Подумал об этом и усмехнулся: тоже — редактор газеты! Захотел покоя, да еще на фронте!
У начальника дивизионного клуба старшего политрука Сергеева задержался подольше. Он, оказывается, уже побывал на фронте, был тяжело ранен. После госпиталя попал в наш корпус, руководил клубом одной из бригад… На правом берегу Дона, как и я, еще не бывал и обстановку на передовой представляет крайне смутно, понаслышке.
За накрытым брезентом кузовом клубной машины кто-то довольно приятным голосом пел под баян:
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага…
— Мои. Готовятся к концертам, — сказал Сергеев. — Завтра пошлю в полки.
— Там жарко без твоей «Землянки», — прислушиваясь к песне, заметил я.
— На передовой, конечно, не до этого. Пусть хоть в полковых тылах выступят. Там тоже много людей.
…Секретарь редакции Анисимов встретил меня вопросом:
— Ну как там, что узнал?
Я рассказал об услышанном.
— Да, обстановочка. Сколько людей гибнет, и каких людей!.. А мы, значит, здесь?.. — задумчиво произнес он и, вздохнув, продолжал: — Посмотри, что получается из нашей землянки.
Над входом в нее уже висела плащ-палатка. Выход в траншею наполовину заложен пластами дерна. На столике стояли два больших чемодана-радиоприемника и самодельная лампа из снарядной гильзы.
— А это откуда?
— «Катюша»? В автороте выклянчил. Нам же и ночью придется работать, без лампы нельзя…
Землянка приобретала жилой вид.
— Красноперов! — позвал я шофера. — Постарайся достать где-нибудь длинный провод и шест. Сделаем антенну для приемника.
— Будет сделано! Там у озера валяется какой-то провод.
— Ты только чью-нибудь линию связи не притащи сюда.
— Гы-гы-гы… — отозвался Красноперов.
— Как думаешь, сержант, устроиться с типографией?
— Печатная машина — в кузове. Реал с кассами поставим вот здесь, под деревом. Тут будем и набирать. А на ночь шрифты опять в машину…
— А чем сейчас занят?
— Делаю станок для разматывания рулона. А то много бумаги портится.
— Действуй! Останешься за старшего. А я пойду в медсанбат. Может, кого встречу из полков, поговорю с ранеными…
За нами — Сталинград
Нещадно палит солнце. Жарко, душно. А когда застойный воздух чуть колыхнется, жар, как в русской бане, перехватывает дыхание. И пыль, пыль…
Из Писаревки, что на железной дороге Тамбов— Сталинград, полк вышел в начале ночи. И вот уже полдень. А они все идут и идут. Правда в лесу, у переправы через Дон, позавтракали, немного отдохнули. Но опять уже который час на ногах.
Прошли станицы Новогригорьевскую, Старогригорьевскую, хутор Яблонский. Показались горы. Где-то там противник…
У всех расстегнуты воротнички гимнастерок. Батальон идет первым, но пыли хватает и ему. Она проникает в горло, садится на потную шею, лезет под рубашку. Вещевой мешок и оружие, к которым, казалось, привык, становятся все тяжелее.
Василий Кочетков неразговорчив. Он то идет впереди взвода, то выходит на обочину дороги, смотрит, чтобы никто не отстал, может, кому-нибудь требуется помощь. И опять возвращается вперед.
Настроение неважное. И не столько от усталости. Бывает, что на твоем пути происходит осечка. Так случилось и у Василия. В воздушно-десантную бригаду приехал готовым на любое дело. Все те месяцы, что учился в десантном училище, только и думал о фронте. Вскоре узнал, что бригада становится полком и скоро выступит. Но…
Его назначили командиром взвода в роту лейтенанта Данилина. Лейтенант принял хорошо, сразу же ввел в курс дел. Да и какой командир роты не будет рад, если наконец ему дают хорошо подготовленного командира взвода.
Начал привыкать, знакомиться с бойцами. Вдруг приказ комбата Суховеева: младшему лейтенанту Кочеткову принять взвод 2-й роты… Василий даже растерялся. Полк спешно готовится на фронт, а ему принимать новое подразделение…
Лейтенант Астахов, командир 2-й роты, оказался совсем иным человеком. Вспыльчивый, резкий, он мог приказать одно, а спросить совсем другое… И Кочетков, человек впечатлительный, не умеющий приспосабливаться к настроению начальства, с первого же дня начал получать от ротного обидные разносы.
Не обошлось без этого и в пути. На одной из станций, когда эшелон остановился и никому не было известно, сколько простоит, группа бойцов взвода вышла на перрон. Тут же появился ротный и при всех стал распекать Кочеткова, как мальчишку.
Кочетков не пытался оправдываться, молчал. Но обида осталась. Почему при всех бойцах? Неужели лейтенант считает, что он не способен управлять взводом?
