Я помню совещание дам, собравшихся решить вопрос: посещать ли мистрисс Фиц-Адам старым крэнфордским жителям чистой дворянской крови? Она наняла большой дом, который обыкновенно считался как бы дающим патент на дворянство своим обитателям; потому что во время оно, за семьдесят или восемьдесят лет перед тем, дочь какого-то графа жила в том же доме. Я не знаю наверно, не считалось ли проживание в этом доме сообщающим необычайную силу разума, потому что у графской дочери, леди Джэн, была сестра леди Анна, вышедшая за генерала во время американской войны, и этот генерал написал одну или две комедии, которые еще игрались на лондонской сцене и которые, когда мы видели их на объявлениях, заставляли нас выпрямляться и чувствовать, что Дрюри-Лэн делал славный комплимент Крэнфорду. Впрочем, еще не было решено ехать ли к мистрисс Фиц-Адам, когда умерла милая мисс Дженкинс, а с нею ясное знание строгого уложения о приличии тоже исчезло.
Мисс Поль заметила:
– Так как большая часть дам из хорошей фамилии в Крэнфорде – старые девицы, или бездетные вдовы, то если мы не дадим некоторое послабление и не сделаемся менее-исключительны, то мало-помалу у нас вовсе не станет общества.
Мистрисс Форрестер продолжала в том же смысле:
– Она всегда думала, что Фиц значит нечто аристократическое. Есть Фиц-Рои: она думала, что некоторые из королевских детей были названы Фиц-Роями; были также Фиц-Клэренсы, дети доброго короля Уильяма Четвертого, Фиц-Адам – это премилая фамилия, и она думает, что это, вероятно, значит: «дитя Адама». Никто, не имеющий хорошей крови в жилах, не осмелится называться Фиц: фамилия много значит. У ней был кузен, писавший свою фамилию двумя маленькими фф – ffoulks, и всегда смотрел с презрением на прописные буквы; он говорил, что такие имена принадлежат к поздно-вымышленным фамилиям. Она боялась, чтоб он не умер холостяком: он был так разборчив. Когда встретился с мистрисс ффарингдон на водах, она тотчас ему понравилась; это была прехорошенькая женщина, вдова, с очень хорошим состоянием и «мой кузен», мистер ффулкс женился на ней только по милости её двух маленьких фф.
Мистрисс Фиц-Адам не предстоял случай встретиться с каким-нибудь мистером Фицом в Крэнфорде, стало-быть, не эта причина заставила ее поселиться в Крэнфорде. Мисс Мэтти думала, что может быть надежда быть принятой в общество, что конечно было бы весьма приятным возвышением для ci-devant мисс Гоггинс; но если такова была её надежда, то было бы жестоко разочаровать ее.
Итак, все поехали к мистрисс Фиц-Адам, все, кроме мистрисс Джемисон, которая показывала, какого благородного происхождения была она, потому что никогда не примечала мистрисс Фиц-Адам, когда они встречались на крэнфордских вечеринках. В комнате бывало по восьми или по десяти дам, а мистрисс Фиц-Адам, самая объемистая из всех, и она непременно вставала, когда входила мистрисс Джемисон, и кланялась ей очень низко, когда бы ни обернулась та в её сторону, так низко в самом деле, что, я думаю, должно быть, мистрисс Джемисон смотрела на стену, потому что никогда не шевелила ни одним мускулом в лице, как будто её не видала. А все-таки мистрисс Фиц-Адам продолжала свои поклоны.
Весенние вечера сделались светлы и длинны, когда три или четыре дамы, в колясках (calash), встретились у двери мисс Баркер. Знаете ли вы, что такое коляска? Это род капюшона, носимого на чепчиках, довольно похожий на кузов старомодных экипажей; но иногда не такой огромный. Этот род головного убора всегда делал ужасное впечатление на крэнфордских ребятишек; даже и теперь двое или трое перестали играть на улице и собрались в изумленном безмолвии вокруг мисс Поль, мисс Мэтти и меня; мы тоже были безмолвны и могли слышать сдерживаемый шепот за дверью мисс Баркер.
– Постой, Пегги! покуда я побегу наверх и вымою руки. Когда я закашляю отвори дверь; я ворочусь через минуту.
И точно, не более, как через минуту, мы услышали шум, чиханье и покашливанье, при котором дверь отворилась. За дверью стояла служанка, вытаращив свои круглые глаза на почтенную компанию, входившую в молчании. Она сохранила настолько присутствие духа, что ввела нас в небольшую комнатку, прежде бывшую лавкой, а теперь превращенную во временную уборную. Тут мы оправили свои платья и самих себя перед зеркалом, приняли сладостные и грациозные лица и потом, отступая назад с словами: «После вас, мем», мы пустили мистрисс Форрестер идти первой по узкой лестнице, которая вела в гостиную мисс Баркер. Она сидела так величественно и чинно, как будто мы не слыхали странного кашля, после которого горло её и теперь, должно быть, еще болело и хрипело. Ласковая, милая, бедно одетая мистрисс Форрестер тотчас была приведена на второе почетное место. Первенство, разумеется, сохранялось для её сиятельства мистрисс Джемисон, которая, пыхтя, входила на лестницу. Карлик вертелся около неё, как будто намеревался сбить ее с ног.
