– Я никогда там не бывала, сказала леди Гленмайр с сильным шотландским произношением, но очень приятным голосом. Потом, чувствуя, что выразилась слишком резко, прибавила: – мы редко ездили в Лондон; всего только два раза были в нем во все время моего замужества; а прежде чем я вышла замуж, у батюшки было слишком большое семейство (я уверена, что пять дочерей мистера Кембля были у всех нас в памяти): он не мог часто вывозить нас даже в Эдинбург. Не бывали ли вы в Эдинбурге, может быть? сказала она, вдруг просияв от надежды общего интереса.
Никто из нас не бывал там; но у мисс Поль был дядя, который однажды провел там ночь весьма приятно. Мистрисс Джемисон между тем погружена была в удивление, почему мистер Мёллинер не приносит чай, и наконец удивление истекло из её уст.
– Не позвонить ли лучше, душенька? сказала живо леди Гленмайр.
– Нет… не думаю… Мёллинер не любит, чтоб его торопили.
Нам очень хотелось чаю, потому что мы обедали раньше мистрисс Джемисон. Я подозреваю, что мистер Мёллинер решился дочитать газету, прежде чем заблагорассудил побеспокоиться о чае. Госпожа его беспокоилась, беспокоилась и все говорила:
– Не понимаю, почему Мёллинер не приносит чаю. Не понимаю, что он там делает.
А леди Гленмайр наконец совсем вышла из терпения. Но это было нетерпение премилое, впрочем; она позвонила в колокольчик довольно громко, получив позволение от невестки. Мистер Мёллинер явился с удивлением оскорбленного достоинства.
– Леди Гленмайр позвонила, сказала мистрисс Джемисон: – полагаю, затем, чтоб подавали чай.
Через несколько минут чай принесли. Очень хрупок был фарфор, очень старо серебро, очень тонки ломтики хлеба с маслом и очень малы куски сахара. Сахар, очевидно, был любимым предметом экономии мистрисс Джемисон. Я сомневаюсь, могли ли маленькие филигранные щипчики, сделанные наподобие ножниц, раскрыться на столько, чтоб взять хороший, обыкновенный крупный кусок; и когда я попробовала взять в одно время два крошечные кусочка, чтоб не заметили мое частое возвращение к сахарнице, щипчики решительно выронили другой кусок с резким бренчанием, совершенно коварным и неестественным образом. Но прежде чем это случилось, нас постигло небольшое разочарование. В маленьком серебряном молочнике были сливки, а в том, что побольше, молоко. Как только вошел мистер Мёллинер, Карлик начал просить подачки; бросить ему что-нибудь, запрещало нам приличие, хотя мы были точно так же голодны, как и он. Мистрисс Джемисон сказала, что, она уверена, мы извиним ее, если она прежде даст чаю своему бедному Карлику. Вследствие этого она налила ему полное блюдечко, и потом сказала нам, как понятно и умно это маленькое животное; он распознавал сливки очень хорошо и никогда не хотел пить чай с молоком. Поэтому молоко было оставлено для нас. Нам оставалось безмолвно думать, что и мы так же понятливы и умны, как Карлик; мы даже почувствовали некоторое оскорбление: нас заставляли любоваться признательностью Карлика, когда он махал хвостом, благодаря за наши сливки.
После чая мы пустились с обыкновенный разговор. Мы были благодарны леди Гленмайр за то, что она предложила еще хлеба с маслом, и эта взаимная потребность познакомила нас с нею гораздо лучше, нежели разговоры о дворе, хотя мисс Поль сказала, что она надеялась узнать, здорова ли королева, от кого-нибудь, кто лично ее видел.
Дружба, начатая за хлебом с маслом, увеличилась за картами. Леди Гленмайр удивительно играла в преферанс и была совершенным авторитетом в ломбере и бостоне. Даже мисс Поль забыла, что нужно говорить: «миледи» и «ваше сиятельство» и сказала: «баста мэм, у вас был, кажется, червонный валет», так же спокойно, как будто никогда не собиралось крэнфордского парламента по случаю приличного способа выражаться с женою пера.
К доказательство, как совершенно мы забыли, что находились в присутствии той, которая могла сидеть за чаем с баронетской короной на голове вместо чепчика, мистрисс Форрестер рассказала любопытное происшествие леди Гленмайр, анекдот, известный только её коротким друзьям, который даже не был известен мистрисс Джемисон. Он относился к прекрасным старым кружевам, единственному остатку лучшего времени, которыми леди Гленмайр любовалась на воротничке мистрисс Форрестер.
