Впрочем, и такие ситуации бывали. Крепкие узы, связывавшие крепостных и хозяев, иногда становились почти родственными. Я уже привела в пример случаи браков между помещиками и дворовыми, но иногда устанавливались и другие отношения: отец – сын, мать – дочь. У Всеволода Крестовского в «Петербургских трущобах» есть амбициозная героиня, Наташа. Воспитанная в барском доме, словно родная дочь хозяина, она не желает вспоминать о своем истинном статусе:
«У экономки была дочка, которую барин очень любил… баловал, рядил в шелк и бархат, выписывал для нее старушку гувернантку французского происхождения, учил танцевать и играть на фортепиано… Эта-то экономкина дочка и была Наташа. Она с детства еще отличалась капризным, своенравным и настойчивым характером, вертела, как хотела, и барином и дворней – и барин исполнял все ее прихоти, а дворня подобострастно целовала у нее ручки и звала “барышней”».
История закончилась печально и для самой Наташи, и для тех, кто напомнил ей о положении вещей. Барин умер, о завещании не позаботился, и поместье со всем содержимым перешло властной княгине Чечевинской. Строптивую «девку» она терпеть не стала, отправила работать наравне с остальными. Разом лишившись всего, что имела, крепостная приложила немало усилий, чтобы вырваться из своего круга, да еще и поспособствовала падению своей же госпожи, княжны Анны Чечевинской. Из обитательницы дворца девушка превратилась в проститутку с грубым именем Чуха. Наташа выбралась из крепостного положения, но возмездие ее все-таки настигло. По этой книге впоследствии был снят сериал «Петербургские тайны».
Число дворовых всегда было очень разным. У бабушки фрейлины Смирновой-Россет имелось только 7 дворовых, включая мальчика Сидорко, который прислуживал за столом, а когда барыня выезжала, переодевался в форейтора. А у графа Алексея Орлова насчитывали 370 человек домашних слуг, у баронов Строгановых – почти 600, и у графа Разумовского насчитывалось девятьсот человек дворни.
Знать каждого в лицо и по имени было вовсе не обязательно (Орлов, конечно же, не мог запомнить имена всех трехсот семидесяти дворовых, да и не стремился к этому), но управляющий поместьем должен был вникать во все малейшие нюансы.
Если дом был большой, штат прислуги мог включать в себя представителей таких «профессий», как кондитер, мороженщик, пекарь. В других поместьях обязанности часто объединяли. Повар с двумя-тремя помощниками вполне мог справиться и с повседневным столом, и с праздничным. А если требовалось, то для организации торжества специально нанимали несколько дополнительных слуг.
Выезд помещика тоже обслуживали разные слуги. Грумы следили за лошадьми, кучеры правили каретой. А еще были форейторы и стремянные – но, конечно, не у всех. В обязанности стремянных входило сопровождать своих господ во время конных поездок. Считалось правильным, если на охоте молодой барин будет не один, а с помощником. Или если дочка хозяина, решившая отправиться на прогулку верхом, возьмет сопровождение. Форейторы сопровождали выезд – они ехали на одной из первых лошадей в упряжке. Чаще всего это были молодые парни или подростки, обучающиеся на кучера.
Из крепостных получались и воспитатели подрастающего поколения – няни, дядьки, кормилицы. Но вопреки распространенному мнению, далеко не всегда барыня отдавала детей «на выкорм». Светские дамы старались как можно скорее прийти в форму и вернуться к своим обязанностям при дворе и поэтому нанимали кормилиц. Но остальные справлялись сами, как, например, персонаж романа «Анна Каренина» Долли Облонская, невестка Анны:
«Да и вообще, – думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, – беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та как подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные».
Обычай нанимать кормилиц начал сходить на нет в XIX веке. Все больше появилось высказываний медиков, что матери необходимо делать это самой. Любопытно, что моду задала – правда, несколько раньше – знаменитая герцогиня Девонширская. Историю этой женщины, рассказанной в фильме «Герцогиня», можно считать неполной без упоминания одного интересного момента: однажды, вскоре после рождения ребенка, Джорджиана собиралась на светский раут. Из опочивальни она услышала плач младенца, своей дочери, и решила заглянуть в детскую. Девочка заходилась в крике, в то время как кормилица преспокойно спала поблизости. Взглянув на женщину, нанятую следить за малышкой, герцогиня обнаружила, что та… пьяна.
По счастью для Джорджианы, роды случились за несколько дней до этого момента, и у нее не успело пропасть молоко. Поэтому герцогиня приложила ребенка к груди и принялась кормить его сама. Разумеется, она опоздала к назначенному часу. А когда у нее поинтересовались причиной задержки, прекрасная дама сообщила: она сама кормила ребенка и получила от этого такое удовольствие, что отныне будет делать это единолично!
За герцогиней часто повторяли. Она была модной персоной для своего времени. А вот королева Виктория, современница Долли Облонской, придерживалась другого мнения. Она не кормила детей грудью и не рекомендовала кормление своим дочерям. Правда, Викторию можно понять: она должна была совмещать обязанности главы государства и матери.
