IV. Визит старому холостяку
Через несколько дней явилось послание от мистера Голбрука, просившего нас, беспристрастно просившего нас обеих церемонным, старинным слогом, провести день в его доме, длинный июньский день; тогда был июнь. Он упоминал, что пригласил также свою кузину мисс Поль, так что мы могли приехать все вместе в наемной карете, которая могла оставаться в его доме.
Я надеялась, что мисс Мэтти обрадуется этому приглашению – не тут-то было! Какого труда стоило нам с мисс Поль уговорить ее ехать. Она считала это неприличным и даже выразила некоторую досаду, что мы совершенно не понимали, как неприлично ей ехать с двумя другими дамами к её бывшему жениху. Явилось еще более серьёзное затруднение. Ей пришло в голову, что Деборе это не понравилось бы. Это отняло у нас целые полдня на уговаривание; но, воспользовавшись первой уступчивой фразой, я написала и отправила согласие от её имени, назначив день и час, чтоб все было решено и с рук долой.
На следующее утро она просила меня пойти с ней в лавку, и там, после многих колебаний, мы выбрали три чепчика, которые велено было отнести к нам домой, чтоб примерить и выбрать один для четверка.
Она находилась в состоянии безмолвного волнения во всю дорогу до Уддлея. Она никогда там не бывала, и хотя вовсе не воображала, чтоб мне могло быть известно что-нибудь об истории её ранней юности, я могла приметить, что она страшилась мысли увидеть место, которое могло быть её домом и около которого, вероятно, носились её невинные девические мечты. Дорога туда вела через длинную тряскую мостовую. Мисс Матильда сидела прямо, пристально смотрела из окон, когда мы приблизились к концу нашего путешествия. Вид местоположения был спокоен и живописен. Уддлей стоял посреди поля, окруженный старомодным садом, где розовые и смородинные кусты переплетались друг с другом и мохнатая спаржа образовывала хорошенький грунт для гвоздик и фиалок. К дверям нельзя было подъехать в экипаже: мы вышли у маленькой калитки и пошли пешком по прямой дорожке, обсаженной зеленью.
– Кузен мог бы, кажется, проложить экипажную дорогу, сказала мисс Поль, которая боялась стрельбы в ушах и у которой ничего не было на голове кроме чепчика.
– Как это красиво! сказала мисс Мэтти несколько жалобным голосом и почти шепотом, потому что именно тогда мистер Гольбрук явился у двери, потирая руки в избытке довольства. Он более чем когда-нибудь подходил к понятию, составленному мною о Дон-Кихоте, и, однако, сходство было только наружное. Почтенная домоправительница его скромно встретила нас у двери, и между тем, как она повела старых дам в спальню, я попросила позволения погулять в саду. Просьба моя очевидно понравилась старому джентльмену, который обвел меня везде и показал мне свои двадцать шесть коров, названных различными буквами азбуки. Дорогой он удивил меня прекрасными изречениями из поэтов, легко перебегая от Шекспира и Джорджа Герберта до новейших. Он делал это так естественно, как будто думал вслух, что их истинные и прекрасные слова были лучшими выражениями, какие только он мог найти для своих мыслей и чувств. Конечно, он называл Байрона «милордом Бироном» и произносил имя Гёте согласно произношению английского звука букв; но я никогда не встречала человека ни прежде ни после, который проводил бы такую продолжительную жизнь в уединенной и невпечатлительной стране с вечно увеличивающимся наслаждением от ежедневных и годовых перемен во временах года и красот природы.
Воротясь, мы нашли, что обед был почти готов в кухне – так я полагаю должно бы назвать эту комнату, потому что в ней были дубовые лавки и шкапы кругом камина, и только небольшой турецкий ковер посреди каменного поля изменял обстановке. Комнату эту легко можно было превратить в прекрасную темно-дубовую столовую, перенеся печку и другие кухонные принадлежности, которые очевидно никогда не употреблялись, потому что стряпанье происходило в другом месте. Комната, которая назначена была хозяином для гостиной, была некрасиво и чопорно меблирована; но та в которой мы сидели, называлась мистером Голбруком конторой, с большим бюро возле двери; тут он платил работникам их недельное жалованье. Остальная часть хорошенькой комнаты, выдававшаяся в фруктовый сад и вся покрытая дрожащими тенями дерев, была наполнена книгами; они лежали на полу, покрывали стены, были разбросаны на столе. Он очевидно и стыдился и тщеславился своей расточительностью в этом отношении. Тут были книги всех возможных родов, но более всего сочинения поэтические и дикие волшебные сказки. Он очевидно выбирал себе книги сообразно с своим вкусом, а не потому, что такая-то и такая считались классическими и имели успех.
– Ах! сказал он: – нам, фермерам, не надо бы терять много времени на чтение, но иногда нельзя удержаться.
– Какая хорошенькая комната! сказала мисс Мэтти sotto voce.
– Какое приятное место! сказала я громко, почти вместе с нею.
– Нет… если она вам нравится, возразил он – но можете ли вы сидеть на этих больших черных кожаных стульях? Мне эта комната нравится больше гостиной; но я думал, что дамам та покажется более нарядной.