– Да, говорила эта дама – таких кружев теперь не достанешь ни за какие деньги; их делали монахини за границей. Теперь говорят, что нельзя сделать их и там; но, может – быть, теперь могут, после издания закона об эмансипации католиков. Я не удивляюсь, но между тем очень ценю мое кружево. Я не доверяю мыть его даже моей горничной (та бедная девочка, о которой я говорила прежде, но которую госпоже как-то приличнее казалось назвать громким именем горничной); я всегда мою его сама. Вот один раз кружева чуть-чуть не пропали. Разумеется, вашему сиятельству известно, что такие кружева никогда не должно ни крахмалить, ни гладить. Некоторые моют в сахарной воде, а некоторые в кофе, чтоб придать настоящий желтый цвет; но у меня есть очень – хороший рецепт как мыть кружева в молоке; это делает их жесткими и придает им очень хороший сливочный цвет. Ну, вот, мэм, я сшила весь кусок вместе (а красота прекрасного кружева именно и заключается в том, что, когда оно мокро, то занимает очень мало места) и намочила его в молоке; по несчастью, я вышла из комнаты и, воротившись, нашла кошку на столе, которая так и смотрела воровкой и облизывалась как-то неловко, как будто она хотела что-то проглотить, да не могла. Поверите ли вы? сначала мне было ее жаль и я говорила: «бедная кисочка, бедная кисочка!», но когда, наконец, вдруг взглянула и увидела чашку с молоком пустую до чиста, я воскликнула: «ах, ты, негодная кошка!» и, кажется, я так рассердилась, что ударила ее, а это помогло ей проглотить кружева совсем. Я чуть не заплакала – так мне было досадно, но решила, что не расстанусь с кружевом, не постаравшись его достать. Я надеялась, что кружева по крайней мере стошнит ее, но это вывело бы хоть кого из терпения, когда кошка пришла совершенно спокойно и, мурлыкая через четверть часа после того и почти надеясь, что я ее приласкаю. «Нет, кисочка!» сказала я: «если у тебя есть какая-нибудь совесть, ты не должна этого ожидать!» Вдруг меня поразила одна мысль. Я позвонила и послала горничную к мистеру Гоггинсу, велела ему кланяться и попросить дать мне сапог на один час. Не думаю, чтоб в этой просьбе было что-нибудь странное, но Дженни сказала, что молодые люди в аптеке хохотали до упада при этой моей просьбе. Мы с Дженни посадили туда кошку, растопырив ей передние ноги, чтоб она не могла нас оцарапать и дали ей чайную ложку смородинного сирона, в которую (ваше сиятельство, извините меня) я примешала немного рвотного. Никогда не забуду, как беспокоилась я целые полчаса. Я взяла кошку в свою спальню и разостлала чистое полотенце на полу. Я чуть было ее не поцеловала, когда она воротила кружева в том же состоянии, в каком они были прежде. Дженни приготовила кипятку и мы намачивали кружево, намачивали, разложили на кусток на солнце, прежде чем я могла до него дотронуться, чтоб обмокнуть его в молоко. А теперь ваше сиятельство никогда не отгадали бы, что оно было в горле у кошки.
Мы узнали в продолжение этого вечера, что леди Гленмайр приехала надолго к мистрисс Джемисон; она отказала в квартире своей в Эдинбурге и не имела никаких причин спешить воротиться туда. Мы обрадовались, услышав это; она сделала на нас приятное впечатление. Приятно также было узнать из слов, вырвавшихся в продолжение вечера, что, в добавок ко многим привлекательным качествам, она отдалена от пошлости быть богатой.
– Неужели вам не кажется неприятно идти пешком? спросила мистрисс Джемисон, когда доложили о приходе наших служанок.
Это был всегдашний вопрос мистрисс Джемисон, у которой стоял свой экипаж в сарае и которая даже на самые короткие расстояния иначе не отправлялась, как в портшезе. Ответы были таковы, как бывали всегда:
– О нет! какая приятная и спокойная ночь!
– Так хорошо освежиться после комнатного жара!
– Звезды так прекрасны!
Эти последние слова сказала мисс Мэтти.
– Вы любите астрономию? спросила леди Гленмайр.
– Не очень, возразила мисс Мэтти несколько смутившись, потому что в эту минуту не могла вдруг припомнить, что такое астрономия и что астрология; но ответ был справедлив и в том и в другом обстоятельстве, потому что она читала и несколько страшилась астрологических предсказаний Френсиса Мура; а что касается до астрономии, то в тайном откровенном разговоре она сказала мне, что никогда не может поверить, будто земля постоянно вертится и даже не хочет верить, если б и могла, и утомляется до головокружения, когда думает об этом.
Надев калоши добрались мы до дому с необыкновенной осторожностью. Так утончены и деликатны были наши ощущения после того, как мы пили чай с миледи.
IV. Синьйор Брунони
Вскоре после происшествия, которое я описала в прошедшей главе, я была отозвана домой болезнью отца, и на некоторое время забыла о том, что делается с моими любезными крэнфордскими друзьями, и как леди Гленмайр могла помириться с скукой своего долгого пребывания у невестки своей, мистрисс Джемисон. Когда батюшке сделалось легче, я провожала его в один приморской город, так что казалась изгнанною из Крэнфорда и лишенною случая узнать что-нибудь о милом городке большую часть этого года.
В конце ноября, когда мы вернулись домой и батюшка опять находился в добром здоровье, я получила письмо от мисс Мэтти и письмо претаинственное. Она начинала и не оканчивала множества фраз, смешивая их одну с другою. Я могла только понять, что если батюшке лучше (она надеялась, что ему лучше), то ему необходимо будет беречься и носить теплую бекеш от дня св. архангела Михаила до Успения. Она писала также, могу ли я сказать: в моде ли тюрбаны? Одно веселое празднество должно случиться, какого никогда не видели и не знали с-тех-пор, как были уомбмельские львы[11]