научилась любить Крэнфорд и его обитателей. Мистер Гоггинс сиял радостью и пол в церкви скрипел под его совершенно новыми сапогами – шумный и вместе очевидный признак предполагаемой перемены положения; потому что ходило предание будто он до тех пор носил все те же самые сапоги, в которых приехал в Крэнфорд двадцать пять лет назад; только они были починяемы заново вверху и внизу, в носках и голенищах, в каблуках и подошве, черной кожей и рыжей столько раз, что и не перечтешь.
Ни одна из крэнфордских дам не заблагорассудила одобрить этот брак поздравлением жениха или невесты. Мы не хотели принимать участия в этом деле до возвращения нашей законной начальницы, мистрисс Джемисон. Покуда она не воротится предписать нам нашу роль, мы думали, что будет лучше смотреть на помолвку как на факт, конечно, существующий, но о котором чем меньше говорить, тем лучше. Это воздержание, наложенное на наши языки (потому что рассудите: если мы не говорили об этом никому из действующих лиц, то как же могли мы получить ответы на вопросы, которые так нетерпеливо желали предложить), начинало делаться ужасно-скучным, наши понятия о достоинстве молчания начинало бледнеть перед силою любопытства, когда мыслям нашим вдруг дано было другое направление, объявлением от главного крэнфордского лавочника, который занимался всякой торговлей, от самой мелочной до модных нарядов, что весенние моды прибыли и будут выставлены в следующий вторник в его магазине, на главной улице. Мисс Мэтти только этого и ожидала, чтоб купить себе новое шелковое платье. Я предполагала, правда, послать за выкройками в Дрёмбль, но она отказалась от моего предположения, кротко намекнув, что не забыла о своем разочаровании касательно светло-зеленого тюрбана. Я была рада, что находилась теперь с нею и могла противиться ослепительному очарованию желтых и красных материй.
Здесь я должна сказать несколько слов о себе самой. Я говорила о старинной дружбе отца моего с семейством Дженкинс; и, право, не знаю, не были ли мы с ними даже в дальнем родстве. Он охотно позволил мне остаться на целую зиму в Крэнфорде, в уважение письма мисс Мэтти, которое она написала к нему во время общего крэнфордского страха и в котором, я подозреваю, она преувеличила мою силу и мою храбрость, как защитницы её дома. Но теперь, когда дни стали и длиннее и светлее, он начал торопить мое возвращение; а я откладывала его только вследствие странной, отчаянной надежды, что если получу более ясные сведения, то могу найти связь того, что мне рассказала синьора об Аге Дженкинсе, с тем, что я выведала из разговора мисс Поль и мистрисс Форрестер о появлении и исчезновении «бедного Питера».
II. Банкротство
В тот самый четверг, когда мистер Джонсон должен был показывать свои модные товары, почтальонша принесла к нам два письма. Я сказала: «почтальонша», но должна бы сказать: жена почтальона. Он был хромой башмачник, очень опрятный, честный человек, весьма уважаемый в городе, но никогда сам не разносил писем, кроме чрезвычайных случаев, как, например, в день Рождества или в великую пятницу; и в эти дни письма, которые должны бы получиться в восемь часов утра, не являлись прежде двух или трех часов пополудни; все любили бедного Томаса и ласково принимали его в этих торжественных случаях. Он обыкновенно говорил, что сыт по горло, потому что в трех или четырех домах непременно хотели накормить его завтраком, и едва окончив последний завтрак, он приходил к какому-нибудь другому приятелю, который уж начинал обед; но как ни сильны были искушения, Томас всегда был трезв, вежлив и с улыбкой на лице; и как мисс Дженкинс обыкновенно говорила, это был олицетворенный урок терпения, который, она не сомневалась, должен вызвать это драгоценное качество во многих людях, у которых, не будь