Помещикам не запрещалось наказывать крестьян. Попасть под суд можно было только за увечья или смерть крепостного. Впрочем, иногда суд оказывался условностью. Вдову тайного советника Ефремова в XVIII веке приговорили к церковному покаянию после того, как стало известно, что в ее доме насмерть забили батогами дворовую девку Осипову. А жена фельдмаршала Салтыкова признавалась в частной беседе князю Петру Долгорукову, что она так скучает во время дождя и отсутствия мужа, что иногда приказывает сечь розгами «своих калмыков».
Другой помещик, Петр Неклюдов, зимой отправлял своих крепостных на чужие поля. От них требовалось собрать сено, которое еще оставалось, но при этом не попадаться никому на глаза. Если же к Неклюдову с жалобами приходили соседи (ведь это было чистой воды воровство), виновные подвергались порке. Не менее жестоким был и другой владелец крепостных душ, Федор Запольский. Кулаками и прикладом ружья он самолично забил крестьянина Никандра Александрова и остановился лишь в тот момент, когда проломил ему голову. Понесли ли эти люди наказание? Увы, далеко не все.
Жена штабс-капитана Зинаида Архангельская в 1860 году объясняла, что регулярно подвергает порке свою крепостную девку Марфу, потому что: «Сам бог создал особо господ и слуг, которым дал… натуру, способную к перенесению тяжелых трудов». Зинаида Васильевна не шутила. Так думала не только она и поэтому просила не обращать внимание на жалобные письма девки Андреевой, которые поступили в адрес губернского начальства.
Порой господа поступали мягче – провинившихся крепостных отсылали в дальние свои владения. Так произошло с певчим графов Шереметевых, Василием Никитенко. Прекрасно образованный, говорящий по-французски и даже работавший писарем в вотчинной конторе своего господина, он однажды навлек на себя барский гнев. Вместе с семьей отправили Василия в деревню Чуриловку Смоленской губернии. Удивительно, но этот переезд изменил – к лучшему – всю жизнь Никитенко. В «изгнании» удалось выучить сына в уездной школе. Правда, в гимназию мальчика не взяли из-за сословных различий. Зато у Александра навсегда осталась тяга к знаниям. Он начал самостоятельно читать книги и учиться, затем давал частные уроки. Никитенко-младшего признали замечательным педагогом! Ему удалось получить вольную, а затем, с помощью князя Александра Голицына[23], поступить в университет. В 1830 году бывший крепостной Никитенко уже читал лекции в столичном вузе. Он стал доктором философии, историком литературы и профессором Санкт-Петербургского университета. Если бы однажды не осерчал граф Шереметев, возможно, Александра ждала бы участь безвестного певчего в капелле…
Крепостных иногда сравнивают с рабами – одинаковое бесправие, незавидная участь быть наказанным, разлученным с семьей, проданным, даже убитым. Формально различия все-таки были. Но даже при юридических нюансах суть оставалась очень похожей. И какая разница, могла ли пожаловаться горничная на хозяйку, если та посадила ее на горячую печь? Такой случай тоже описан в материалах судебных дел.
К тому же обращаться с жалобами рисковали немногие. Во-первых, для этого следовало набраться смелости (крепостной же часто был запуган), во‐вторых, суметь внятно изложить свою историю и, в‐третьих, обладать хоть какими-то навыками письма и чтения, чтобы суметь составить бумагу или поставить под ней свое имя (что также иногда бывало затруднительно, ведь образованием могли похвастаться немногие крепостные).
Да и пожаловаться получалось далеко не везде. У владельца поместья нередко хватало связей, чтобы вовремя отреагировать на поданное обращение. Не забудем про круговую поруку, про тесные родственные отношения в дворянском мире. Местом, куда можно было обратиться, иногда становилась Церковь, но и там все зависело от смелости священника. Не всякий взялся бы противодействовать могущественному барину. Получался замкнутый круг.
Поэтому и возникали бунты. Когда ненависть выплескивалась через край, брались за вилы. Жгли поместья. Потомок генерала Николая Епанчина, оказавшийся за границей, горько сожалел о сожженном барском доме. В огне погибли четыре великолепные картины Ивана Айвазовского, с которым были дружны Епанчины! И тот же потомок с готовностью признавал: да, они сами во многом виноваты, что так произошло. Десятки лет предпочитали не замечать, что за порогом красивого особняка, где в белых платьях кружатся на балу, – страшный голод и мучения. Крепостная ненависть должна была когда-то найти выход.
В 1809 году прогремело дело вологодского помещика Межакова. В погожий майский день он выехал в своей коляске, чтобы осмотреть, как расчищают рощу. За несколько лет она изрядно заросла, сильным ветром повалило десяток деревьев, а потому Межаков приказал крепостным убрать все образовавшиеся завалы. Но едва помещик оказался в роще, как был убит двумя выстрелами. Оружие держали крестьяне, его же собственные крепостные, с которыми Межаков жестоко обращался. На следствии определили причастность к этому делу четырнадцати человек. Все они были приговорены к двумстам ударам кнута, вырыванию ноздрей и отправке в Сибирь.
