-помалу, когда слуги воротились, батюшка разослал их в разные стороны, чтоб узнать, где Питер. Когда мы не нашли его ни в саду, ни на сеннике и нигде, крики матушки становились все громче и сильнее: «Питер! Питер мой дорогой! где ты?» Она чувствовала и понимала, что его долгий поцелуй означал грустное «прости». День проходил… матушка все искала и искала без отдыха во всех возможных местах, которые осматривали уже раз двадцать прежде. Батюшка сидел закрыв лицо руками и не говорил ни слова; только когда посланные возвращались, не принося известия, он поднимал голову с грустным выражением и приказывал идти опять по какому-нибудь новому направлению. Матушка все ходила из комнаты в комнату из дому и в дом, тихо и неслышно, но все не переставая. Ни она, ни батюшка не могли оставить дома, бывшего сборным местом для всех посланных. Наконец (было уже темно) батюшка встал и взял матушку за руку, когда она ходила дикими, грустными шагами от одной двери к другой. Она вздрогнула от прикосновения руки его, потому что забыла все на свете, исключая Питера. «Молли!» сказал он «а я не думал, что все это может случиться». Он посмотрел ей в лицо для успокоения, в её бедное, расстроенное, бледное лицо; ни она, ни батюшка не смели признаться, какой ужас был в их сердце; не наложил ли Питер руки на себя? Батюшка не видел сознательного взгляда в горячих, сухих глазах жены; он не встретил сочувствия, которое всегда встречал, и этот твердый человек, видя немое отчаяние на лице её, заплакал горько; но, когда она это увидела, кроткая печаль блеснула в её глазах и она сказала: «Милый Джон! не плачь, пойдем со мной, мы найдем его», почти также весело как будто знала, где он. Она взяла огромную руку батюшки своей нежной ручкой и повела его – а слезы так и капали – без отдыха из комнаты в комнату, по дому и по саду. О! как я желала, чтоб приехала Дебора! Я не имела времени плакать, потому что теперь все лежало на мне. Я написала к Деборе, чтоб она воротилась, тайно послала человека в дом того самого мистера Голбрука, и бедного мистера Гольбрука!.. Вы знаете о ком я говорю. Я не хочу сказать, чтоб я послала прямо к нему, но я отправила человека, на которого могла положиться, узнать не там ли Питер. В то время мистер Голбрук бывал у нас часто… вы знаете, что он был кузен мисс Поль; он обращался так ласково с Питером, учил его удить рыбу; он был ласков ко всем и я подумала, что Питер, может быть, у него; но мистера Гольбрука не было дома, а Питера никто не видал. Наступила уже ночь, но двери были открыты настежь и батюшка с матушкой ходили взад и вперед; прошло уж больше часу, как он стал искать Питера с нею вместе, и не думаю, чтоб они говорили друг с другом во все это время. Я развела в столовой огонь и служанка приготовила чай: мне хотелось, чтоб они согрелись, когда старый Клер попросил позволения говорить со мной. «Я взял невод от мельника, мисс Мэтти. Закинуть ли нам в пруд сегодня или подождать до завтра?» Помню, что я уставилась ему в лицо и не понимала, что он хочет сказать, а когда поняла, я громко захохотала. Ужас этой новой мысли… наш милый дорогой Питер, холодный, окоченелый и мертвый! Помню еще теперь звук моего собственного смеха. На следующий день Дебора была дома, прежде чем я пришла в себя. Она была не так слаба, как я; мои крики (мой страшный смех кончился рыданиями) пробудили мою нежную, милую мать, расстроенные мысли которой пришли в порядок, как только её дитя почувствовало необходимость в попечениях. Они с Деборой сидели у моей кровати; я узнала по их лицу, что известий о Питере не было и никакой ужасной страшной вести, чего я больше всего боялась в моем смутном состоянии между сном и бодрствованием. Тот же самый результат всех розысков таким же точно образом облегчил матушку, которую, я уверена, мысль, что Питер, может быть, висит где-нибудь мертвый, заставляла вчера без устали искать его. Её кроткие глаза сделались совсем другими после этого; в них навсегда осталось беспокойное, алчущее выражение, как будто они отыскивали того, чего не могли найти. О! это было страшное время, вдруг разразившееся громовым ударом в спокойный ясный день, когда сирени были в полном цвете.
– Где мистер Питер? спросила я.
– Он отправился в Ливерпуль; тогда была там война; королевские корабли стояли в мерсейском устье; там обрадовались, что такой славный малый (пяти футов и девяти дюймов он был) сам предложил вступить в службу. Капитан написал к батюшке, а Питер написал к матушке. Постойте! эти письма должны быть где-нибудь здесь.
Мы зажгли свечу и нашли письма капитана и Питера. Нашли также умоляющее письмецо от мистрисс Дженкинс к Питеру, адресованное в дом старого школьного товарища, куда, она вздумала, может быть он пошел. Они возвратили письмо нераспечатанным, нераспечатанным оно оставалось с-тех-пор, положенное невзначай вместе с другими письмами того времени. Вот оно:
«Любезнейший Питер,
Ты, верно, не думаешь, как мы огорчены, а то, конечно, не оставил бы нас. Отец твой сидит и вздыхает, так что сердце больно сжимается. Он не может с горя поднять головы; однако, он сделал только то, что считал справедливым. Может быть, он был слишком строг, может быть, и я не была довольно ласкова, но Богу известно, как мы тебя любим, наш милый, единственный мальчик. Старый Дон (собака) так печалится о тебе: воротись и осчастливь нас, мы так много тебя любим. Я знаю, что ты воротишься».
