– Если дела этого банка кончатся дурно, я потеряю сто сорок девять фунтов тринадцать шиллингов и четыре пенса в год; у меня останется только тринадцать фунтов годового дохода.
Я сжала крепко её руку, но не знала что сказать. Я почувствовала (было темно, я не могла видеть её лица), как её пальцы судорожно зашевелились в моей руке, и угадала, что она сбирается с духом, чтоб продолжать. Мне слышались рыдания в её голосе, когда она сказала:
– Надеюсь, что это не грех, если скажу, но я… но, о, я так рада, что бедная Дебора избавилась от этого: она никогда не могла бы перенести унижения… у ней была такая благородная, высокая душа.
Вот все, что она сказала о сестре, настоявшей на том, чтоб отдать их маленькое состояние в этот несчастный банк. В тот вечер мы еще позже, чем обыкновенно, зажгли свечи и сидели безмолвные и грустные.
Однако мы принялись за работу после чая с какой-то принужденной веселостью (которая скоро сделалась искреннею), разговаривая о помолвке леди Гленмайр. Мисс Мэтти почти начала находить это делом хорошим.
– Я не намерена отрицать, чтоб мужчины не были помехой в доме. Я не могу судить о неисчерпаемой новости по собственному-опыту, потому что отец мой был олицетворенной опрятностью и всегда, возвращаясь домой, вытирал башмаки так же старательно, как женщины; но все-таки мужчина понимает, как должно поступать в затруднительных обстоятельствах, и очень приятно иметь человека под рукою, на которого можно положиться. Вот хоть бы леди Гленмайр, вместо того, чтоб колебаться и не знать, где ей поселиться, будет иметь дом среди общества приятных и добрых людей, каковы, например, наши добрые мисс Поль и мистрисс Форрестер. А мистер Гоггинс ведь, право, видный собой мужчина; ну, а что касается до его обращения, то если оно не слишком изящно, я скажу, что знала людей с прекрасным сердцем и преумных, которые хотя не могли похвалиться тем, что некоторые считают светскостью, но отличались и благородством и добротой.
Она предалась нежной мечтательности о мистере Гольбруке и я не прерывала ее, будучи занята соображением одного плана, который занимал мои мысли уже несколько дней, но который угрожающее банкротство привел к кризису. В этот вечер, когда мисс Мэгги улеглась спать, я вероломно опять зажгла свечу и села в гостиной сочинять письмо к Аге Джонкинсу, письмо, которое должно было тронуть его, если он был Питер, и показаться простым изложением сухих фактов, если это человек посторонний. Церковные часы пробили два прежде, чем я кончила.
На следующее утро явились известия и официальное и частное, что городской банк прекратил платежи. Мисс Мэтти была разорена.
Она пыталась говорить со мной спокойно; но когда дошла до обстоятельства, что должна жить только пятью шиллингами в неделю, не могла удержать нескольких слез.
– Я плачу не о себе, душенька, сказала она, утирая их: – я полагаю, что плачу о той глупой мысли, как огорчилась бы матушка, если б это знала; она заботилась о нас гораздо больше, чем о себе самой. Но сколько бедных людей имеют еще меньше; а я, слава Богу, не очень расточительна: когда выдам Марте жалованье, расплачусь за баранину и за наем квартиры, то не останусь должна ни одной копейки. Бедная Марта! думаю, ей будет жаль меня оставить.
Мисс Мэтти улыбнулась мне сквозь слезы и как будто хотела показать мне только улыбку, а не слезы.
III. Истинные друзья
Видеть, как мисс Мэтти тотчас принялась за сокращения, которые она считала необходимыми при своих изменившихся обстоятельствах, было для меня примером и, думаю, могло бы быть примером и для других. Пока она пошла поговорить с Мартой и уведомить ее обо всем, я, с моим письмом к Аге Дженкинсу, ускользнула к синьорам, чтоб узнать верный адрес. Я обязала синьору соблюдать молчание; и действительно, её военные приемы имели некоторую степень резкости и осторожности, заставлявшую ее говорить как можно меньше, кроме тех случаев, когда она находилась под влиянием сильного волнения. К тому же (что делало мою тайну вдвое надежнее) синьор до того теперь оправился от своей болезни, что помышлял ехать дальше, показывать фокусы и через несколько дней с своей женою, маленькой Фебой, оставлял Крэнфорд. Я нашла его рассматривающим огромное черное с красным объявление, где рассказывались все совершенства синьора Брунони и где недоставало только имени города, в котором он намеревался играть. Они с женою были так погружены в решение того, где красные буквы будут эффектнее, что я насилу могла вставить свой вопрос, и то уже подав предварительно различные мнения, в основательности которых сама усомнилась, когда синьор возобновил свои сомнения и размышления об этом важном предмете. Наконец я достала адрес, и как казался он странен! Я бросила письмо на почту, возвращаясь домой, и с минуту стояла смотря на деревянный ящик с раскрытой щелью, отделявшей меня от письма, за секунду перед тем находившегося в моих руках. Оно ускользнуло от меня, как жизнь, безвозвратно. Оно будет качаться по морю, может быть, забрызжется волнами, унесется к пальмам, пропитается всеми тропическими благоуханиями; клочок бумажки, только час назад такой обыкновенный и знакомый и пошлый, отправится в свой путь к диким странам за Ганг. Но я не могла терять много времени на эти размышления. Я поторопилась домой: может быть, я нужна мисс Мэтти. Марта отворила мне дверь с лицом, распухшим от слез. Увидев меня, она залилась снова, схватила меня крепко за руку, притащила в переднюю и захлопнула дверь, спрашивая, справедливо ли то, что сказала мисс Мэтти.