Впрочем, это, может быть, и к лучшему. И то, что при всех, а бойцы видели, что он не виновен. И то, что всю вину принял на себя. А бойцы справедливость и несправедливость видят сразу…
И вот скоро в бой. Может, на тех горах, что впереди, и придется встретиться с врагом. Жаль, не смог познакомиться с каждым бойцом поближе. Правда, за эти дни он все же успел присмотреться, поговорить с ними. По-юношески ершистые, знающие себе цену, они встретили нового командира несколько настороженно, изучающе. Но ему, как и им, было девятнадцать. Как и они, он стремился на фронт, чтобы отомстить врагу за поругание родной земли и страдания советских людей. И настороженность быстро сменилась взаимным уважением. Василий видел, что на этих, внешне порою грубоватых и острых на слово, но таких непосредственных парней, никак не желавших снимать голубых петлиц с эмблемами-крылышками, можно положиться. Ну, а сам Кочетков еще докажет им, что он не хуже других командиров взводов. По крайней мере, не струсит, а если потребуется, то и жизни не пожалеет…
Такие мысли занимали командира взвода, когда подходили к хутору Дубовому. Здесь всех командиров вызвали к комбату.
Капитан Суховеев поставил батальону задачу на оборону и тут же распустил всех к своим подразделениям.
По полку был объявлен двухчасовой отдых. Взвод Кочеткова расположился на северо-западном скате высоты 180,9, километрах в двух от Дубового.
Бойцы поснимали оружие, кое-кто даже сбросил сапоги, расстелив под солнцем влажные от пота портянки. В холодок бы! Но вокруг ни одного деревца. Только каменистая почва под ногами, а впереди высокая, крутая гора.
Но отдых есть отдых. Когда пройдены многие десятки километров, он особенно дорог.
Утомленные долгим маршем и жарой, бойцы не думали о пище, но, когда от котелков повеяло духовитым запахом супа, каждый понял, как он проголодался.
Первое ели молча, жадно. Только когда ложки зазвякали о пустые котелки, начали раздаваться шутки.
— Вот заберемся на эту горку и пойдем, пойдем… Узнает фриц, что мы десантники, и давай драпать. Аж до самой неметчины…
— А ты не слыхал такую поговорку: «Не хвались, идучи на рать…»?
— Это не про нас!
— А мне очень хочется побывать в Берлине. Есть дело до самого Гитлера…
— Ого, куда закинул!
— Душа кипит… А родня ему — паршивая собака.
— Миша, когда дойдем до твоей хаты, ты угостишь нас крепкой украинской горилкой. Весь взвод!..
Михаил Степаненко отложил ложку, задумался.
— Так надо ж дойти еще! А дойдем — в обиде не будете. У меня мама такие вареники умеет делать — язык проглотишь.
Кочетков прислушивался к этому балагурству. Ему тоже хотелось вставить словцо, но сдерживался. А про себя думал: «С таким народом воевать можно…»
Над головой продолжала кружить «рама». На нее никто не обращал внимания. Она сопровождала полк от самого Дона и всем порядком надоела.
На второе была пшенная каша с салом. Парни еще больше повеселели.
…Первая мина прилетела, когда они еще не успели разделаться с обедом. Потом вторая, третья… Это было совсем неожиданно, потому что о близости врага вроде бы еще ничего не говорило. Но мины рвались на склоне высоты, поднимали столбы дыма и пыли совсем рядом, а над головами с визгом летели осколки. Послышались крики раненых.
— Ложись! Рассредоточиться! Всем окапываться!
Кочетков пожалел, что не прервал отдых раньше. Успели бы хоть немного зарыться в землю. Кто знал?..
Обстрел между тем становился все интенсивней. Из-за гребня высоты с воем неслись вражеские мины, и казалось, что каждая твоя…
Обстрел прекратился только к вечеру.
Оглушенный близкими разрывами, полузасыпанный землей и мелкими камнями, командир взвода поднялся и, пошатываясь, пошел по участку обороны.
Впору было растеряться. Первая встреча с еще невидимым противником — и столько потерь. Но было не до переживаний.
— Раненых перевязать! Продолжать окапываться!
Решительный голос командира заставил бойцов взять себя в руки. Они усердно заработали лопатами.
Обошел участок обороны, поговорил с бойцами, отдал распоряжения. Пулеметчик младший сержант Павел Бурдин по возрасту самый старший во взводе. Может быть, потому к нему так и тянулись бойцы. А Бурдин, вероятно, чувствовал это и старался держать себя степенно, был рассудительным:
— В землю, в землю, хлопцы, она не подведет.
Десантники настойчиво вгрызались в гору. Но каменистый грунт не особенно поддавался. Наступила глубокая ночь… Василий тоже в поте лица работал лопатой и по себе чувствовал, что люди выбились из сил.
— Кончай работу, перекур!
…Скоро уже утро. Что принесет новый день?
Надо хоть немного поспать. Но не до того. Кочетков достал из полевой сумки блокнот-книжку командира, включил карманный фонарик и начал писать письмо матери.
«Дорогая мама!» — и задумался, о чем писать дальше.
О том, что только прибыв на передовую, они попали под минометный обстрел и многие бойцы взвода вышли из строя? Что мог пострадать и он, Василий? Нет, нет! Мать и без того все время переживает за него…
Василий представил ее: хлопотунья-труженица, которая одна сумела поднять на ноги всех сыновей, и ему захотелось чем-то ободрить ее, сказать ей что-то такое, чтобы она была довольна своим старшим… Но нет, порадовать мать пока нечем. И Кочетков потушил фонарик.