Псовая охота требовала целого штата специально обученных крепостных. Держали псарей, ловчих, егерей. В обязанности псарей было следить за собаками, ловчие помогали загонять зверя в лесу или в поле, а егеря выслеживали добычу и «готовили» всю охоту. Из Европы пришла униформа для охотников – красные кафтаны с галунами.
Так отдохнув, продолжают охоту,
Скачут, порскают и травят без счету.
Женщины часто принимали участие в охоте наравне с мужчинами, так что Елизавета Петровна не была уникальна в этом. Не прочь потравить зверя была и любовница императора Петра III, Елизавета Воронцова.
Охотничьи радости дорого обходились дворянам: помимо снаряжения следовало содержать лошадей и заводить породистых собак. Стоимость некоторых щенков достигала по несколько тысяч рублей, и за ними тоже «охотились». Не случайно в разговорный обиход надолго вошла фраза «оплатить борзыми щенками» – то есть не деньгами, но ценными дарами. Разумеется, попала охота и в русскую литературу. У Тургенева мы видим целые «Записки охотника», а в «Дубровском» Пушкина фигурирует богач Троекуров:
«Более пятисот гончих и борзых жили в довольстве и тепле, прославляя щедрость Кирилла Петровича на своем собачьем языке. Тут же находился лазарет для больных собак под присмотром штаб-лекаря Тимошки и отделение, где благородные суки ощенились и кормили своих щенят. Кирилла Петрович гордился своим… заведением».
За здоровье дорогих собак переживали не меньше, чем за домочадцев. Страстные охотники выписывали щенков из европейских стран, не отставали от них и просто любители хороших породистых собак. В конце XIX века, например, большим шиком считалось у знати приобрести леонбергера – помесь сенбернара и ньюфаундленда. Большие пушистые псы очень полюбились представителям многих королевских семейств.
А стоимость борзых собак вполне конкурировала с ценой за крепостного. Так, в 1826 году дворовые подали жалобу в Сенат на помещика Льва Измайлова, где помимо прочего упоминали такой факт: барин расстался с четырьмя своими верными слугами, которые работали в доме по тридцать лет, чтобы получить во владение столько же щенков. Это обвинение рассматривали в числе прочих, ведь на Измайлова жаловались и по другому поводу. Но обмен крепостных на собак каким-то нарушением не являлся – собственность барина. Волен поступать, как заблагорассудится!
Генерал Петр Хрисанфович Обольянинов, которого очень ценил император Павел I, был таким страстным собачником, что желавшие подольститься к нему действовали через любимых псов. Достаточно было приласкать генеральскую собаку да рассыпаться в похвалах, чтобы сердце Обольянинова растаяло. В Петербурге со смехом говорили, что домом управляют борзые, а не хозяева.
В лесах, во время охоты, не было у барина большего помощника, чем собственный егерь или ловчий. Часто на такую службу попадали смолоду, и за годы постоянного общения с помещиком устанавливались между ними особенно доверительные отношения. В «Рассказах старого помещика» В. Шомпулева есть такой характерный эпизод – барин совершил ошибку на охоте, упустил дичь, чем очень рассердил своего псаря.
«Гнался с арапельником его псарь… и помещик насилу от него ускакал… Вечером старик… начал перед ним оправдываться за совершенную на охоте ошибку».
То есть извинялся не псарь, что повел себя с помещиком как с равным, а барин – перед своим крепостным! Лишь крепкие дружеские узы могли сделать такое возможным.
Из-за трепетного отношения к барским псам появилась легенда, что крепостных женщин заставляли грудью выкармливать щенков. Информация об этом очень противоречива, и документальных свидетельств нет. В основном такие истории строятся на простом предположении: если помещик мог заставить крепостную сделать что угодно – значит, возможно и такое. Вот и в «Солдатских верстах» К. Г. Еремина есть такие строки в главе «Тростянка»:
«Однажды на облаве попался старый, опытный зверь и порвал деду мясо до костей. Шатаясь от потери крови, добрел Когтярь до своей избенки и увидел дома страшное зрелище: в люльке плакал его годовалый сын, мой будущий отец, а жена, заливаясь слезами, кормила грудью барского щенка. Оказывается, помещик Туркин, запугав ее угрозой согнать семью с земли, заставил, втайне от деда, кормить грудным молоком щенков со своей псарни. Приносил их туда туркинский дворовый…»
Было ли то художественное преувеличение? Или автор располагал настоящими фактами? Книга краеведа Еремина издавалась в 1960 году, и описывал он события далекого прошлого.
Среди дворни была и еще одна особая каста – камердинеры. У них был повод задирать нос перед остальными, ведь они прислуживали барину или его сыновьям, будущим владельцам поместья. Кроме того, хороший камердинер становился своего рода личным другом для помещика. Он должен был помогать ему принимать ванну, бриться, он выбирал одежду в соответствии со вкусом барина и обстоятельствами, камердинер располагал средствами, чтобы оплатить какую-то услугу (вроде доставки почты или найма извозчика).
