[59] обрел свободу после смерти своего барина, графа Шереметева.
«Истинное счастье, что большинство лакеев или вовсе безграмотны, или не любят писать, – высказался в 1856 году историк Константин Кавелин, – они разрушили бы нравственную красоту и на ее месте оставили бы гнилой труп».
Кавелин был прав: если бы крестьяне на самом деле оставили множество мемуаров и воспоминаний, эти свидетельства потрясли бы общество. Красивая картинка сразу бы поблекла. И «хруст французской булки» уже не казался бы таким заманчивым и приятным.
Глава 13Крестьянская невинность
Дворовая девка помещика Любимцева в 1827 году родила от него дочь. Агриппина воспитывалась точно так же, как любая крестьянская девчонка, и никакой выгоды от своего происхождения не получила. Дело в том, что у Любимцева… было немало таких детей, прижитых от крепостных. И только он мог решать, давать ли им волю или оставить среди своей челяди.
Невинность молодых крестьянок – предмет бурных споров историков. Этнограф Ольга Семенова Тян-Шанская не раз подчеркивала, что никакой особой заботы о нравственности юных дев не существовало и разврат царил невероятный.
«Легкость нравов способствует отлучке мужей… Он себе там заводит «мамзелей», а жена может завести любовника и дома. Если она бездетная, то в отсутствие мужа нередко нанимается в кухарки… в помещичью усадьбу. А если у нее ребенок, то она… гостит у своей «мамушки», которая, уж конечно… «прикроет» свою дочку». («Жизнь Ивана», О. Семенова Тян-Шанская.)
На самом деле все было далеко не так однозначно. Отношение к морали и девичьей чести сильно отличалось и в разные века, и в разных губерниях. Разумеется, блуд отвергала Православная церковь. «Замарала хвост», – говорили про гулящую девицу в деревне. В некоторых регионах за вольное поведение могли измазать дегтем ворота дома той девушки, которую заподозрили в потере девственности. В Архангельской губернии могли прогнать из дома гулящую, в других – старались поскорее найти для опозоренной мужа. На Вологодчине было принято давать в приданое за такую девицу лишнюю скотину – как компенсацию за потерю ее чести. Даже если у нее рождался незаконный ребенок, проблем не видели.
Строже нравы были в центральных губерниях и проще – чем дальше к рубежам империи. Ни в Перми, ни в Казани особых позорящих ритуалов не проводилось, а вот под Тулой «порченую» могли заставить впрячься в телегу и сечь ее розгами. Любопытно, что наказанию подвергали не только саму девицу, но и ее родителей.
Иногда потеря невинности означала крест на будущем, невозможность выйти замуж (семья не взяла бы к себе гулящую бабу), но порой сама Церковь выступала за искупление. Очистительная молитва, пост, особый распорядок дня на несколько месяцев, где главным было каяться и творить добро, – и вот уже «порченая» считается достаточно наказанной.
В поместьях графини Строгановой[60] действовало другое правило: если дочь или сын уличены в распутстве, то жалобу на них могут подавать… родители. И ждать расплаты, которую устанавливал управляющий. Помещица составила в своих угодьях большой свод внутренних законов, и этот значился под номером 152. К слову, графиня Софья Владимировна и сама могла подать пример достойного поведения: она была счастливо замужем, не замечена в придворных связях и считалась женщиной очаровательной и умной.
О, сколь, София! Ты приятна
В невинной красоте твоей,
Как чистая вода прозрачна,
Блистая розовой зарей!
Овдовев в сорок два года, графиня самолично занималась делами своих поместий и владела почти сорока шестью тысячами душ. Как видно из ее домашнего реестра правил, интересовалась она не только экономическими вопросами, но и нравственными.
В «Домострое[61]» рекомендовали следить за невинностью дев, за достойным поведением жен. Пожалуй, к женам отношение было даже строже. Гулящая женщина покрывала позором не только себя, но и супруга. Вдобавок нарушала права собственности (ведь «жена да убоится мужа»). Неверную жену разрешалось бить. Впрочем, для избиений не требовалось особенного повода. Это из тех глухих времен поговорки вроде «Бьет – значит, любит». До XVII столетия в ходу было такое утверждение: «Бей жену в младости – покой будет в старости». И опять двойная мораль: «а люди бы того не ведали и не слыхали».
Запрещали бить по лицу и по уху, по животу и по сердцу. Но бывали и серьезные увечья, случались и убийства. Обнаружив, что супруга потеряла девственность еще до брака, муж считался вправе ее «научить». В «Тихом Доне» муж Аксиньи тоже избивает жену по этой причине:
«В тот же день в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену. Бил в живот, в груди, в спину; бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям. С той поры стал он прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками[62]».
