В то утро ты сказала слово «пудра» по-русски, но революция и война, эмиграция и Париж сделали так, что я услышал его по-французски. Очнувшись словно, я выполнил твою просьбу, но осознал вдруг, что отныне и всегда, отныне и всегда теперь буду слышать это слово по-французски. Война сделала из меня человека, который слышал слово «пудра» по-французски, потому что по-французски слово «пудра» означало порох.
АВТОБИОГРАФИЯ
Я, Перепелица Павел Андреевич, родился в 1913 году в селе Титовка, Шебекинского р-на, Курской области в семье рабочего.
В 1929 году окончил семилетку и в этом же году поступил в Воронежский геолого-разведывательный техникум. По окончании второго курса техникума Воронежским обкомом комсомола был мобилизован на исследовательскую работу магистрали Москва – Донбасс, где проработал до сентября 1932 года.
После окончания техникума Воронежским обкомом комсомола был послан на работу в политотдел Шебекинской МТС, где проработал в качестве замредактора политотдельской газеты «За коммунизм» до сентября 1934 года.
В 1934 году поступил учиться на горный факультет Харьковского инженерно-экономического института, который окончил в 1938 году, без защиты диплома (диплом защищал в 1940 году, то есть уже во время работы в органах НКВД). В марте 1938 года ЦК ВКПб был мобилизован в органы НКВД.
В сентябре 1938-го окончил Центральную школу НКВД, после чего был направлен в Центральный аппарат НКВД СССР, где работаю по настоящее время. В комсомоле состоял с 1926 по 1938 год. В партии с сентября 1939 года.
Жена – студентка Московского института иностранных языков. В настоящее время обучение прервала.
Дочь – один год, сын – новорожденный[3]
Провалившись в воспоминания, я не замечаю, как заканчивается пятый допрос. В тот поздний вечер Перепелица больше пишет, чем говорит. Я смотрю на «ресницы» его кабинета и вспоминаю Париж. Когда меня выводят из камеры, мне так радостно и тепло, что я даже придумываю себе игру, обманываясь, будто ведут меня не коридорами саратовской тюрьмы, но бесконечными парижскими катакомбами. Впрочем, место-то, по сути, одно, даже табличка парижская нам здесь бы подошла: «Остановитесь, тут царство смерти».
В ночь после пятого допроса я засыпаю совершенно счастливым человеком, потому что непрерывно думаю о тебе, моя милая…
Допрос шестой #
– Гражданка Юркевич показала, что ты, Нестеренко, будто бы хотел построить на территории Донского кладбища взлетно-посадочную полосу. Это правда?
– Мы же в прошлый раз остановились на Париже…
– На чем мы остановились – я и без тебя знаю! Так что, правда это?
– Да…
– А для чего ты хотел построить взлетную полосу на кладбище?!
– Только представьте себе, гражданин начальник: Московский крематорий, а при нем аэродром! Со всего Союза мы принимали бы тела и, буквально за полтора-два часа кремировав их, после поднимали бы самолет в небо и развеивали бы прах над столицей! Ну разве не прекрасная идея, а?
– Ты сейчас серьезно?!
– Да!
– Ты полагаешь, в этом была необходимость?
– Я полагаю, в этом была бы красота!
– Зачем хоронить красиво?
– Затем, что смерть определяет жизнь! Ритуалы прощания характеризуют нас. Советские похороны страшны и убоги. Они наводят ужас на людей!
– Что ты несешь?
– Наши похороны некрасивы. Все эти красно-черные крепы… Да красного цвета на похоронах вообще не должно быть! Он же сильный, яркий, отталкивающий и грубый! Необходимы другие тона! Синий и молочный. Нужны цветы, но не гвоздики, а лилии! Нужны красивые катафалки, а не лафеты…
– Зачем?
– Вы не понимаете, гражданин начальник, человек всегда будет за ту власть, которая устроит ему красивые похороны…
– Человек, Нестеренко, всегда будет за ту власть, которая позволит ему достойно жить!
– Жизнь коротка… Даже если она и убога, то коротка, а смерть вечна. Смерть, в отличие от жизни, то, что остается с нами навсегда. Похороны гораздо важнее дня рождения. Похороны – последний праздник перед бесконечностью! Так убого встречаться со вселенной, как это делают советские люди, ни в коем случае нельзя…
– Значит, ты утверждаешь, что хотел построить целый аэродром для того только, чтобы красиво развеивать прахи коммунистов над Москвой?
– Да, а для чего же еще?
– А для чего еще – это я тебе уже совсем скоро объясню, но прежде расскажи мне все-таки, кто и как помог тебе вернуться в Советский Союз?
– Любовь к Родине!
– Не что, а кто!
– Да особенно и никто…
– Нестеренко, я повторяю вопрос: как ты смог вернуться в Советский Союз?
– Находясь в Париже, я отправил несколько писем своему знакомому Ване Лойко, который в 1923 году улетел из Сербии сюда. В этих письмах я попросил его, если будет такая возможность, побывать в Москве и узнать, как мне можно ускорить процесс получения разрешения на въезд в СССР…
– Кто такой Лойко?