Крепостному Андрею Соколову, камердинеру Михаила Юрьевича Лермонтова, троюродный брат поэта[42] дал прозвище «кассир», поскольку тот распоряжался всеми деньгами молодого человека. Начинал он с должности дядьки, когда Мишелю (так ласково его называли в семье) исполнилось всего-то два года. С Лермонтовым он прошел огонь и воду, был единственным, кого допускали к поэту во время ареста в 1837 году[43]. А затем с ним же уехал на Кавказ. За преданную службу бабушка Лермонтова впоследствии дала Соколову вольную и даже помогла приписать его к пензенскому мещанству – то есть крепостной сразу перепрыгнул на несколько ступенек вверх по социальной лестнице. А еще строгая Елизавета Алексеевна Арсеньева позволила бывшему камердинеру сохранить у себя несколько вещей на память о погибшем хозяине – ореховую шкатулку, эполеты и вазу.
У князя Дмитрия Владимировича Голицына, который двадцать четыре года исполнял обязанности московского генерал-губернатора, был в услужении камердинер Матвеич. Старик-крепостной имел одну слабость, к выпивке, и частенько оказывался в неподобающем виде. Князь бранился, но дальше этого дело не заходило: Дмитрий Владимирович был не из тех, кто долго помнит обиду. В Москве его почитали за доброту и желание всем помочь. Однажды, устроив у себя бал, князь получил верные сведения, что в одном из экипажей, ожидающих у его ворот, плачут замерзшие дети. Разведать, что и как, генерал-губернатор отправился лично. И все подтвердилось: на самом деле в большой карете дворянки Бартеневой сбились в кучу ее восемь отпрысков. Мать кружилась в танце, а сыновья и дочери ждали ее в экипаже. Голицын знал эту Бартеневу – у нее никогда не было лишней копейки, и она практически жила в своей карете. С утра и до вечера колесила по знакомым, чтобы позавтракать у одних, а пообедать у других. Тогда князь приказал слугам разместить детей в своем доме, накормить и согреть.
Своего старого камердинера лишней работой Голицын не утруждал. А однажды, вернувшись из гостей, обнаружил Матвеича крепко спящим в гостиной. И мертвецки пьяным. Вздохнув, князь перетащил слугу в его комнату, переодел для сна и оставил. А наутро обратился к камердинеру как ни в чем не бывало. Крепостной бросился в ноги к Голицыну с мольбой о прощении. Уверял, что перестанет пить. И как говорили московские кумушки, это обещание сдержал.
Камердинер всегда был очень хорошо осведомлен о личных делах хозяина. Как раз по этой причине любой, кто интересовался обстоятельствами жизни помещика, старался поближе познакомиться с его камердинером. Через этого «комнатного слугу» (так буквально переводится его должность) пытались угождать и льстить, находить удобный случай для каких-то переговоров или дел. У камердинера можно было получить ценнейшие сведения о настроении хозяина, о его взглядах и пристрастиях. Все это использовалось для собственной выгоды. Но хороший камердинер не рисковал своим местом и пускаться в откровения с незнакомцами не рисковал. Обычно этим грешили временные слуги, взятые на замену (прежний камердинер занемог или остался по какой-то причине в поместье барина), или те, кто имел личную обиду на барина.
Конечно, попадались и недобросовестные слуги. Во все времена находились желающие обмануть хозяина. Проще всего это было сделать управляющему, в чьих руках находились финансовые рычаги или отчетность. Среди дворни действовали по мелочи – могли присвоить монету, упавшую на пол, залезть в буфет без ведома, чтобы полакомиться чем-нибудь, соврать про другого слугу, свалить свою вину. Все зависело от характера самого помещика: чем строже и собраннее он был, чем внимательнее относился к делам своего немаленького хозяйства, тем меньше имелось маневров у желающих своровать или кого-то оговорить. Но если владения барина находились в нескольких губерниях, а сам он большую часть времени проводил в Петербурге, в столице, контролировать ситуацию «на местах» было очень непросто. В таких случаях надеяться приходилось только на волю и ум управляющего, что окажется он не плутом, а человеком рачительным и добросовестным.
Порой дворня начинала чувствовать себя свободнее при пожилых хозяевах. Даже у самых зорких со временем притуплялось зрение. Пользовались этим иногда так беззастенчиво, что позволяли себе покрикивать на немощную барыню или открыто игнорировать приказы больного хозяина. Таких случаев было немало, поэтому возрастных родственников старались взять к себе или обеспечить им уход «со стороны». Часто в доме селили компаньона или компаньонку, частную сиделку, иногда иностранку.
А княгине Анне Васильевне Щербатовой, умершей в 1792 году, жаловаться на дворню не приходилось. С возрастом помещица стала суеверной, но вместо того чтобы подтрунивать над не