К сожалению, человек становится пленником не только своего места рождения (из которого еще можно сбежать), но и в большей степени пленником собственного языка. Родись я в Брюсселе или в Женеве, мы, вполне возможно, и сегодня заснули бы с тобой вместе, но нас разлучает культура. Без русского языка я мертва! Жить в Париже женой таксиста, зарабатывая на хлеб мытьем полов или вязаньем, я, прости, не могу – уж точно не для этого я была рождена и не я виновна, что твоя жизнь складывается так. У тебя своя судьба, Петя, а у меня, выходит, своя…
Я знаю, что ты захочешь узнать, кто он, – скажу только, что он человек порядочный и настоящий коммунист. Ты его однажды видел. Ничего такого, запретного, о чем ты теперь думаешь, нас не связывает. Напротив, будучи человеком новым и честным, он всего только и желает, чтобы в новой Советской стране я могла быть полезна простому зрителю и реализовала бы себя. Порадуйся за меня, Петь, ведь теперь я буду большой советской актрисой!
P. S. За мной ни в коем случае не едь! Ты же знаешь, тебе туда нельзя! Ничего хорошего тебя там не ждет. В Москве тебя обязательно арестуют и убьют!
Живи здесь, как позволяет жизнь. Живи здесь и радуйся за меня! Живи здесь и знай, что я счастлива, что я играю и что в начале каждого спектакля я нахожу тебя в первом ряду…
Ну, вот и закончилось место…
Возвращение в Союз отняло не один месяц. Время сомнений и тревог. Пожалуй, никогда ранее я не был таким нервным и разбитым. Я писал запросы в консульство в Лондоне и тотчас разрывал их, пытался найти лазейки в Литве и не выходил на связь. Ежедневно накручивая круги по Парижу, я желал зацепиться взглядом за знакомого старика и, наконец повстречав его, несколько раз проезжал мимо. Садясь на лавочку возле крематория, я мог часами смотреть на серый дым и мечтал теперь лишь о том, чтобы мне поскорее удалось испепелить все мысли о тебе.
Два начала сражались во мне: красное и белое, циник и преданный мальчишка, мужчина, прошедший войну, и юноша, который не мог отпустить любовь. Месяц, два, год меня мучила такая простая сложность. Форменная нелепость – простив этому веку все, что он сделал со мной, я не мог простить тебя. Любовь не проходила. Каждый день меня не покидало ощущение, что без тебя я рассыпаюсь на миллиарды песчинок злой пыльцы.
«А может, не стоит? Если я и доберусь до социалистического рая, то, как правильно заметила Вера, меня тотчас арестуют. Хорошо, если не расстреляют уже в порту. Прежде чем упасть на колени и молить о пощаде, я должен зарекомендовать себя. Мне надобно искупить грехи. Государство, в котором формально я никогда не был, считает меня предателем, а значит, чтобы доказать Советскому Союзу обратное, я должен предать кого-нибудь еще».
Я оказался гораздо слабее, чем думал. В моем, казалось бы, потухшем сердце живет вулкан, который каждый день продолжает дымить. Предательство Веры сводит меня с ума. Я злюсь на нее и в то же время очень люблю. С момента ее отъезда прошло уже столько времени, а я все не могу понять, как после всего, что мы пережили, она смогла так поступить? Что в ее сердце? Что в душе? Что на уме? Я не понимаю, как моя собственная Вера может так зло предать меня?
Иногда я пытаюсь убедить себя, что ничего особенного в этом нет, что она только и сделала, что уехала, что жизнь длинная, и мы обязательно вновь встретимся, но это не успокаивает. Мне больно. Я хочу быть с ней и летать, я скучаю по небу и ее рукам…
Теперь я понимаю, что любовь – это единственная вещь на свете, про которую нельзя сказать: «Но не более того»…
Наверное, если бы отец мой был жив, это могло бы остановить меня, но незадолго до твоего бегства сестра прислала письмо, в котором сообщила, что папы больше нет. Человек, которого все эти годы я продолжал бояться, человек, перед которым так хотел оправдаться и которому хотел все объяснить, наконец отпустил меня. Кажется, это был один из самых печальных и в то же время радостных дней в моей жизни.
Так, в один из вечеров я резко ударил по тормозам и, остановившись на набережной, выбежал из машины. Словно голубь, старик отскочил от края тротуара. Узнав меня, он отдышался и успокоился. Мы отошли в сторону и закурили на берегу Сены, словно давние приятели.
«Что вам от меня нужно?»
«Я передумал…»
В произошедшие во мне перемены старик, конечно, не поверил. По долгу службы ему надлежало подозревать и сомневаться.
«С чего вдруг такие качели?»
«Вы можете меня проверить», – почувствовав недоверие, спокойно ответил я.
«Хорошо, я найду вас, если вы мне понадобитесь…»
Уже через несколько недель я получил первые задания. В сущности, они мало отличались от прежней работы: я был то водителем, то курьером, и все же поручения эти мне нравились. Теперь я был (ни много ни мало) тайным агентом! Отныне мне надлежало передавать посылки и время от времени сидеть в белоэмигрантских кафе. Играя в шахматы, я должен был пить вино (за счет советских рабочих и тружеников) и собирать информацию о пораженцах.
