо убеждать, гражданин начальник, я вижу, что это бессмысленно…
– Я задал тебе вопрос!
– Правда в том, что в двадцатом году всякий бежал народ, и богатый, и бедный…
– И что творилось на этих кораблях?
– Вам-то какая разница?
– Я последний раз тебя сегодня предупредил!
– На палубах наших творилось ровно то же, что и на земле – великая (с маленькой буквы) Россия. От себя ведь не убежишь! Всего за несколько минут на кораблях установилось привычное бесправие, то самое укоренившееся в русской земле бесправие, что веками не отпускало всех нас. До гальюнов невозможно было добраться – в них допускались только те самые, привилегированные и лучшие люди империи. Мы же, простые и небогатые, вынуждены были ходить под себя…
– Даже офицеры?
– Даже офицеры, гражданин начальник, даже офицеры. Впрочем, я могу говорить только за наше судно. Быть может, на других кораблях дело обстояло принципиально иначе, но я в этом очень сомневаюсь…
– Ну так расскажи про свое!
– На нашем царила полная неразбериха. Стояла жуткая вонь. Пока одни сражались с морской болезнью, другие доедали то, что успели утащить с собой из разрушенного бегством порта. Все мы безуспешно искали питьевую воду, но ее конечно не было. Спали в проходах, а в это время в каютах те самые прекрасные и особенные русские люди, которых после в Париже восхваляли пораженцы, всю ночь глушили вино и орали песни. Поговаривали даже, что на нашем корабле завывал сам Вертинский, но я в это не очень-то верил – уж слишком плохо пел тот человек.
– Выходит, ты высадился в Константинополе?
– Да, но не сразу.
– Почему?
– В первые дни нас не выпускали на берег. Союзнический карантин. Во-первых, была эпидемия, во-вторых, шутка ли принять сто пятьдесят тысяч голодных ртов, которые нужно было чем-то кормить. Лысые женщины, короткостриженые дети и потерявшие родину мужики – армада вшей! Несколько суток мы ожидали разрешения союзников, но они продолжали медлить. Что с нами делать, никто не понимал – кроме всего прочего, мы оставались какой-никакой, но все же действующей армией…
– Трусливой, разбитой армией!
– Может, и так, но расквартированные в Константинополе союзники по-настоящему опасались нас. Кто мог знать, что у нас в головах? Встречай, Царьград! Что если, сойдя на берег, мы решили бы взять хоть этот самый город?
– У вас бы это ни в коем случае не получилось бы, как и все, за что вы брались! Ладно, показывай мне, что было дальше, а не что думали о вас ваши же союзнички!
– В конце концов нам разрешили сойти на берег, однако только в том случае, если мы сдадим все оружие…
– И вы, конечно же, сдали?!
– А что нам оставалось делать? Там, в Константинополе, нас никто не ждал… разве что греки, эти мерзкие жулики на крохотных суденышках, которые, словно мухи на дерьмо, тотчас налетели на наши корабли.
– Зачем они налетели на корабли? Грабили вас?
– Нет, они выменивали еду на драгоценности. Как там говорится: друг познается в беде? Сколько лет нам рассказывали, что греки наши братья, что мы должны помогать им, приходить на помощь, что у нас общая культура, вера и прочая чепуха… На деле же оказалось, что турки относились к нам гораздо лучше…
– В чем это проявлялось?
– Ну уже хотя бы в том, что они разрешили самым предприимчивым из нас открыть в центре Константинополя десяток ресторанов, в которых русским женщинам позволялось работать официантками, а заодно и помогать местному населению лишаться девственности. В те дни мы шутили, что прежде чем положить в рот крошки хлеба, русская баба непременно кладет в него турецкий хер. Будь моя воля, я бы переименовал все наши суда во что-нибудь вроде «Скарлатины», «Тифа» и «Жриц любви». Развалившаяся империя поставила вдруг в Константинополь столько шлюх, что жены беев начали писать письма на имя губернатора с требованием выгнать из города русских проституток, которые оказались гораздо хуже и страшнее сифилиса и алкоголя…
– Что еще?
– Можно закурить?