Теперь-то мисс Бетти Баркер была гордая, счастливая женщина! Она поправила огонь, заперла дверь и села к ней так близко, как только было возможно: села совсем на кончике кресла. Когда вошла Пегги, шатаясь под тяжестью чайного подноса, я приметила, что мисс Баркер боялась, что Пегги не станет держаться на приличном расстоянии. Они с своей госпожой были весьма фамильярны в своих ежедневных отношениях, и Пегги теперь надо было сказать ей нечто по секрету, что мисс Баркер ужасно хотелось слышать, но что она считала своей обязанностью не допустить ее сказать. И потому она отвернулась от подмигиванья и знаков, которые ей делала Пегги, сделала два или три ответа весьма некстати на то, что было сказано и, наконец, охваченная светлой идеей, воскликнула:
– Бедняжка, Карлик! я совсем о нем забыла. Пойдем со мною вниз, милая собачка, я дам тебе чайку!
Через несколько минут она воротилась, ласковая и кроткая, как прежде; но я подумала, что она забыла дать «милой собачке» что-нибудь поесть, судя по жадности, с которой та глотала куски пирожного. Чайный поднос был изобильно нагружен; мне было приятно это видеть: я была очень голодна, но боялась, чтоб присутствующие дамы не сочли это невежливостью. Я знаю, что они говорили бы это в своих собственных домах, но здесь как-то все исчезало. Я видела, как мистрисс Джемисон кушала тминную коврижку, медленно, так, как она делала все; я несколько удивилась этому, потому что она нам говорила на своем последнем вечере, что этой коврижки никогда не будет у ней в доме, что коврижка напоминает ей душистое мыло. Она всегда угощала нас савойскими сухариками. Однако мистрисс Джемисон была снисходительна к незнанию мисс Баркер обычаев высшей жизни; и чтоб пощадить её щекотливость, съела три большие куска тминной коврижки, с покойным выражением, очень похожим на коровье.
После чаю настало некоторое недоумение и затруднение. Нас было шестеро; четверо могли играть в преферанс, а для двух оставалась криббидж[10]; но все, исключая меня (я несколько боялась крэнфордских дам за картами, потому что такое занятие казалось для них самым важным, серьёзным делом), сгорали желанием участвовать в пульке; даже мисс Баркер, хотя объявляла, что не умеет отличить пикового туза от червонного валета, тоже разделяла это желание. Дилемма скоро была приведена к концу странным шумом. Если б невестку баронета можно было подозревать в храпении, я сказала бы это о мистрисс Джемисон, потому что, пересиленная жаром комнаты и наклонная к дремоте от природы, мистрисс Джемисон не могла устоять от искушения такого покойного кресла и дремала. Раз или два она с усилием открывала глаза и спокойно, но бессознательно нам улыбнулась; мало-помалу, однако ж, даже её благосклонность не могла устоять против этого напряжения, и она заснула глубоко.
– Как для меня приятно, шептала мисс Баркер за карточным столом трем оппоненткам, которых, несмотря будто бы на свое незнание игры, она обыгрывала немилосердно – очень приятно, право, видеть, что мистрисс Джемисон чувствует себя как дома в моем маленьком жилище; она не могла сделать мне большего комплимента.
Мисс Баркер снабдила меня литературными произведениями, в форме трех или четырех красиво-переплетенных книжечек, изданных лет десять или двенадцать назад, заметив, когда она придвинула столик и свечку для моего личного употребления, что знает, как молодежь любит рассматривать картинки. Карлик лежал, фыркал и вздрагивал у ног своей госпожи: он тоже чувствовал себя как дома.
Сцену за карточным столом было преинтересно наблюдать: четыре дамские головы кивали друг другу и сталкивались посреди стола с желанием пошептать проворно и громко; но время от времени мисс Баркер проговаривала: «Тише! сделайте милость, тише! мистрисс Джемисон почивает».
Было чрезвычайно трудно справиться с глухотой мистрисс Форрестер и сном мистрисс Джемисон. Но мисс Баркер хорошо исполняла свою ревностную обязанность. Она шептала мистрисс Форрестер, выразительно кривляясь, чтоб показать движением губ, что говорилось, и потом ласково улыбалась всем нам, бормоча про-себя: «Право, очень приятно; я желала бы, чтоб моя бедная сестра дожила до этого дня».
Вдруг дверь отворилась настежь; Карлик вскочил с кротким лаем и мистрисс Джемисон проснулась, или, может быть, она вовсе не спала, как сказала она почти тотчас; в комнате было так светло, что она была рада зажмурить глаза, но слышала с величайшим удовольствием весь наш веселый и приятный разговор. Пегги еще раз явилась, раскрасневшись от важности. Другой поднос! «О знатность!» подумала я, «можешь ли ты перенести этот последний удар?» Мисс Баркер заказала (я не сомневаюсь, что и приготовила, хотя она сказала: «ну! Пегги, что ты нам принесла?» и казалось приятно удивлена при этом неожиданном удовольствии) всякого рода приятных вещей для ужина: поджаренных устриц, морских раков, студень, блюдо, называемое «litlle cupids» (очень любимое крэнфордскими дамами, хотя слишком дорогое для угощения, исключая торжественных случаев – макароны, намоченные в вине, назвала бы я это блюдо, если б не знала более утонченного и классического названия). Короче, нас хотели угостить всем, что только было самого лучшего и деликатного; и мы думали, что лучше благосклонно покориться, даже на счет нашей знатности, которая никогда вообще не ужинает, но которая, подобно многим неужинающим, чрезвычайно бывает голодна при всех особенных случаях.