На следующее утро, очень рано, я получила записку от мисс Поль, так таинственно-сложенную и столькими печатями запечатанную, что не могла распечатать и должна была разорвать бумагу. Что же касается до содержания, я с трудом могла понять его – до того оно было запутано и загадочно. Я успела, однако, понять, что мисс Поль просит меня к себе в одиннадцать часов; одиннадцать было написано и прописью и числами, а утром два раза подчеркнуто, как будто я могла вздумать прийти в одиннадцать часов ночи, между тем, как весь Кренфорд обыкновенно лежит в постели и спит глубоким сном в десять часов. Подписи не было, исключая начальных букв имени и фамилии мисс Поль; но так как Марта, подавая мне записку, сказала: «мисс Поль приказала кланяться», то не требовалось колдовства, чтоб узнать, кто прислал ее; а так как имя особы, написавшей записку должно было оставаться в тайне, то хорошо случилось, что я была одна, когда Марта подала ее.
Я отправилась к мисс Поль. Дверь отворила мне её маленькая служанка, Лидзи, в праздничном наряде, как будто какое-нибудь важное происшествие предстояло в этот будничный день. Гостиная была убрана сообразно с этой мыслью. Стол был накрыт лучшею скатертью с нужными материалами для письма. На небольшом столике стоял поднос с только что откупоренной бутылкой настойки из скороспелок и несколькими бисквитами. Сама мисс Поль была в торжественном уборе, как будто для приема гостей, хотя было только одиннадцать часов. Мистрисс Форрестер, которая была тут, плакала тихо и грустно, и мой приход вызвал новые слезы. Прежде чем мы кончили обычные приветствия, произнесенные с плачевной таинственностью, раздался новый стук и явилась мистрисс Фиц-Адам, раскрасневшаяся от ходьбы и волнения. Казалось, что все это были гостьи приглашенные, потому что мисс Поль сделала разные приготовления, чтоб приступить к открытию митинга, поправила огонь, растворила и затворила дверь, прокашлялась и высморкала нос. Потом посадила нас всех вокруг стола, позаботившись поместить меня напротив себя, и напоследок осведомилась у меня, справедливо ли, как она того опасалась, грустное известие, что мисс Мэтти лишилась всего своего состояния?
Разумеется, я могла отвечать только «да», и никогда не приводилось мне видеть более неподдельной печали, как та, которая выразилась теперь на лицах трех женщин, сидевших передо мной.
– Я желала бы, чтоб мистрисс Джемисон была здесь, сказала наконец мистрисс Форрестер; но, судя по лицу мистрисс Фиц-Адам не разделяла этого желания.
– Но и без мистрисс Джемисон, сказала мисс Поль, с выражением оскорбленного достоинства в голосе: – мы, кренфордские дамы, собравшиеся в моей гостиной, можем решить что-нибудь. Я полагаю, что ни которая из нас не может назваться богатой, хотя все мы обладаем приличным состоянием, достаточным для особ со вкусом изящным и утонченным, которые, если б даже имели возможность, не предались бы пошлому чванству.
Тут я приметила, что мисс Поль взглядывает на небольшую бумажку, скрытую в руке её, на которой, я полагаю, она сделала некоторые отметки.
– Мисс Смит, продолжала она, обращаясь ко мне (более известную предстоящему собранию, как «Мэри»; но это был торжественный случай, я совещалась с этими дамами), я сочла нужным сделать это вчера, узнав о несчастии, приключившемся с нашей приятельницей, и все мы согласились, что если у нас есть излишек, то это не только обязанность, но и удовольствие, истинное удовольствие, Мэри… голос её несколько тут прервался и она должна была вытереть свои очки прежде, чем стала продолжать: – сделать все, что мы можем, чтоб помочь мисс Матильде Дженкинс. Но в уважение чувств деликатной независимости, существующей в мыслях каждой благовоспитанной персоны из числа дам (я приметила, что она опять обратилась к своей бумажке) мы желаем помочь ей нашими крохами тайным и скрытным образом, чтоб не оскорбить чувств, о которых я упоминала. Предмет нашей просьбы к вам, пожаловать ко мне сегодня утром, состоит в том, что, считая вас дочерью… что ваш отец, её доверенный советник во всех финансовых случаях, мы полагали, что, посоветовавшись с ним, мы можем придумать какой-нибудь способ, по которому наше содействие может показаться законным правом, получаемым мисс Матильдой Дженкинс от… вероятно, отец ваш, зная, где вложены её деньги, может дополнить пропуск.
Мисс Поль заключила свой адрес и осмотрелась кругом, ища одобрения и согласия.
– Я выразила ваши мысли, милостивые государыни, не так ли? и пока мисс Смит обдумывает ответ свой, позвольте мне предложить вам небольшую закусочку.
Мне нечего было придумывать ответ; я чувствовала в сердце слишком много благодарности за их добрую мысль, чтоб выразить ее громкими словами; поэтому я только пробормотала что-то в роде, что «я уведомлю батюшку о том, что сказала мисс Поль и, если можно, что-нибудь устроить для милой мисс Мэтти…» Здесь я должна была совершенно остановиться и освежиться стаканом воды прежде, чем могла скрыть слезы, накопившиеся в эти последние два или три дня. Хуже всего было то, что все мы плакали. Плакала даже мисс Поль, говорившая раз сто, что выказывать волнение перед кем бы то ни было она считает знаком слабости и недостатком самообладания. Она пришла в себя с некоторого рода досадою, направленною против меня, как зачинщицы, и, кроме того, я думаю, ей было прискорбно, что я не могла отплатить ей речью такою блистательною как её речь, если б я знала наперед, что будет сказано, и если б у меня была бумажка с приготовленными выражениями насчет чувств, которые должны были возбудиться в моем сердце, я попробовала бы сделать ей удовольствие. Как бы то ни было, мистрисс Форрестер заговорила первая, когда мы пришли в себя.