Что любопытно, королева ввела моду на белые свадебные платья, она же посодействовала популярности браков по любви, но вот изменить отношение к кормлению детей не могла. А в XIX столетии в Англии уже многие аристократки кормили сами. В России, к слову, тоже. Лев Толстой не зря описал этот момент со своим персонажем. Кормила детей жена Толстого, справлялась сама императрица Александра Федоровна, супруга Николая II. Сохранились дневниковые записи государя:
«Аликс опять провела день во второй комнате, дочка лежала с ней рядом. Была первая проба прикармливания… Окончилось тем, что Аликс очень удачно стала кормить сына кормилицы, а последняя давала молоко Ольге[41]. Пресмешно!»
Няни были нужны, чтобы «освободить руки». Владелица поместья часто оставалась на хозяйстве во время отлучек мужа, и ей нужно было принимать управляющего, решать конфликты между дворней или крестьянами, улаживать имущественные и финансовые вопросы. В столичной среде у хозяйки большого дома было тоже немало обязанностей: помимо посещения двора и его мероприятий, визиты к соседям и важным персонам, устраивание браков старших детей, незамужних родственниц или хороших знакомых. Светские дамы часто выступали благотворительницами и попечительницами разных заведений – от сиротских приютов до больниц, назначали стипендии талантливым студентам и интересовались искусством. На все это уходило время. Крепостные давали своим хозяевам возможность заниматься всеми этими вещами.
«Дядьками» называли воспитателей молодых барчуков. В зависимости от статуса господ, от того, какое положение в будущем они могли занимать, дядькам оставляли присмотр за подопечными, когда тем было от трех до десяти лет. Примерно в три года ребенок считался достаточно взрослым, чтобы уйти из-под опеки самой первой воспитательницы, няни, а в десять его мог ожидать Лицей или отправка за границу. Но не всегда.
Царевич Алексей, жизнь которого оборвалась в 1718 году, был, например, не самым сердобольным родителем. Для своего сына Петра он выбрал двух вечно нетрезвых мамок из Немецкой слободы. С позволения сказать, «воспитательницы» вообще не занимались ребенком, а чтобы он не мешался, подливали ему спиртное. В результате ребенок почти всегда находился в полусонном состоянии.
Когда царевича не стало, Петр I взялся за голову. Он впервые внимательно пригляделся к внуку и увидел необразованного, неопрятного мальчика, который даже не мог нормально разговаривать. Срочно были выбраны новые дядьки – Семен Маврин и Иван Зейкан, но и тогда дело не пошло на лад. Царевич Петр Алексеевич дурно изъяснялся по-русски, путал немецкие слова, и основной его словарный запас составляли ругательства. Воспитателей велели высечь за халатность. А несчастный престолонаследник получил более пристойных педагогов только после смерти своего главного конкурента – Шишечки. Из Петра вылепили императора, но оставался он им совсем недолго. Молодой человек не успел ни насладиться семейным счастьем, ни завести своих наследников.
В ином доме дядька мог быть одновременно воспитателем отца, а затем – сына. Пожизненная служба в богатой усадьбе хорошо оплачивалась: граф Шереметев отписал в завещании дядьке своего сына (от уже упомянутой Прасковьи Жемчуговой) почти 40 тысяч рублей.
Иные дядьки оставались рядом с барчуками и по достижении ими возраста взрослых мужчин. Петр Гринев, персонаж «Капитанской дочки», в повести представлен семнадцатилетним юношей. Такие уже выходили из-под опеки дядек, но верный Савелич все равно остается при Гриневе. Более того, он беспокоится о нем, как о собственном сыне, и готов дать жесткую отповедь даже самому дерзкому Пугачеву:
«Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради вели повесить хоть меня, старика!»
Дядьки присматривали за детьми, могли обучать их охоте и рыбалке, верховой езде, простым вещам в бытовом обиходе, изредка – грамоте. Для изучения наук, языков и этикета приглашали учителей извне, крепостных для этой цели обычно не использовали. Помещик Лобанов рассказывал в письме своему другу, как дядька учил его ставить силки на кроликов и как с его помощью он первый раз в жизни зарядил ружье.
Охота вообще была одним из популярных способов провести досуг. У многих землевладельцев были целые угодья, отведенные как раз под охоту. Заядлой охотницей была, например, цесаревна Елизавета Петровна – впоследствии императрица. Известно, что именно на охоте весной 1729 года она встретила свою первую по-настоящему большую любовь, Алексея Шубина. Но… двумя годами позже молодого человека арестовали по приказу Анны Иоанновны и отправили на Камчатку. Все было сделано, чтобы цесаревна забыла о своем «сердечном друге», но этого не произошло. Став императрицей, Елизавета отыскала Шубина, вернула его в Петербург и осыпала дарами. Былых чувств и отношений между ними не было, но «дщерь Петрова» хотя бы исправила несправедливость в отношении своего прежнего фаворита.