– Я никогда ее не брошу, нет, не брошу – так я ей сказала; не знаю, говорю, как у вас хватило духу отпускать меня. На её месте я бы этого не сделала. Я ведь не такая мерзавка, как Роска у мистрисс Фиц-Адам, что готова отойти, если не прибавят жалованья, проживши семь с половиной лет у одних хозяев. Я сказала, что не хочу служить дьяволу таким манером, что я, дескать, понимаю, что значит добрая барыня, коли она не понимает, что значит хорошая служанка…
– Но, Марта… сказала я, перебивая ее, покуда она вытирала себе глаза.
– Не говорите мне этого, отвечала она на мой умоляющий голос.
– Выслушай причины…
– Не хочу слушать ваших причин, сказала она теперь твердым голосом, который прежде прерывался от рыданий. – Всякий может приводить причины по-своему. У меня тоже есть хорошие причины. Уж причина там или нет, а я все буду это говорить, вот хоть меня убейте. У меня есть деньги в Сохранной Казне, есть-таки довольно из одёжи и не уйду я от мисс Мэгти, нет, не уйду, хоть отпускай она меня каждый час и каждый день!
Она сложила руки фертом, как бы вызывая меня на бой; и точно, я не знала бы как начать ее уговаривать – так сильно я чувствовала, что мисс Мэтти, при своем увеличивающемся нездоровьи, нуждалась в попечении этой доброй и верной женщины.
– Хорошо, сказала я наконец.
– Я рада, что вы начали с «хорошо»! Если б вы сказали «но», как прежде, я бы вас не стала слушать. Теперь вы можете продолжать.
– Я знаю, что мисс Мэтти много потеряла бы в тебе, Марта…
– Я так ей и сказала. Потеряла да вечно бы жалела, перебила Марта с торжеством.
– Однако у ней будет так мало… так мало… средств к жизни, что я не знаю, чем будет она тебя кормить… она и себя-то прокормит с трудом. Я говорю это тебе, Марта, потому, что считаю тебя другом мисс Мэтти; но, знаешь, может быть, ей будет неприятно, чтоб говорили об этом.
Вероятно, это был предмет более печальный, нежели как хотела говорить о нем мисс Мэтти, потому что Марта бросилась на первый стул, который случился у ней под рукой, и зарыдала громко (мы стояли в кухне). Наконец она опустила передник и, посмотрев мне пристально в лицо, сказала:
– Не по этой ли причине мисс Мэтти не заказала пудинга сегодня? Она сказала, что ей не хочется сладкого и что вы с нею будете кушать просто баранью котлетку, но я перехитрю. Не говорите ей, а я сделаю славный пудинг на свои деньги. Смотрите же, чтоб она его скушала непременно. Многим становится легче на сердце, когда хорошее блюдо на столе.
Я была рада, что энергия Марты приняла немедленное и практическое направление к деланию пудинга и прекратила спор, останется ли она или не останется в услужении у мисс Мэтти. Она надела чистый передник и приготовилась идти в лавку за маслом, за лицами и всем, что было нужно; она не хотела взять для своей стряпни ни крошки из того, что находилось в доме, но отправилась к старой чайнице, в которой хранились её деньги, и взяла сколько ей было нужно. Я нашла мисс Мэтти очень спокойной и порядочно-грустной; мало-помалу она начала улыбаться для меня. Было решено, что я напишу к батюшке и попрошу его приехать, чтоб посоветоваться; как только отправилось письмо, мы начали говорить о будущих планах. Мисс Мэтти намеревалась нанять одну комнатку, оставив только ту мебель, какая была ей необходима, продать остальное, и тихо жить тем, что останется ей от найма за квартиру. Я была более честолюбива и менее довольна. Я думала о том, сколько может женщина, старее среднего возраста и с воспитанием, какое получали женщины за пятьдесят лет назад, добывать для жизни, не выходя из своего сословия; но, наконец, я отложила в сторону этот последний пункт и желала узнать, что хочет делать мисс Мэтти.
Уроки, разумеется, прежде всего приходили на мысль: если б мисс Мэтти могла чему-нибудь учить детей, то жила бы, окруженная маленькими созданиями, которыми восхищалась её душа. Я перебрала в уме её дарования. Как-то раз она сказала, что может сыграть: «Ah! vous dirai-je, maman?» на фортепьяно; но это было давно, очень давно; и слабая тень музыкального дарования исчезла, много лет назад. Она умела также когда-то рисовать очень милые узоры для кисейных вышивок, наложив сквозную бумагу на узор, приложив стекло, проводя карандашом по зубцам и кружечкам.
Но это были самые искусные подвиги в рисовании, и не думаю, чтоб с ними можно было уйти далеко. Что касается до отрасли серьёзного английского образования – женского рукоделья и географии с арифметикою – чему бралась учить начальница женского пансиона, в который все крэнфордские купцы посылали своих дочерей, глаза мисс Мэтти изменяли, и я сомневаюсь, могла ли она счесть нитки в гарусном шитье, или достодолжно оценить различные тени, требуемые для лица королевы Аделаиды в вышивании шерстями, теперь самом модном рукоделье в Крэнфорде. Что касается до употреб