Но Питер не воротился. Весенний день был последним, в который он видел свою мать. Та, которая написала письмо, последняя, единственная особа, видевшая, что там было написано, умерла давно, а я, посторонняя, даже не родившаяся в то время, когда случилось это происшествие, только одна распечатала его.
Письмо капитана призывало отца и мать в Ливерпуль немедленно, если они хотят видеть сына. По какой-то странной и частой случайности в жизни, письмо капитана было задержано где-то, как-то.
Мисс Мэтти продолжала:
– Это было время скачек, и все почтовые лошади в Крэнфорде отправились на скачки; но батюшка с матушкой сели в свою собственную одноколку… Ах! душенька, они приехали слишком поздно… корабль ушел! А теперь, прочтите письмо Питера к матушке.
Оно было исполнено любви, грусти и гордости. Гордился он своим новым званием. В письме заметно было болезненное чувство от посрамления в глазах крэнфордского народа; но кончалось оно горячей мольбой, чтоб мать приехала и повидалась с ним прежде, нем он уедет из Марселя: «Матушка! мы, может быть, пойдем в сражение. Я надеюсь, что мы пойдем колотить французов, но я должен вас увидеть до тех пор».
– А она приехала слишком поздно! сказала мисс Мэтти: – слишком поздно!
Мы сидели безмолвно, обдумывая полное значение этих грустных, грустных слов. Наконец я просила мисс Мэтти рассказать мне, как мать это перенесла.
– О! сказала она: – она была олицетворенное терпение. Она никогда не была слишком крепка, а это ослабило ее страшно. Батюшка часто сидел, пристально смотря на нее, гораздо грустнее, нежели она. Казалось, что он не может смотреть ни на что другое, когда она тут… (затушите свечку, душенька, я лучше могу говорить в темноте) матушка была женщина слабая, неспособная перенести такой страх и потрясение; однако она улыбалась ему и успокаивала его не словами, но взглядами и голосом, которые были всегда веселы, когда он был тут. И она говорила, что Питер может сделаться скоро адмиралом, он такой храбрый и умный; она думает, что увидит его в флотском мундире и желает знать, какого рода шляпы носят адмиралы; и как ему гораздо скорее пристало быть моряком, нежели пастором, и все таким образом, только затем, чтоб заставить батюшку думать, будто она совершенно рада, что так кончилось несчастное утреннее происшествие. Но, ах, душенька! как она горько плакала, когда оставалась одна; и наконец, делаясь все слабее, она не могла уже удерживать слез ни при Деборе, ни при мне, и давала нам поручения за поручениями к Питеру (корабль его ушел в Средиземное Море, или куда-то туда, а потом велено ему было плыть в Индию: тогда не было еще туда сухого пути). Но она все говорила, что никто не знал, где ожидает нас смерть и что мы не должны думать, что её смерть близка. Мы этого не думали, но знали, потому что видели, как она таяла. Ну, душенька, как это глупо с моей стороны, когда, по всей вероятности, я так скоро ее увижу. Только подумайте, душенька, на другой день после её смерти – она прожила не больше года после отъезда Питера – на другой день пришла ей посылка из Индии от её бедного мальчика. Это была большая, мягкая, белая индийская шаль, с узеньким бордюрчиком кругом, совершенно по вкусу матушки. Мы думали, что это пробудит батюшку; он сидел целую ночь, держа покойницу за руку. Дебора принесла к нему и шаль и письмо Питера и все. Сначала он не обратил на это внимания, и мы вздумали начать маленький разговор о шали, развернули ее и начали восхищаться. Он вдруг вскочил: «Ее надо похоронить с ней» сказал он – «Питеру это будет утешением, а ей было бы приятно». Ну, может быть, это было безрассудно, но что мы могли сделать или сказать? Огорченным всегда предоставляешь волю поступить по-своему. Он взял шаль в руки и ощупал ее. «Точно такая, какую она желала иметь, когда выходила замуж, и какой мать ей не дала. Я узнал это после, а то купил бы ей; но все равно, она получит ее теперь». Матушка была так мила мертвая! Она была всегда хороша, а теперь казалась прелестной, белой, как воск, и молодой… моложе Деборы, когда та стояла дрожа и трепеща возле неё. Мы завернули ее в длинные, мягкие складки шали; она лежала с улыбкой, будто это было ей приятно; и люди приходили… весь Крэнфорд приходил… попросить на нее взглянуть, потому что они очень ее любили и по справедливости; а деревенские женщины принесли цветов; жена старого Клера принесла белых фиалок и просила положить к ней на грудь. Дебора сказала мне в день похорон матушки, что если б у неё было сто женихов, она никогда не выйдет замуж и не оставит батюшки. Невероятно, чтоб у ней было их так много; не знаю даже, был ли хоть один, но тем не менее эти слова делают ей честь. Она была такою дочерью для батюшки, что не думаю, была ли другая такая прежде или после. Глаза стали у него слабы; она читала ему книгу за книгой и писала и переписывала и всегда была к его услугам по всякому приходскому делу. Она могла делать гораздо больше, чем делала бедная матушка; она даже один раз написала за батюшку письмо к епископу. Но он больно тосковал по матушке, весь приход это замечал. Не то, чтоб он стал меньше деятелен: я думаю, напротив, больше и терпеливее помогал каждому. Я делала все, что могла, чтоб дать Деборе свободу оставаться с ним; я знала, что не на многое гожусь и могу только услуживать другим и оставлять их на свободе. Но батюшка совершенно изменился.