– Лойко Иван Александрович, в прошлом полковник белой армии, эвакуировался вместе с оставшимися военными частями в Сербию. Вместе с ним я работал на одном аэродроме сербской военной авиации. В 1923 году он совместно с военным летчиком белым эмигрантом Качаном на сербском самолете «Бреге» бежал через Румынию в Советский Союз…
– Они угнали самолет, что ли?
– Ага…
– Допустим, я в это поверю, но как же ты установил с ним связь?
– Еще проживая в Версале, я узнал, что белый эмигрант, летчик-наблюдатель Загоруйченко получил от Лойко письмо, в котором тот сообщал свой адрес. Я воспользовался этим случаем и написал в СССР письмо Лойко. На это письмо он мне ответил, после чего я с ним поддерживал систематическую письменную связь вплоть до выезда в СССР…
– А по приезде в СССР ты с Лойко встретился?
– По приезде в СССР я написал ему два письма, но встретиться с ним мне так и не удалось…
– За столько лет?
– Да…
– Не кажется ли тебе это странным, Нестеренко?
– Да нет, просто не встретились как-то – и всё: страна большая, дел много…
– И ты полагаешь, что я поверю в это?
– Да, гражданин начальник. Думаю, вы заметили, что говорю я с вами прямо и никогда не вру. Сурового наказания я не боюсь, потому мне нечего от вас скрывать…
Разве то, что в действительности заставило меня вернуться…
В первые месяцы нашей совместной жизни, даже несмотря на страхи, что перманентно атаковали меня, я не допускал такой возможности. Напротив, кажется, я пытался убедить себя, что счастье возможно, что подобное бывает, что даже я, непутевый Петя, заслуживаю любви!
Мне теперь надобно забыть все ужасы войны и всецело сосредоточиться на быте новом, на быте французском. Никогда не поздно начать все сначала. Была жизнь русская, но не более того. Мне не следует ныть и опускать руки, ведь, если вдуматься, многие пострадали гораздо серьезнее меня! Если хорошенько все взвесить – у меня все очень даже хорошо. Я начинаю новую жизнь, и Верочка дает мне столько сил, что я непременно со всем справлюсь!
Каждый день я убеждал себя, что пройдет немного времени, я поработаю таксистом, а после обстоятельства непременно изменятся, и мне (теперь я в этом почти не сомневался) обязательно разрешат летать.
Все еще будет хорошо, главное – ничего не забывать и каждый вечер, пускай и в мыслях, совершать плановый полет…
О возвращении в Советский Союз я старался не думать. Мысли подобные запрещал и хоронил, а потому, когда однажды ночью старик на заднем сиденье моего такси вдруг начал меня вербовать, я только улыбнулся.
«Я хочу предложить вам сотрудничество, молодой человек…»
«Почему только теперь? Я подвожу вас домой уже несколько месяцев…»
«Я проверял вас…»
Покачиваясь от поворота к повороту, время от времени оглядываясь на Париж, старик начал объяснять, что у меня появился шанс загладить вину перед родиной.
«А чем же я могу быть полезен Советской родине? Я обыкновенный шофер!»
«То-то и оно! Я много наблюдал за вами. Вы имеете хорошую репутацию и обширные связи в белоэмигрантских кругах. Насколько мне известно, отзываются о вас хорошо, считают человеком честным, смелым, прямым и порядочным. Повторяю, сотрудничество с Советской властью позволит вам загладить вину и однажды, если вы будете делать все правильно, вернуться домой. Вы ведь хотите летать, верно?»
«Откуда вы знаете?!»
«Я многое о вас знаю. Начните делать то, что я вам говорю, – второй подобной возможности у вас никогда не будет!»
Летать я действительно хотел (самолеты и небо снились мне едва ли не чаще, чем момент, когда ты бросаешь меня), однако иметь дело с людьми, против которых еще недавно воевал, – нет. Кое-какие новости из Союза приходили, и я примерно представлял, во что большевики превратили страну. Я знал про красный террор и голод в Поволжье, про миллионы беспризорников и расстрел Гумилева, про восстание в Кронштадте и оккупацию Грузии. После всего этого продолжать разговор со стариком, который некогда учил меня ставить точки, не хотелось. Теперь у меня были комната, работа и ты. Моя жизнь наконец обретала понятные очертания, и, значит, я не имел права возвращаться назад.
«Нет-нет, сегодня вы можете не платить…»
«Значит, вы отказываетесь сотрудничать?»
Когда старик неуклюже выбрался из машины, я улыбнулся и подумал, что больше никогда его не встречу, что для ужинов выберу другое бистро, а для работы – другой округ, однако уже через несколько месяцев, как ты понимаешь, я сам начал искать с ним встречи…
Милый Петя, ты знаешь, что этот снимок всегда был со мной. Долгие годы я верила, что мы сможем быть вместе, что у нас все будет хорошо. Я правда старалась, но жить так больше я не могу – я не такой человек.
Я знаю, ты сильный, ты все поймешь. Я хочу быть актрисой на сцене, но не в жизни. В этой стране я не смогу стать той, кем хочу. Я никогда не смогу выучить этот язык, я никогда не смогу говорить на нем без акцента, а значит, и играть здесь я никогда не смогу. Выступать же в белоэмигрантских кафе я считаю для себя унизительным…