Я издержала свой небольшой запас денег, накупив всякого рода конфет и лепешечек, чтоб привлечь малюток, которых мисс Мэтти так любила, приходить к ней. Чай красовался в ярких зеленых цибиках, а конфеты в банках; мы с мисс Мэтти почти возгордились, осматривая все вечером накануне открытия лавки. Марта вымыла дощатый пол до необыкновенной чистоты; он украсился блестящим куском клеенки, на котором должны были становиться покупатели перед прилавком. Свежий запах штукатурки и извести проник всю комнату. Мелкие буквы вывески: «Матильда Дженкинс имеет позволение продавать чай» были скрыты под косяком новой двери и два ящика чаю с кабалистическими надписями стояли, готовые опорожнить свою внутренность в чайники покупательниц.
Мисс Мэтти, как бы мне должно было упомянуть прежде, чувствовала некоторое угрызение совести продавать чай, потому что в городе был уже мистер Джонсон, включавший и этот предмет в список своих бесчисленных товаров; и прежде чем она могла совершенно примириться с своим новым занятием, отправилась она в его лавку, ничего мне не сказав, порассказать ему о замышляемом проекте и узнать, не может ли это повредить его торговле. Батюшка назвал этот поступок её «великой глупостью» и пожелал узнать, что сталось бы с торговцами, если б они беспрестанно совещались об интересах друг друга; не остановило ли бы это всякое конкуренцию? Может быть, это не годилось бы в Дрёмбле, но в Крэнфорде имело прекрасные следствия, потому что не только мистер Джонсон ласково уничтожил всякое сомнение у мисс Мэтти о возможности повредить его торговле, но, как я знаю наверно, постоянно посылал к ней покупателей, говоря, что чай, который он держит, самого простого сорта, а у мисс Дженкинс находятся всевозможные отборные сорта. Дорогой чай составляет любимую роскошь торговцев и жен богатых мызников, пренебрегающих обыкновенным фамильным чаем, который водится у многих порядочных людей, и берут непременно только цветочный и желтый.
Но воротимся к мисс Мэтти. Истинно-приятно было видеть, как её бескорыстие и простой здравый смысл пробуждали те же самые качества и в других. Она никогда не предполагала, чтоб кто-нибудь вздумал обмануть ее, потому что ей самой было бы так прискорбно обмануть других. Я слышала, как она остановила клятвенное уверение человека, принесшего ей уголья, сказав спокойно:
– Я уверена, что тебе будет жаль, если ты принес мне не полную меру.
И если в угольях была утайка на этот раз, я не думаю, чтоб она случилась в другой раз. Всякий стыдился обмануть её доверие, как бы стыдился сделать это с ребенком. Но батюшка говорил: «такая простота может существовать в Крэнфорде, но в свете никуда не годится». И я воображаю, как должен быть дурен свет, когда, при всем подозрении батюшки к каждому, с кем он имеет дело, и несмотря на его многочисленные предосторожности, он потерял более тысячи фунтов вследствие чужого плутовства, не далее, как в прошлом году.
Я оставалась на столько, чтоб утвердить мисс Мэтти в её новом образе жизни и уложить библиотеку, купленную пастором. Он написал любезное письмо к мисс Мэтти, говоря о том, «как он рад иметь библиотеку, составленную с таким прекрасным выбором, какая была у покойного мистера Дженкинса, за какую бы то ни было цену». И когда она согласилась, с чувством грустной радости, чтобы эти книги опять воротились в пасторский дом и снова стояли на знакомых стенах, он прислал сказать, что боится, достанет ли у него для них места, и что, может быть, мисс Мэтти будет так добра, оставит у себя несколько томов. Но мисс Мэтти сказала, что у ней есть Библия и лексикон Джонсона, и что она опасается иметь мало времени для чтения. Однако я оставила несколько книг, из уважения к любезности пастора.
Деньги, заплаченные им и вырученные от продажи мебели, частью были издержаны на покупку чая, а частью отложены на черный день, то есть старость или болезнь. Сумма, правда была небольшая и послужила причиною нескольких уклонений от правды и невинных обманов (которые я считала всегда очень дурными в теории, и желала бы не употреблять на практике), потому что мы знали, в какое мисс Мэтти придет недоумение относительно своей обязанности, если узнает, что для неё отложена небольшая сумма, между тем как долги банка не заплачены. Кроме того, ей никогда не говорили о том, что друзья её платили за наем. Мне хотелось бы сказать ей об этом; но таинственность придавала интерес их доброму делу, и дамы не хотели бы от неё отказаться; сначала Марта должна была уклоняться от многих вопросов относительно её способов и средств жить в таком доме; но мало-помалу благоразумное беспокойство мисс Мэтти перешло в уступчивость существующему устройству дел.