Томаса, оно дремало бы. Конечно, терпение находилось в состоянии весьма сильной дремоты у мисс Дженкинс. Она вечно ожидала писем, и всегда барабанила по столу, покуда не приходила или не проходила почтальонша. В Рождество и в великую пятницу она барабанила от чая до обедни, от обедни до двух часов, до тех пор, пока не нужно было помешать в камине, и непременно роняла кочергу и бранила за это мисс Мэтти. Но также непременен был ласковый прием и хороший обед для Томаса; мисс Дженкинс расспрашивала про его детей, что они делают, в какую школу ходят, делая ему упреки, если неравно еще новое чадо должно было появиться на свет; но всегда посылая ребятишкам шиллинг и сладкий пирожок, с пол кроной прибавки для отца и матери. Почта совсем не составляла особенной важности для милой мисс Мэтти; но ни за что на свете не уменьшила бы она ни приветствий, ни подарков Томасу, хотя я примечала, что она несколько стыдилась этой церемонии, на которую мисс Дженкинс смотрела как на торжественный случай для падания советов и благодеяний своим ближним. Мисс Мэтти совала деньги разом в его руку, как будто стыдясь себя самой. Мисс Дженкинс отдавала каждую монету особенно, с словами: «Вот! это для тебя… это для Дженни», и так далее. Мисс Мэтти всегда манила Марту из кухни, покуда он ел свой обед; и однажды, как мне известно, она отвернулась, когда он быстро сунул свой завтрак в синий бумажный носовой платок. Мисс Дженкинс журила его, если он не дочиста съедал с блюда, как бы полно оно ни было наложено, и давала ему наставления с каждым куском.
Я далеко уклонилась от рассказа о двух письмам, ожидавших нас на столе в этот четверг. Письмо ко мне было от батюшки, к мисс Мэтти печатное. Письмо батюшки было совершенно мужское письмо; я хочу сказать, что оно было очень скучно и говорило только о том, что он здоров, что у них были сильные дожди, что торговля почти совсем остановилась и что ходят слухи весьма неприятные. Он также спрашивал, знаю ли я, есть ли еще у мисс Мэтти акции в городском купеческом банке, так как о нем ходили весьма неприятные слухи, которые, впрочем, он всегда предвидел и давно уже предсказывал мисс Дженкинс, когда она отдавала туда все свое достояние – единственный, сколько ему известно, неблагоразумный шаг, сделанный во всю жизнь этой умной женщиной (единственный поступок, на который она решилась, вопреки его советам, как мне было известно). Однако, если что-нибудь пойдет дурно, разумеется, я не должна покидать мисс Мэтти, если могу ей сколько-нибудь быть полезной, и проч.
– От кого ваше письмо, душенька? А ко мне очень вежливое приглашение, подписанное Эдвин Уильсон, явиться на очень важное собрание акционеров городского купеческого банка в Дрёмбль, в четверг 25-го числа. Это с их стороны весьма любезно, что они вспомнили обо мне.
Мне не понравилось известие об этом «очень важном собрании», хотя я мало понимала дела; я опасалась, что это подтверждало слова батюшки, однако я подумала: дурные вести приходят всегда слишком рано, и потому решилась не говорить ничего о моем опасении, а сказала только, что батюшка здоров и посылает ей поклон. Она долго восхищалась своим письмом. Наконец сказала:
– Я помню, что они прислали Деборе точно такое, но я этому не удивлялась, потому что все знали, как она была умна. Я боюсь, что мало буду им полезна; право, если они начнут считать, я совсем смешаюсь, потому что никогда не в состоянии сделать счет в уме. Дебора, я знаю, желала ехать и даже заказала себе новую шляпку; но когда настало время, она сильно простудилась и они прислали ей очень вежливый отчет о том, что было сделано. Кажется, выбирали директора. Как вы думаете, они приглашают меня, чтоб помочь им выбрать директора? Я тотчас выбрала бы вашего отца.
– У батюшки нет акций в этом банке, сказала я.
– Так, нет! я это помню. Он очень отсоветовал Деборе, когда она их покупала; но она была совершенно деловая женщина и всегда сама все решала; а ведь вы знаете, они все эти года платили по восьми процентов.
Для меня это был предмет весьма неприятный: я ждала недоброго; потому я переменила разговор, спросив, в какое время, она думает, лучше нам идти смотреть модные материи.
– Ну, душенька, сказала она: – вот в чем дело: этикет не позволяет идти до двенадцати; но тогда весь Крэнторд будет там и не каждому приятно расспрашивать при всех о нарядах, уборах, чепцах. Показывать любопытство в таких случаях неприлично людям благовоспитаным. У Деборы была привычка всегда смотреть так, как будто бы последние моды ничего не значат для неё; это она переняла от леди Арлей, которая, знаете, видала всегда все новые моды в Лондоне. Поэтому, я думаю, мы сегодня утром выйдем вскоре после завтрака – мне нужно полфунта чаю, а потом можем пойти и рассмотреть все вещи на свободе и посмотреть, как нужно сделать мое новое шелковое платье, а потом, после двенадцати, можем идти снова, уже нисколько не думая о нарядах.
Мы начали говорить о новом шелковом платье мисс Мэтти. Я узнала, что она выбирает в первый раз в жизни что-нибудь важное для себя самой; мисс Дженкинс, каков бы ни был её вкус, была всегда более решительного характера, и удивительно, как такие люди овладевают другими простой силою воли. Мисс Мэтти заранее так восхищалась видом шелковистых складок, как будто бы на пять соверенов, отложенных для покупки, могла скупить все шелковые материи из лавки, и (припоминая, как я потеряла два часа в игрушечной лавке прежде, чем решила, на что издержать три пенса) я была рада, что мы пойдем рано, чтоб милая мисс Мэтти могла на свободе насладиться нерешимостью.
Если попадется материя голубоватая, платье будет голубоватое; если нет, она решилась на синее, а я на серое, и мы рассуждали о количестве полотнищ, покуда не дошли до лавки. Мы должны были купить чай, выбрать материю, а потом вскарабкаться на витую железную лестницу, ведущую туда, что было некогда чердаком, а теперь превратилось в выставку мод.
Молодые приказчики мистера Джонсона, нарядные, в лучших галстуках, вертелись у прилавка с изумительною деятельностью. Они предложили тотчас провести нас наверх; но, придерживаясь правила, что дела прежде, а удовольствие после, мы остановились купить чай. Тут рассеянность мисс Мэтти изменила ей. Если она знала, что пила зеленый чай в какое бы то ни было время, то считала обязанностью не спать потом целую ночь (я знаю, что она несколько раз пила зеленый чай, не зная того, и не чувствовала подобных последствий), следовательно зеленый чай был запрещен в её доме; а сегодня она сама спросила этот зловредный предмет, воображая, что говорит о шелковой материи. Однако ошибка скоро была поправлена и потом материи в самом деле были развернуты. В это время лавка наполнилась; был рыночный день в Крэнфорде, и многие из мызников и окрестных крестьян пришли, поглаживая волосы и робко поглядывая из-под опущенных ресниц, желая нетерпеливо рассказать об этом необыкновенном зрелище дома, своей хозяйке или девушкам, и чувствуя, что они тут не на месте между щегольскими приказчиками, красивыми шалями и летними ситцами. Один из них однако пробрался до прилавка, у которого мы стояли, и смело попросил взглянуть на шали. Все другие деревенские жители ограничились бакалейным товаром; но наш сосед очевидно был слишком исполнен доброжелательных намерений относительно хозяйки, жены или дочери, чтоб быть робким; и я скоро предложила себе вопрос: кто, мисс Мэтти или он, дольше продержит приказчика. Каждая вновь подаваемая шаль казалась ему лучше прежней, а мисс Мэтти улыбалась и вздыхала над каждой приносимой новой кипой; о