– Я не затрудняюсь сказать между друзьями, что я… нет! я собственно не бедна, но не думаю, чтоб могла считаться тем, что называется богатая женщина. Я желала бы быть богатой ради мисс Мэтти… но позвольте, я напишу в запечатанной бумажке, что могу дать. Я желала бы большего, право желала бы, милая Мерп.
Теперь я увидела, зачем были приготовлены перья, бумага и чернила. Каждая дама написала сумму, которую могла давать ежегодно, подписала бумагу и запечатала ее таинственно. В случае принятия их предложения, отец мой должен был распечатать бумажки под обязательством хранить тайну. Если нет, они должны быть возвращены по принадлежности.
Когда эта церемония окончилась, я стала прощаться; но каждая дама, казалось, желала иметь со мною тайное совещание. Мисс Поль задержала меня в гостиной, изъясняя, как в отсутствие мистрисс Дмемисон она взяла на себя управлять «ходом этого дела» (как ей было угодно это называть) и так же уведомить меня, что она слышала из верного источника, что мистрисс Джемисон возвращается домой в состоянии величайшего неудовольствия против своей невестки, которая немедленно выезжает из её дома и, как кажется, едет в Эдинбург сегодня же. Разумеется, это известие не могло быть передано мне при мистрисс Фиц-Адам, особенно потому, как предполагала мисс Поль, что брак леди Гленмайр с мистером Гоггинсом не мог состояться теперь, по причине негодования мистрисс Джемисон. Дружеские расспросы о здоровье мисс Мэтти заключили свидание мое с мисс Поль.
Спускаясь с лестницы, я нашла мистрисс Форрестер, ожидающую меня при входе в столовую; она отвела меня в сторону и, заперев дверь, пробовала несколько раз начать разговор, до того далекий от настоящего предмета, что я стала отчаиваться, поймем ли мы наконец друг друга. Наконец она объяснилась; бедная старушка дрожала все время, как будто объявляла о великом преступлении, уведомляя меня, как мало, ужасно-мало имела она средств к жизни; она сделала это признание из опасения, чтоб мы не подумали, будто небольшое приношение, написанное на её бумажке, соразмерялось с её любовью и уважением к мисс Мэтти. И однако, эта сумма, которую она с таким жаром уступала, была на самом-деле более, чем двадцатая часть из того, чем она должна была жить, содержать дом, девочку для прислуги – все, что было прилично для урожденной Тиррелль. А когда весь доход не простирается до ста фунтов, то для того, чтоб отдавать из него двадцатую часть, сколько потребуется заботливой экономии, сколько самоотвержения, героизма, ничтожного и незначительного в расчетах света, но имеющего огромную цену в другой счетной книге, о которой я слыхала. Она так хотела бы теперь быть богатой и повторяла беспрестанно это желание без всякой мысли о самой себе, а единственно с сильнейшим, горячим расположением быть в состоянии увеличить меру удобств мисс Мэтти.
Нескоро я могла на столько ее утешить, чтоб решиться ее оставить; и, выходя из дому, нашла подстерегавшую меня мистрисс Фиц-Адам, которая также хотела сообщить мне по секрету нечто совершенно противоположное. Ей не хотелось написать все то, что она может и готова предложить: ей казалось, что она не будет в состоянии взглянуть в лицо мисс Мэтти, если она осмелится дать ей столько, сколько бы ей хотелось.
– Мисс Мэтти, продолжала она: – такая была благородная барышня, когда я была ничто иное, как деревенская девушка, ходившая на рынок с яйцами и маслом и тому подобными принадлежностями. Батюшка, хотя зажиточный человек, всегда заставлял меня ходить на рынок, как до меня ходила матушка; я отправлялась в Крэнфорд каждую субботу прицениваться, и так далее. Раз я, помню, встретилась с мисс Мэтти в переулке, который ведет в Кумгёрст; она шла по тропинке, которая, вы знаете, гораздо выше большой дороги, а за нею шел какой-то господин и говорил ей что-то, а она глядела на цветы, только что ею сорванные и ощипывала их, и мне показалось, будто она плакала; а потом, пройдя мимо, она вернулась и подбежала ко мне спросить, да как ласково, о моей бедной матери, лежавшей на смертном одре; а когда я заплакала, она взяла меня за руку, чтоб успокоить, а господин ждал ее все время. Её бедное сердечко было полно чем-то. Для меня казалось такой честью, что дочь пастора, бывшая в Арлей-Галле, разговаривает со мною так ласково. Я полюбила ее с-тех-пор, хотя, может быть, не имею на это права; но если вы можете придумать, каким бы образом я могла дать ей побольше и чтоб этого никто не знал, я буду вам очень обязана, моя душечка, а брат мой будет так рад лечить ее даром, доставлять лекарства и пиявки, и все. Я знаю, что он и её сиятельство… (душечка! я уж никак не думала в то время, о котором я вам говорила, что буду когда-нибудь свояченицей сиятельной дамы)… и её