Иначе обстояли дела на Валдае, который «прославили» как минимум дважды. Сначала Джакомо Казанова, путешествовавший по России в XVIII веке, записал, что ему удалось приобрести у старика понравившуюся ему девушку за сто рублей. Эту юную особу, которую Казанова называл Заирой (настоящего имени любовницы путешественника мы не знаем), итальянец перевез в Петербург, где и оставил.
Про охочих до ласк крестьянок Валдая в XIX веке в письме к Соболевскому рассказал и Александр Пушкин:
У податливых крестьянок
(чем и славится Валдай)
К чаю накупи баранок
И скорее приезжай.
И не только Пушкин так считал! Вот и в воспоминаниях Франсиско де Миранда за 1787 год есть указание на город Валдай, известный красотой и свободными нравами женщин. Миранда получил девицу для утех еще дешевле, чем Казанова: за 2 рубля. И привел ее кучер.
Считалось простительным, если «первый грех» совершен с человеком статусом выше. Иностранцы автоматически приравнивались к людям иного сорта (вспомним Хозрева-мирзу, который также приобрел себе красавицу). Подпадали под такую категорию и иностранные купцы.
Уклад обычной крестьянской семьи мог быть как строго-патриархальным, так и лишенным понятий вроде «обязательное сохранение девственности до брака». Простыни наутро после свадьбы вывешивали не везде! Иные гуляли вволю, другие берегли свою честь. Практически как и сейчас. Не было единого стандарта, единого подхода. Многое зависело и от господ – если барыня была суровой, следила за дворней, чтобы не развратничала, то невольно приходилось соблюдать эти правила.
Глава 14Нянюшки и их воспитанники
За русской писательницей Верой Желиховской[63] в детстве присматривала няня Орина, «бедная старая хохлушка». Именно так, через «О», записала это имя в своих воспоминаниях выросшая Вера. Однажды девочке пришло в голову научить свою няню танцевать. Сама легкая, юная и подвижная, она судила немолодую женщину строго: та никак не могла повторить па, которые ей показывала «учительница». Вера сердилась и за каждый промах больно щипала Орину. «У гадкой Орины ноги кривые!» – кричала девочка. Никто из членов семьи и не подумал возразить. Мало ли как забавляется барышня.
Дети легко перенимали поведение взрослых. Если отец громко распекал камердинера, то потом могло достаться и дядьке его сына. Это была своеобразная школа крепостничества, с колыбели впитывать – кто и каков. Кому и что полагается. У немилосердных помещиков часто оказывались такие же бессердечные отпрыски.
В больших домах, где росли несколько детей, держали не по одной няньке. Так повелось издавна: еще в допетровскую эпоху было принято окружать младших членов семьи многочисленной женской прислугой. С XVIII века обязанности несколько перераспределились, но все равно заботу о малышах поручали преимущественно женщинам.
У княжны Елизаветы Репниной был собственный штат из горничной, прачки, кучера, кормилицы и няньки. Если возможности родителей позволяли, то в доме выделяли целую «детскую половину», иногда с собственным выходом. У Сергея Шереметева, графского сына, были в распоряжении апартаменты из трех комнат, одна из которых позволяла попасть сразу в сад.
В домах средней руки, пока малышам не исполнилось 3–4 года, их могли держать всех вместе, в одном большом помещении. Затем разделяли, в зависимости от пола, и тогда дочери занимали одну спальню, а сыновья другую. Ну а когда наследники дорастали до двенадцати-пятнадцати лет, появлялся шанс на собственное пространство, на личную опочивальню. Предоставлять с рождения каждому отдельную комнату не спешили: во‐первых, детей появлялось много (у Полторацких было 22 ребенка, а у Капнистов 15), во‐вторых, половина из них умирала. Няням приходилось крутиться – с таким количеством подопечных иногда некогда было и присесть на минутку.
Няни, тем более крепостные, находились на несколько ступеней ниже по статусу, чем иностранные гувернантки, которых приглашали в богатые дома для домашнего обучения дочерей. Иногда это порождало конфликты, как в семье родителей Софьи Ковалевской: гувернантка имела привычку по утрам широко распахивать окна в детской, причем в любую погоду, а няня спешила их затворить, чтобы хозяйские наследники не простудились. Начиналась перепалка, поскольку каждый стоял на своем. Вмешивать господ в такие мелочные дела не пытались. А Елизавета Федоровна Шуберт, мать Софьи, в детскую заглядывала нечасто.
Эта няня, занимавшаяся детьми Корвин-Круковских[64]