Любопытно, что самую жестокую помещицу за всю историю крепостного права – Дарью Николаевну Салтыкову[24] – судили все-таки не крестьяне с батогами в руках, а самые настоящие судьи. Ужасная слава Салтычихи буквально парализовала всех, кто ее знал.
А ведь все у Дарьи Ивановой могло сложиться просто блестяще: родилась в богатейшей семье (у отца было 16 тысяч душ крепостных). Вышла замуж, по взаимной симпатии, за Глеба Салтыкова – ротмистра лейб-гвардии Конного полка. У Дарьи Николаевны было абсолютно все: прочное положение в обществе, деньги, отличные связи. Сама она считалась если не красавицей, то вполне приятной женщиной. Родила одного за другим двух сыновей… Но любимец прекрасных дам, Глеб Салтыков, семейной жизнью тяготился.
Прислуживать в дом обычно брали пригожих девушек. Как-никак, лицо всего поместья. Гости не должны видеть вокруг себя дурнушек. Получилось, что Дарья Салтыкова приблизила к себе миловидных крестьянок, а оценил их по достоинству… ее супруг. Затаенное зло долго не могло найти выхода (распоряжался в поместье именно муж Салтыковой). Но в 1757 году ротмистра не стало.
В руках нестарой вдовы оказались капиталы четырех семей: Салтыковых, Давыдовых, Скрипициных и Ивановых. Дарья Николаевна считалась одной из самых заметных дам Москвы. Взять ее в жены пожелал бы любой солидный человек. Но помещица не собиралась под венец во второй раз. Она была занята делами многочисленных поместий как минимум в трех губерниях, ей же принадлежал огромный московский дом. Помимо хозяйственных вопросов, Салтыкова частенько обращалась к благотворительности. Ни один крупный монастырь в Москве не был обойден ее щедрыми пожертвованиями.
На углу Большой Лубянки и Кузнецкого Моста стоял дом Салтыковой, который многие старались обходить стороной. Оттуда слишком часто раздавались громкие крики. Но самая дурная слава была у загородного имения Салтычихи – сейчас там находится поселок Мосрентген. О тех местах слагали мрачные легенды… По прошествии времени очень трудно сказать, когда Дарья Николаевна начала сходить с ума.
Поначалу она просто гневалась на провинившихся: разбили кувшин, косо посмотрели, замешкались с выполнением поручения. В наказание могла позволить себе пару затрещин. Затем вошла во вкус. Судя по всему, самые страшные наклонности помещицы «расцвели» уже после смерти ее мужа. Салтыков был для нее сдерживающим фактором и одновременно источником постоянных забот – помещица следила, чтобы муж не расточал любезности горничным. А когда его не стало, Дарья Николаевна совершенно искренне переживала.
Горюя, искала способ для успокоения. И нашла. Поленом избила истопника. Затем досталось горничной. Когда кто-то из дворни недостаточно хорошо помыл полы, Салтычиха разошлась. Девушку, которую посчитали виновной, после побоев барыни пытались привести в чувство несколько дней. Но крепостная умерла. Это была первая жертва помещицы.
В изобретении наказаний Салтычихи не было равных: пороть кнутом или бить поленом ей быстро надоело. Вскоре в ход пошел кипяток, которым она обваривала виноватых. Подпаливала волосы на голове девушек, могла ткнуть в лицо раскаленными щипцами для завивки волос. Ей нравилось самолично выдирать пучки волос из головы крепостной или бросить в чулан на несколько дней, не дозволяя приносить ни еды, ни воды. Или выставить голышом на мороз. Измывалась Дарья Николаевна долго и «со вкусом».
Пороли и пытали в доме Салтычихи десятками. Слава о кровавой барыне вскоре пошла по округе. Появились и небылицы: что помещица-де варит младенцев в кипятке и ест на ужин, что отрезает груди у невинных девиц. И что особенно злят ее те, кто собирается выйти замуж. Ни одна невеста, говорили соседи, не пошла под венец в поместьях Дарьи Николаевны. Узнает о готовящейся свадьбе – уморит красавицу.
Салтыхича пребывала в такой уверенности, что останется безнаказанной, что ее деяния распространились не только на крепостных. В начале 1760 года у вдовы случился роман с Николаем Тютчевым, дворянином и, по совместительству, землемером. Их отношения продолжались почти два года, но жениться Тютчев решил на молодой девице Пелагее Панютиной. Салтыкова буквально душила его своей любовью, изводила ревностью и попытками контролировать каждый шаг. Бежать под венец с другой означало для него освободиться от навязчивого внимания Дарьи Николаевны.
Но он плохо знал свою любовницу. Разъяренная барыня решила поджечь дом молодоженов. Когда крепостные отказались выполнить приказ (ведь это было равносильно смертному приговору), Салтычиха секла обоих несколько дней подряд. Затем задумала убить Тютчева с женой по дороге на Брянщину, и снова не вышло – испуганная дворня успела предупредить молодоженов. Окольными путями Тютчев сумел отправить жену в поместье, а сам сел за донос. Изложил все, что знал о Салтыковой. Эта бумага сыграла свою роль в деле убийцы крепостных.