ления глобусов, с которыми я никак не могла сладить сама и потому, может быть, была не совсем хорошей судьей о способностях мисс Мэтти к обучению этой отрасли воспитания; но мне казалось, что экватор, тропики и тому подобные мистические круги были для неё истинно-мнимыми линиями, и что она смотрела на знаки зодиака как на остатки чернокнижия.
В деле искусств она гордилась только уменьем делать фитили, чтоб зажигать свечи, или, как она их называет, fidibus, из разноцветной бумаги, вырезанной наподобие перьев, и вязаньем подвязок самых превосходных узоров. Я сказала однажды, получив в подарок такую вязаную пару, что очень желала бы потерять одну на улице, чтоб заставить ею полюбоваться, но нашла, что эта шуточка, кажется, очень невинная, до такой степени оскорбила её чувство приличия и была принята с таким серьёзным испугом, как бы искушение не увлекло меня на самом деле, что я сожалела, зачем сказала это. Эти нежно сработанные подвязки, сотня разноцветных свечных фитилей, подмотки, намотанные шелком по фантастическому способу, были верными признаками благосклонности мисс Мэтти. Но захочет ли кто платить за то, чтоб дети выучились таким искусствам? и захочет ли мисс Мэтти продавать, из-за прибыли, искусства и сведения, из которых она делает вещи ценные для тех, кто ее любит?
Я возвратилась к чтению, письму и арифметике; читая главу из Библии каждое утро, она всегда кашляла, когда дело доходило до длинных слов. Я сомневалась, в состоянии ли она докончить главу даже при помощи всего своего кашля. Писала она хорошо и четко, но правописание!.. Она думала, что чем страннее будет её слог, чем более она будет в нем затрудняться, тем большую любезность окажет она своему корреспонденту, и слова, которые она ставила почти правильно в своих письмах ко мне, становились сущими загадками, когда она писала к моему отцу.
Нет! ничему она не могла научить возрастающее поколение Крэнфорда; оно могло учиться у неё разве только подражать её терпению, смирению, кротости, уменью не завидовать тому, чего она не умела делать. Я обдумывала об этом, покуда Марта не доложила об обеде с лицом, раздувшимся и распухшим от слез.
У мисс Мэтти были некоторые особенности, которые Марта считала причудами, нестоящими внимания, и детскими фантазиями, от которых старая, пятидесятивосьмилетняя дама должна постараться отстать. Но в этот день на все обращалось самое заботливое попечение. Хлеб был разрезан с совершенством, доведенным до идеала в воображении мисс Мэтти, так, как любила её мать; занавесы были задернуты так, чтоб закрыть голую кирпичную стену соседней конюшни, и чтоб показать нежные листки тополя, находившегося тогда во всей своей весенней красоте. Тон Марты с мисс Мэтти был точь-в-точь такой, какой эта добрая, грубая служанка сохраняла для маленьких детей и каким она никогда не говорила с взрослыми.
Я забыла сказать мисс Мэтти о пудинге и боялась, что она станет кушать его, как должно; у ней в этот день было очень мало аппетита; я воспользовалась тем временем, когда Марта унесла блюдо, чтоб ввести ее в секрет. Глаза мисс Мэтти наполнились слезами; она не могла даже выговорить ни слова, чтоб выразить удивление или восхищение, когда Марта воротилась, неся торжественно пудинг, сделанный удивительно, в виде лежачего льва. Лицо Марты сияло торжеством; она поставила его перед мисс Мэтти с ликующим: «вот!» Мисс Мэтти хотела изъявить благодарность, но не могла; она взяла руку Марты и с жаром ее пожала, отчего Марта расплакалась и я сама с трудом могла сохранить приличное спокойствие. Марта бросилась вон из комнаты, а мисс Мэтти должна была прокашляться раз или два прежде, чем могла заговорить. Наконец она сказала:
– Я хотела бы сохранить этот пудинг под стеклом, душенька!
Мысль о возлежащем льве с его изюмными глазами, на почетном месте над камином, рассмешила меня до истерики и я начала хохотать, что несколько удивило мисс Мэтти.
– Я уверена, душенька, что видела под стеклом вещи гораздо менее достойные внимания, сказала она.
И я также, да еще как часто. Я постаралась успокоиться, но с трудом могла удержаться от слез, и мы обе напали на пудинг, который был тонко превосходен, только каждый кусок, казалось, давил нас – так наши сердца были переполнены.
Мы были так заняты мыслями, что не могли много разговаривать в этот день. Он прошел очень молчаливо. Но когда принесла Марта чайный прибор, новая мысль пришла мне в голову. Почему бы мисс Мэтти не продавать чаю, не быть агентом Чайного Общества Восточной Индии, тогда существовавшего? Я не видела препятствия к исполнению этого плана, между тем, как выгод было много, предположив, впрочем, что мисс Мэтти может спуститься до унижения заниматься чем-нибудь в роде торговли. Чай не был ни липок: ни жирен, этих двух вещей мисс Мэтти не могла терпеть. Выставлять в окошке небольшое аристократическое уведомление о полученном ею позволении продавать чай, правда, будет необходимо, но я надеялась, что оно поместится там, где его никто не увидит. Чай был веществом нетяжелым и не мог обременить слабые силы мисс Мэтти; единственная вещь, представлявшая затруднение, была покупка и продажа.