Разговоры о политике и литературе, которые мне теперь следовало запоминать и фиксировать, особенно не трогали. Ко всем этим обсуждениям сложно было относиться всерьез. Глупости и пошлости. Ежедневные дебаты меня не занимали, однако, стоило эмигрантам поднять тему возвращения, человек подслушивающий, я признавался себе, что оставаться безразличным к этой дискуссии не могу. Вечный вопрос: ехать или нет? Там все еще дом или уже чужая страна?
«А что, если люди, которые остались в России, в самом деле хотят жить так, как живут сейчас?»
«Люди, которые остались в России, всего-навсего заложники бешеных собак!»
«Но что, если это не так?» – получив новый бокал, вопрошал один из завсегдатаев кафе.
«Это их право, – отвечал другой, – люди вправе жить так, как им угодно, но можем ли мы оставить в беде тех, кто не выбирал?! Тех, кто остался заточенным в этой самой новой на свете тюрьме?»
«При желании сбежать всегда можно, а вот вернуться…»
Слушая спорящих, я замечал за собой, что в такие моменты даже мне хотелось высказаться. Нет, у меня не было ответов, но вопросы имелись. Я готов был признаться, что меня тянет на родину, и дело было не только в любви к тебе, но и в усталости от эмигрантской жизни. Я не знал, что будет со мной через месяц, я не знал, в какой каморке проснусь через год, я хотел элементарной стабильности и чувства дома…
Почему, Петя, ты все время думаешь о России, если и страны теперь такой нет, а твоя сестра, например, вышла замуж и живет в Амстердаме? Почему бы тебе не поехать к ней? Все самое дорогое и важное можно попробовать восстановить в пределах одного дома, ведь да?
Отца больше нет, но вместе с ним нет и дома. Для чего же ты, Петя, хочешь вернуться в прошлое, от которого ничего не осталось?
«Если и возвращаться, – говорил старик, блестяще отыгрывая роль завсегдатая бистро, – то только единовременно и всем! Если приезжать по одному, это не создаст красным собакам никаких проблем. Они переварят, пережуют нас. Если же мы действительно хотим победить красных, то должны назначить день великого возвращения, скажем, первого января. Мы должны предупредить всех русских патриотов по всей земле, мы должны проявить солидарность! Только если мы вернемся все вместе и в один день – это доставит проблемы советской власти. В противном случае мы не победим уже никогда!»
Я слушал старика и понимал, что очень хочу вернуться домой, но лишь без всех этих людей. Я больше не хотел революции – я хотел вернуться только в собственную жизнь, но не в прошлое своей страны.
Иногда, совершенно не понимая, чем я в действительности занимаюсь, ко мне подсаживался забежавший выпить стакан молока Гайто. В такие моменты я очень радовался. Говорить с ним было значительно интереснее, чем слушать узколобых людей, которые с переменным успехом спорили то о политике, то о литературе.
«Фанатизм – это все-таки самый опасный вид глупости», – с улыбкой говорил Гайто.
«Я, конечно, не писатель, но, знаешь, иногда мне кажется, что русская литература изрядно подпортила наше неокрепшее общество. С детства великие авторы учат нас, что человек есть существо сложное, однако все эти люди здесь убеждают меня в обратном. Будь я писателем – изобразил бы их плоскими. Кроме напыщенности и глупости в них более ничего нет. Здесь не нужно долго копать: один раз послушаешь – и все понятно…»
«Самое большое счастье, Петя, – это думать, что ты хоть что-нибудь понимаешь из окружающей тебя жизни. Но в действительности ты не понимаешь ничего, и я не понимаю, и нам так только кажется, что мы понимаем; а когда вспоминаешь об этом через год или два, то видишь, что понимал неправильно.
А еще через год убеждаешься, что и второй раз ошибался. И так без конца…»
«Ты когда-нибудь думал о том, чтобы вернуться в Россию?»
«Быть может, когда-нибудь, но не сейчас – сейчас я хочу выучить языки и узнать Европу…»
«А ты понял, чем отличается европейская литература от нашей?»
«Да!»
«И чем же, Гайто?»
«В нашей литературе не важно о чем, но важно как, а в европейской литературе не важно как, но важно о чем…»
Так началось мое служение Советскому Союзу. С грустью я слушал белоэмигрантов, которые считали, что мысли их становились значительнее, если они сыпали эпитетами, и радовался разговорам с Гайто. По-хорошему, мне следовало бы писать донесения и на него, но о Гайто в моих отчетах не было ни слова.
Кажется, со всеми заданиями я справлялся довольно хорошо, однако, замечая их однотипность и, мягко говоря, бесполезность, прекрасно понимал, что, если продолжу в том же духе, домой не вернусь.
Если быть точным – никакой я не агент, а обыкновенная шестерка…
Закрывая дневник, я признавался себе, что для возвращения в Советский Союз мне придется совершить нечто большее. И однажды я попросил об этом…
«Что ж, Петр Ильич, хорошо. Я вижу, что вы созрели. Есть у меня для вас одно дельце…»