Я оставила мисс Мэтти в хорошем расположении духа. Продажа чая в первые два дня превзошла самые ревностные мои ожидания. Целому городу, казалось, вдруг показалась нужда в чае. Я желала бы изменить в мисс Мэтти только то, чтоб она не умоляла так жалобно некоторых покупателей не брать зеленого чаю, называя его медленным ядом, расстраивающим нервы и производящим всякого рода бедствия. Упорство их в покупке его, несмотря на все предостережения, так ее огорчало, что я, право, думала не бросит ли она продавать его и лишится таким образом половины своих покупщиков; я ломала голову, придумывая примеры долголетия происходившего от постоянного употребления зеленого чаю. Но окончательный аргумент, решивший вопрос, была удачная моя ссылка на ворвань и сальные свечи, которые эскимосы не только любят есть, но даже едят с пользой для здоровья. После этого она созналась, что «пища одного человека может быть для другого ядом», и довольствовалась только случайными нравоучениями, когда считала покупателя слишком молодым и невинным, не знакомым с вредными действиями зеленого чая на некоторые организации, или привычным вздохом, когда люди довольно пожилые, которые должны бы поступать благоразумнее, предпочитали этот чай.
Я уезжала из Дрёмбля раз в три месяца, чтоб пересмотреть счеты и деловые письма. Когда я говорю о письмах, мне становится очень стыдно при воспоминании о моем письме к Аге Дженкинсу, и я рада, что никогда не упоминала никому о моем послании. Я надеялась, что письмо затерялось. Ответа не являлось, никаких признаков, что оно дошло по назначению, не было.
Около года после того, как мисс Мэтти открыла лавку, я получила одно из иероглифических посланий Марты, просившей меня приехать в Крэнфорд как можно скорее. Я боялась, не занемогла ли мисс Мэтти, отправилась в тот же день и чрезвычайно удивила своею поспешностью Марту, отворившую мне дверь. Мы пошли в кухню, по обыкновению, для тайных совещаний, и там Марта сказала мне, что она ожидает в скором времени своих родов, через неделю или две, и не думает, чтоб мисс Мэтти это знала и желает, чтоб я уведомила ее об этом.
– Право, мисс, продолжала Марта с истерическими слезами: – я боюсь, что ей это не понравится, и не знаю, кто будет ухаживать за нею так, как следует, когда я слягу в постель.
Я успокоила Марту, сказав, что я останусь пока она оправится, и жалею только, зачем она прежде не объяснила мне причины своего внезапного вызова, потому что тогда я привезла бы необходимый запас одежды; но Марта была так слезлива, чувствительна и непохожа на самоё себя, что я как можно меньше говорила о себе, и старалась только разуверить Марту во всех вероятных и возможных несчастиях, которые толпились в её воображении.
Я потом проскользнула в главную дверь и явилась, как покупательница, в лавку, чтоб сделать мисс Мэтти сюрприз и посмотреть, какова она в своем новом положении. Был теплый майский день и потому затворена была только половинка двери; мисс Мэтти, сидя за прилавком, вязала затейливую пару подвязок; затейливы показались они мне, но трудный узор не отягощал её голову, потому что она тихо пела, быстро шевеля спицы. Я назвала это пением, но смею сказать, что музыкант не употребил бы такого выражения для нескладного, хотя нежного жужжанья чуть слышного избитого голоса. Я поняла скорее из слов, нежели из покушения на тон, что она пела про-себя церковный псалом, но спокойный звук говорил об удовольствии и внушил мне приятное чувство, совершенно гармонировавшее с этим нежным майским утром. Я вошла. Сначала она не узнала кто это, и встала спросить, что мне нужно; но через минуту бдительная кошка схватила вязанье, выпавшее из её рук, от радости при моем виде. Я нашла после небольшого разговора, что Марта сказала правду: мисс Мэтти вовсе не подозревала о приближающемся домашнем событии. Я подумала, что лучше предоставить дела идти своим чередом, будучи уверена, что когда я приду к ней с малюткой на руках, то легко получу Марте прощение, в котором напрасно она сомневалась, полагая, что мисс Мэтти подумает, будто новорожденный потребует от матери попечение, которые будут изменой службе мисс Мэтти.
Но я была права. Думаю, что это качество наследственное, потому что батюшка говорит, что он редко ошибается. В одно утро, через неделю после моего приезда, я явилась к мисс Мэтти с свертком фланели в руках. Она чрезвычайно была поражена, когда я показала ей, что это, сыскала очки на уборном столике и рассматривала с любопытством, с каким-то нежным удивлением его крошечные члены его тела.
Она не могла опомниться от изумления целый день, но ходила на цыпочках и была очень молчалива. Она отправилась к Марте и обе заплакали от радости. Она начала поздравительную речь Джиму, не знала, как из неё выпутаться и освободилась от своего затруднения только звуком колокольчика, облегчившим также застенчивого, и гордого Джима, который так сильно сжал мне руку, когда я поздравляла его, что, кажется, будто мне еще больно и теперь.
Я была ужасно занята, пока Марта лежала. Я ухаживала за мисс Мэтти, приготовляла ей кушанье, поверяла счеты и рассматривала состояние её цибиков и ящиков. Иногда помогала ей в лавке; и наблюдение затем, так она там поступает, забавляло меня, а иногда и несколько тревожило. Если ребенок приходил спрашивать унцию миндальных конфет – а четыре такие конфеты весили несколько больше – она всегда прибавляла одну лишнюю, чтоб «дополнить весы», как она это называла, хотя вес и без того перетягивал. Когда я возражала против этого, она отвечала: