Обстановка в Воронеже вначале была довольно спокойной. Фронт далеко. И, пользуясь возможностью, она упорно, с присущей ей настойчивостью занималась. Изучала уставы, материальную часть оружия, тактику, совершенствовала стрельбу.
«Когда научилась стрелять из миномета и противотанковой пушки, я уже считала себя артиллеристом. Но „максим“ был моей мечтой. У меня была мирная профессия — учитель, затем секретарь райкома комсомола, и вдруг, нет не вдруг, а от большой ненависти к врагу, мне захотелось уничтожать их группами, а не в одиночку, что я и делала до конца войны».
Из письма А. Рыбаченко.
Своим оружием Анна владела в совершенстве. Могла с закрытыми глазами исправить любую неисправность. Имя Анки-пулеметчицы прочно закрепилось за ней среди курсантов.
С каждым днем фронт приближался к городу. Участились налеты вражеской авиации. Дни курсанты проводили в классах, на стрельбище, в поле, а ночью дежурили на крышах домов, боролись с «зажигалками». А предприятия, местное население спешно эвакуировались на восток.
Курсы срочно перевели под Саратов. В августе состоялись экзамены, на которых присутствовал маршал С. К. Тимошенко…
Эшелон увозил на фронт молодых младших лейтенантов. Анна нет-нет да и посматривала на свои петлицы. Она — лейтенант, подумать только. Одна из всего выпуска — лейтенант. Так оценила комиссия ее отличные знания, ее добросовестный труд.
Фотоснимок в газете «Известия» за 8 декабря 1942 года. На фоне дерева — девушка-офицер. В левой руке бинокль. Рядом лежат два бойца в касках. Один припал к станковому пулемету, другой целится из винтовки. Взгляд девушки устремлен вдаль, куда нацелено и оружие бойцов.
Под снимком подпись: «В излучине Дона. Лейтенант Анна Алексеевна Рыбаченко, командуя пулеметной ротой, в одном только бою уничтожила свыше 200 гитлеровцев. На снимке — лейтенант Рыбаченко на огневой позиции».
…В октябре Дон угрюм, неприветлив. Волны свинцовые. Подойдешь, и становится зябко.
На том берегу прочно укрепился враг. На реку смотрят дула автоматов, пулеметов, орудий.
Бойцы 304-й стрелковой дивизии, в которую была направлена Анна Рыбаченко после курсов, уже пытались форсировать реку под покровом ночи. Но гитлеровцы настороже. Пришлось с потерями возвращаться обратно.
Лейтенанта Рыбаченко срочно вызвал командир стрелкового полка, стал детально объяснять обстановку. К чему бы такая честь командиру роты? Анна, оторвав взгляд от раскинутой на столе карты, вопросительно смотрит на полковника.
— Ты можешь? Со своей ротой?..
Так вот оно что! Вопрос оказался довольно неожиданным, и Анна не сразу нашлась с ответом.
— Очень надо, лейтенант. Если захватим плацдарм на правом берегу, он нам здорово пригодится. Даже те немцы, которые сейчас в Сталинграде, будут оглядываться на него… Понимаешь, лейтенант Рыбаченко?!
— Когда?.. Я готова.
Две ночных вылазки не удались. Как перехитрить врага? Решено использовать немецкую педантичность: попытаться форсировать Дон днем, когда гитлеровцы обедают и не ждут гостей… Риск? Но какая война без него…
Не ожидавшие такой дерзости, гитлеровцы спохватились, когда пулеметная рота Анны Рыбаченко закреплялась на правом берегу Дона. Они открыли бешеный огонь из всех видов оружия. Но было поздно. Этот плацдарм был потом расширен. Он очень пригодился, когда наши войска ударили с севера и с юга в обход сталинградской группировки врага.
…Что это за дерево, к которому прислонилась девушка-лейтенант? Уж не та ли это яблонька?
Удивительно устроена память человека. Из прошлых событий Анна Алексеевна почему-то больше всего вспоминает яблоньку.
«На всю степь, сколько видит глаз, — одинокая яблонька. Под ней я была ранена. От взрывов снарядов содрогалась земля, и яблоки падали прямо на голову, а руки судорожно сжимали ручки „максима“. Фашисты готовились к атаке. Но мы их опередили. Дали им жизни, как говорят у нас в Одессе. Взяли много пленных, лошадей, несколько пушек, кухню. И самое главное — не потеряли ни одного человека. Милая, родная яблонька, мне казалось, что она своими ветками хочет закрыть меня от врагов…»
Из письма А. Рыбаченко.
Это было в начале октября сорок второго у села Распопинского под Клетской. Серьезное боевое испытание Анки-пулеметчицы, за которое она была награждена орденом Красной Звезды.
Но до получения этой награды Анне предстояло пережить самое страшное, что может произойти.
Весь декабрь сорок второго года 40-я гвардейская стрелковая дивизия вела бои за Обливскую.
Анна Рыбаченко прибыла к нам из госпиталя в начале месяца и была назначена командиром пулеметной роты учебного батальона.
…Нужно было овладеть небольшой высоткой у хутора Фролов, которая очень мешала продвижению вперед. Рота Рыбаченко получила приказ — поддержать огнем наступающие подразделения. Пользуясь темнотой, она выдвинулась вплотную к немецким окопам. Наступление, однако, было отменено, поскольку немцы обнаружили наступающих (близился рассвет) и открыли по ним сильный ружейно-пулеметный и минометный огонь. Но пулеметная рота завязала бой с противником. Бой — в нем немцы использовали даже самолеты — был ожесточенным. Рота, обескровленная в предыдущих схватках с врагом, погибла.
Хотя тела Рыбаченко и находившегося в роте ответственного секретаря партбюро батальона И. Троякова обнаружены не были, все решили, что они погибли.
Дивизия между тем пробивалась к станице и 31 декабря вошла в нее. 1 января 1943 года я побывал у нового командира 111-го гвардейского стрелкового полка, который по случаю победы (этот полк первым ворвался в Обливскую) справлял новогодний праздник.
Здесь мне и передали это письмо:
«Дорогие товарищи!
Расскажите всем, как в неравной борьбе пали 20 гвардейцев-храбрецов, отстаивая каждую пядь родной земли. Пусть близкие, друзья, товарищи на мгновение склонят головы, почтут память товарищей. И если в их смерти виновна я, как их командир, то прокляните меня, как убийцу.
Мне был дан приказ занять в 5.00 высоту 106,0. Хорошо изучив местность и обстановку, мы двинулись в путь. До вражеских окопов было 700–800 метров. Приблизившись на расстояние 20 метров, приняв боевой порядок, рота залегла, не замеченная врагом. Мы поджидали 2-ю стрелковую роту, но она, обнаруженная противником, отошла на исходные позиции. В это время вспыхнули вражеские ракеты. Немцы, заметив нас, с криком разбежались по окопам и открыли огонь. С наблюдательного пункта командира батальона дали сигнал к отходу. Но идти назад, когда рассветает, когда мы будем скошены огнем, не истребив ни одного врага, казалось мне безумным. Я дала команду зарядить пулеметы, противотанковые ружья, приготовить гранаты. Потом мы ринулись на штурм вражеского дзота. Взрывы гранат. Могучее гвардейское „ура“. Мы во вражеских окопах, которые набиты трупами немцев. Дзот разрушен. Вдруг прекращается огонь из двух ПТР, их расчеты погибли. Тогда стало ясно все. Слева и справа метрах в пятидесяти два дзота, о них никто не знал. Ливень пуль хлынул на нас. Мы залегли. Началась ожесточенная перестрелка. Возле меня что-то грохнуло, в глазах потемнело, и я потеряла сознание. Когда пришла в себя, стояла зловещая тишина. Осмотрелась. Лежу на трупах немцев в окопе. Но я не одна. Старший сержант Кузьмичев ведет прицельный огонь в ходе сообщения и отсчитывает: шестой, седьмой, восьмой… Ответственный секретарь партбюро батальона старший лейтенант Трояков наблюдает за полем боя и хладнокровно ведет огонь из пистолета.
Спрашиваю:
— Сколько нас осталось?
— Четверо.
Подо мною шевелится что-то темное. Трояков вытаскивает живого здоровенного немца.
— Анка, живем! — весело кричит он и сует верзиле ручной немецкий пулемет. Я с пистолетом в руке слежу за действиями немца. Он торопливо набивает магазин.
— До роты солдат справа перебежками двигается на нас, — докладывает Кузьмичев.
В этот момент раздается оглушительный взрыв, и Кузьмичев оседает на землю. В судорожно сжатых руках две гранаты „Ф-1“. Трояков выхватывает их. Немец продолжает возиться с пулеметом, но безуспешно. Появляются три „мессершмитта“ и направляются к нашим окопам. Поток огненных пуль, 10–12 залетов, но мы еще живы. Нас двое. Отчетливо слышна немецкая речь. Трояков бросает гранаты. Через полчаса разговор возобновляется. Мы поднимаем головы. В это время немец ударяет Троякова по голове и наваливается на меня. Вырывает у меня пистолет, наносит удары. Мне удается спустить курок. Немец мертв.
В окоп летят вражеские гранаты. Мы с пришедшим в себя Трояковым выбрасываем их обратно. Слышны крики раненых. Возле нас рвутся мины. Осколком обожгло лицо, ранена нога. Рука с пистолетом тянется к виску. У бруствера появляется немец — последняя пуля врагу. Закапываем руками партбилеты и ждем, что нас пристрелят немцы. Безоружных, почти без сознания, окровавленных, вытаскивают они нас из окопов. „Хотя бы убили“, — шепчу Троякову и оглядываюсь вокруг…
Горы трупов валяются у нашего окопа. Раненых не успевали перевязывать. Гвардейцы погибли за пулеметами и ружьями. Похолодевшими руками продолжают сжимать оружие. Казалось, вот-вот откроют огонь. Немцы даже трупов боялись, поливая их огнем из автоматов. Вот как дерутся гвардейцы! Дорого продали они свою молодую жизнь. Ваш бывший командир Анна Рыбаченко гордится вами, бесстрашные герои.
Нас с Трояковым вели в штаб. На допросе ни слова правды. Пусть лучше смерть. Сейчас направляют из лагеря. Но мы вернемся, дорогие друзья, к вам. Близка встреча. Буду громить фашистов до последнего дыхания, мстить за каждого убитого гвардейца.
Гв. лейтенант Анна Рыбаченко».
«Перебили свыше 100, а ранили еще больше. Если расстреляют, отомстите за нас, товарищи. Анна.»
Это считавшееся пропавшим и забытое всеми письмо я возвратил его автору.
Так завязалась наша переписка. Передо мной не один десяток ее писем. Больших и довольно кратких. Но каждое по-своему интересно, раскрывает частицу души автора.