Это точно было нарядное место, но, как многие нарядные вещи, совсем некрасиво, не весело, не уютно, и потому, пока мы были за столом, служанка стерла пыль и обмела стулья в конторе, и мы сидели тут во все остальное время.
Нам подали пудинг прежде мяса, и я думала, что мистер Голбрук станет извиняться в своих стародавних обычаях, потому что он начал:
– Не знаю, любите ли вы вновь выдуманные обычаи…
– О, совсем нет! сказала мисс Мэтти.
– И я также, сказал он. – Домоправительница непременно хочет делать по-своему; но я говорю ей, что когда я был молодым человеком, мы привыкли держаться строго правил моего отца: «нет бульона – нет пудинга; нет пудинга – нет и мяса», и всегда начинали обед бульоном, потом нам подавали жирные пудинги, сваренные в бульоне с говядиной, а потом мясо. Если мы не съедали бульона, то нам не давали пудинга, что мы любили гораздо больше; говядина давалась после всего и только тем, которые съедали бульон и пудинг. Теперь начинают сладкими вещами и перевертывают обед вверх дном.
Когда явились утка и зеленый горошек, мы с смущением посмотрели друг на друга; у нас были только одни вилки; правда, сталь сияла, как серебро, но что нам было делать? Мисс Мэтти подбирала горошинки одну по одной, зубцами своей вилки, точно так, как Амине ела зернышки риса после своего предварительного пира с Гулем. (Намек на Тысячу и Одну Ночь.) Мисс Поль вздохнула над нежными горошинками, оставляя их нетронутыми на одной стороне своего блюда, потому что они выскользнули бы между зубцов вилки. Я взглянула на хозяина: горох летел целиком в его огромный рот, пихаемый широким круглым ножичком. Я увидела, подражала, пережила! Друзья мои, несмотря на мой пример, не могли собраться с достаточным мужеством, чтоб сделать не совсем приличное дело; и если б мистер Голбрук не был так сильно голоден, он, вероятно, увидел бы, что его славный горошек был унесен нетронутым.
После обеда принесли глиняную трубку и плевальницу; попросив нас удалиться в другую комнату, куда скоро обещал прийти к нам, если нам не нравится табачный дым, он подал трубку мисс Мэтти, прося набить ее табаком. Это считалось комплиментом даме в его молодости, но казалось не совсем приличной честью для мисс Мэтти, которую сестра приучила смотреть с страшным отвращением на всякий род курения. Но если это и было оскорблением для её утонченного вкуса, то было также лестно для её чувства; и потому она томно набила крепким табаком трубку, а потом мы удалились.
– Какой это приятный обед у холостяка! сказала тихо мисс Мэтти, когда мы уселись в конторе. Надеюсь только, что это не неприлично, как столько других приятных вещей.
– Какое множество у него книг! сказала мисс Поль, осматриваясь кругом: – и в какой они пыли!
– Мне кажется, это должно быть похоже на одну из комнат великого доктора Джонсона, сказала мисс Мэтти. – Какой должен быть ученый человек ваш кузен!
– Да! сказала мисс Поль – он много читает; но я боюсь, что он принял весьма грубые привычки, живя один.
– О! грубые – слишком жесткое слово. Я назвала бы его эксцентрическим; все умные люди таковы! отвечала мисс Мэтти.
Когда мистер Голбрук вернулся, он предложил прогуляться по полям; но две старшие дамы боялись сырости и грязи; притом у них только были не весьма красивые капоры, чтоб накинуть на чепчики: поэтому они отказались; я опять была спутницей мистера Голбрука в прогулке, которую, как он говорил, был принужден сделать, чтоб присмотреть за работниками. Он шагал прямо, или совершенно забыв о моем присутствии, или принужденный молчать, потому что курил трубку; однако, это было не совершенное молчание. Он шел передо мною несколько согнувшись, заложив руки за спину; и когда какое-нибудь дерево или облако или проблеск дальнего надгорного пастбища поражали его, он говорил вслух стихи громким, звучным голосом, именно с тем самым выражением, которое придает истинное чувство и уменье ценить. Мы подошли к старому кедру, который стоял на другом конце дома:
The cedar spreads his dark-greem layers of shade.
(Кедр расстилает свои темно-зеленые слои тени).
– Удивительное выражение – слои!.. Удивительный человек!
Я не знала со мной ли говорил он, или нет, но я согласилась, что «удивительно», хотя ничего не поняла. Мне, наконец, наскучило, что обо мне забыли, и вследствие этого я принуждена молчать.
Он вдруг обернулся.
– Да! вы можете говорить «удивительно». Когда я увидал обзор его поэм в «Blakewood», я отправился сейчас и прошел пешком семь миль до Миссельтона, потому что лошади не были готовы и выписал эти поэмы. А какого цвета почки ясеневого дерева в марте?
«Что он, сошел с ума? подумала я. Он очень похож на Дон-Кихота».
– Я спрашиваю, какого они цвета? повторил он с пылкостью.