Между тем, как я давала рассеянные ответы на вопросы мисс Мэтти, почти такие же рассеянные, мы услышали на лестнице шум, дверь отворилась и затворилась как будто какой-то невидимой силой. Вскоре явилась Марта, таща за собою высокого молодого парня, раскрасневшегося, как рака, от робости, и находящего единственное спасение в приглаживании своих волос.
– Извините, это Джим Гэрн, сказала Марта вместо рекомендации; она так запыхалась, что мне представилось, не выдержала ли она драку, прежде чем победила его сопротивление быть представлена в аристократическую гостиную мисс Матильды Дженкинс.
– Он желает на мне жениться. Он имеет желание также взять жильца, тихого жильца, и мы возьмем очень покойный дом. Ах, милая мисс Мэтти, если смею предложить, не будете ли вы согласны жить у нас? Джим тоже этого желаем. (Джиму) Ну ты, болван! разве ты не можешь подтвердить что я говорю; но ему все-таки больно хочется – не так ли Джим? – только изволите видеть, он потерялся, потому что не привык говорить с барыней.
– Совсем не то, вмешался Джим. – Ты вдруг на меня напала; я совсем не думал жениться так скоро, а такое торопливое дело совсем ошеломит человека. Не то, чтоб я был против этого, сударыня (обращаясь к мисс Мэтти), только Марта уж такая проворная, коли заберет что себе в голову, а женитьба, сударыня, женитьба ведь на век связывает человека. Осмелюсь сказать, как обвенчаюсь, так тогда уж мне будет все равно.
– Извините, сударыня, сказала Марта, которая дергала его за рукав, толкала под локоть и всячески старалась перебить его во все время, как он говорил – не слушайте его, он образумится. Вот прошлый вечер он приставал ко мне – да, приставал, зачем я говорила, что не бывать этому еще много лет; а теперь это он свихнулся от радости. Только ты ведь, Джим, также, как я, желаешь иметь жильца? (Опять толканье под локоть).
– Ну если мисс Мэтти будет у нас жить, пожалуй; а то я не хочу напичкать дом чужими, сказал Джим с недогадливостью, взбесившею Марту, которая старалась представить, будто они ужасно желают иметь жильца и будто мисс Мэтти окажет им большую милость, если согласится с ними жить.
Мисс Мэтти была сбита с толку этой четой: внезапное решение несогласной пары, или, скорее, одной Марты, в пользу брака изумило ее и помешало ей согласиться на план, принятый Мартой к сердцу. Мисс Мэтти начала:
– Брак дело весьма важное, Марта.
– Точно так, сударыня, молвил Джим. – Не то, чтоб я имел что-нибудь против Марты…
– Ты приставал ко мне с ножом к горлу, чтоб я назначила день нашей свадьбы, сказала Марта с лицом в огне и готовая заплакать от досады: – а теперь стыдишь меня перед барыней.
– И, нет Марта, право нет! право нет! только ведь надо же перевести дух, сказал Джим, стараясь поймать ее за руку, но напрасно. Видя, что она серьёзнее обижена, нежели он предполагал, он старался собрать свои рассыпавшиеся мысли и с большим успехом, нежели за десять минут перед тем я ожидала от него. Он обернулся к мисс Мэтти и сказал: – Надеюсь, сударыня, вам известно, что я питаю почтение ко всем, кто был милостив к Марте. Я давно считал, что она будет моей женой. Она зачастую говорила об вас, как о добрейшей барыне на свете; и хотя, по правде сказать, мне нежелательно иметь жильцов простых; а если вам, сударыня, угодно сделать нам честь жить с нами, я знаю наверняка, что Марта все сделает, чтоб вас успокоить; а я постараюсь всегда как можно меньше попадаться вам на глаза, что, как мне сдается, самое лучшее дело, какое только может сделать такой неуклюжий парень, как я.
Мисс Мэтти весьма старательно снимала свои очки, вытирала их и надевала; но могла только сказать:
– Пожалуйста не примешивайте мысль обо мне к вашей женитьбе; пожалуйста не примешивайте! Брак дело весьма важное.
– Мисс Матильда подумает о твоем предположении, Марта, сказала я, пораженная выгодами, которые оно представляло, и не желая потерять случай обдумать его. – И, будьте уверены, ни она, ни я, мы никогда не забудем твоего доброго расположения, ни твоего также, Джим.
– Ну точно так, сударыня. Я, право, говорил по сердечному расположению, хоть немножко одурел, что мне так вдруг вбили в голову женитьбу, и не могу выразиться по приличеству. А право, охоты у меня довольно и, дай срок, привыкну. Ну, девка, полно хныкать, к чему дуешься, коли я подхожу?
Последнее было сказано sotto voce и имело следствием заставить Марту броситься стремглав из комнаты; жених побежал за нею успокаивать ее. Мисс Мэтти заплакала от чистого сердца и объяснила это тем, что мысль о скором замужестве Марты совершенно ее поразила, и что она никогда не простит себе, что заставила бедняжку поспешить. Я кажется, больше сожалела о Джиме; но обе мы с мисс Мэтти оценили добрые расположения доброй четы, хотя говорили об этом мало, а напротив того, очень много о выгодах, невыгодах и опасностях брака.