Продолжение четвертого допроса #
«Что еще? Стоит ли мне рассказывать этому Перепелице, что в дни того печального путешествия, еще на корабле, пока одни бежавшие сражались с морской болезнью, а другие продолжали вылизывать яичную скорлупу, кому-то вдруг пришло в голову, протискиваясь между людьми, пронести по палубе корабельный журнал, в котором каждому желающему предлагалось ответить всего на один-единственный вопрос: «Когда мы вернемся в Россию?» Одни писали, что через полгода, другие, что через два, а я написал всего четыре строчки из Блока:
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам, плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
Помню, что тот странный человек с журналом фыркнул, вырвал из моих рук карандаш и бросил что-то вроде того, что я не патриот, а он уже через несколько месяцев вернется в Крым. Вот же дурак… Судя по всему, этот комично храбрящийся пассажир не до конца понимал, куда именно он собирается вернуться…»
Народному комиссару по делам национальностей тов. Сталину
Копию в ЦК РКП(б)
Доклад б. члена коллегии Наркомнаца Султан-Галиева
о положении в Крыму
…Первой и очень крупной ошибкой в этом отношении явилось слишком широкое применение в Крыму красного террора. По отзывам самих крымских работников, число расстрелянных врангелевских офицеров достигает во всем Крыму от 20 до 25 тысяч. Указывают, что в одном лишь Симферополе расстреляно до 12 000. Народная молва превозносит эту цифру для всего Крыма до 70 000. Действительно ли это так, проверить мне не удалось.
Самое скверное, что было в этом терроре, так это то, что среди расстрелянных попадало очень много рабочих элементов и лиц, отставших от Врангеля с искренним и твердым решением честно служить Советской власти. Особенно большую неразборчивость в этом отношении проявили чрезвычайные органы на местах. Почти нет семейства, где бы кто-нибудь не пострадал от этих расстрелов: у того расстрелян отец, у этого брат, у третьего сын и т. д.
Но что особенно обращает на себя внимание в этих расстрелах, так это то, что расстрелы проводились не в одиночку, а целыми партиями, по нескольку десятков человек вместе. Расстреливаемых раздевали донага и выстраивали перед вооруженными отрядами…
Люди постоянно твердили, что очень хотят поскорее возвратиться в Россию, что главное, чтобы путешествие это было коротким, однако, едва начал виднеться турецкий берег, случилась жуткая давка. Русскому народу все равно где топтать друг друга, будь то Ходынка, крымская пристань или палуба корабля. Всем теперь не терпелось сойти на берег во что бы то ни стало первым. Четырех дней очередей в нужники оказалось достаточным, чтобы новоиспеченные эмигранты сошли с ума и позабыли о Родине…
– А ты что, не умеешь одновременно курить и говорить?
– Сейчас, гражданин начальник, сейчас!
– А то, может, тебе и чайку подать?
– От чая я бы не отказался, тем более мы завели разговор про Константинополь… Знаете, сколько там видов чая было! Я как-то был на рынке и…
– Показывай давай о высадке!
– А… о высадке… Короче, когда нам наконец разрешили сойти на берег, союзники обязали всех нас пройти через очищающий душ. Те, кто все еще почему-то ощущали себя людьми привилегированными, принялись протестовать, ведь в Константинополе лил дождь и было холодно. Я же в тот момент даже порадовался – отрезвляющий душ был всем нам очень необходим…
– Дальше давай!
– Вообще-то все это есть в моих дневниках…
Повсюду: вдоль берега, на улицах и в парках – валяются апельсиновые корки. Бесконечное множество выгоревших на солнце и затвердевших, словно содранные скальпы, фруктовых кож. Иногда мне попадаются пускай и несколько подгнившие, но все же целые апельсины! Константинополь оказывается городом грязным и бедным. Мы называем его Клопополь или Крысополь. Это место походит на одну большую помойку, в центре которой чудом сохранились несколько приличных улиц с магазинами, посольствами и ресторанами. Жить здесь чрезвычайно дорого. Наш приезд приводит к росту цен. Даже за форменные лачуги требуют теперь непомерные деньги. Впрочем, нищие все: и мы, и разбитые турки. Хотя им все же полегче. Местному населению выдается безвкусная выпечка из ячменя, овса и бобов. Процветает контрабандный рынок. Те из нас, кто умеет хорошо играть в карты, выигрывают консервы, остальным приходится совершать вылазки в город, чтобы, свинтив несколько медных дверных ручек, обменять их на кусок хлеба. Из всего прочего доступными остаются только вечные ценности: стакан вина – от трех пиастров, и распутные девицы (в зависимости от национальности и состояния) чуть-чуть дороже.