Воздух стал рыхлым, как вата, и в сердце закрался холодок неприятного предчувствия.
«Опять… — подумал Иван, — опять не получается правый вираж! Я теряю скорость… Но как быть? Что надо сделать в первую очередь?» Он ожидал ответа на эти вопросы от инструктора, но услышал лишь глухое ворчание.
Ручка двойного управления в кабине курсанта словно по щучьему велению метнулась вперед и влево, ножные педали сами собой задвигались, размашисто и тоже резко. Но потом их движения стали мельче и плавнее — горизонт вновь показался из-под мотора, занял положенное ему место у головки первого цилиндра, и укрощенный самолет спокойно полетел по прямой.
— К чертям, — выругался инструктор, — мне надоело работать за тебя… Чего ты пошел в авиацию — не пойму. Разве это полет? Ты даже представления не имеешь о высшем пилотаже. А ну, держись, покажу тебе, как надо летать!
Самолет энергично перевернулся через правое крыло вверх колесами, и мотор, громко чихнув, затих. Теперь под ногами Ивана красовалось вновь повеселевшее небо, а над головой огромной белой простыней, с лоскутами хуторов и перелесков, лежала земля. Нос самолета стал, не торопясь, опускаться к земле, и неожиданную густую тишину нарушил нарастающий шорох морозного воздуха, скользящего по обшивке крыльев и фюзеляжа. Тонко и негромко запели стальные ленты — расчалки. От перегрузки Ивана так вдавило в сиденье, что в глазах запестрели черные и желтые круги. Рыча мотором, двухкрылый У-2 вошел в красивую петлю Нестерова…
За первой петлей последовала вторая, третья, затем — медленная петля с зависанием в верхней точке, когда Иван болтался вниз головой, удерживаемый лишь привязными ремнями; потом снова переворот, боевой разворот и наконец несколько свистящих витков штопора.
— Вот как надо летать! — горделиво крикнул инструктор и, убрав газ, приказал: — Давай сам входи в круг, рассчитывай и садись… — А когда самолет уже планировал на посадку, он сокрушенно покачал головой, вздохнул и, как бы завершая прерванный разговор, иронически ввернул старое авиационное словечко: — Пилотяга!
После полетов курсантов построили перед штабом Н-ской объединенной школы пилотов и техников. К строю подошел начальник штаба и, достав из кармана кожанки какие-то бумаги, громко произнес:
— Тем, кого я буду вызывать, выйти из строя… Иванов!
— Я!
— Николаев!
— Я!
— Рублев!
— Я!
— Гроховский!..
У Ивана больно сжалось сердце. Как в полусне, плохо понимая, что происходит вокруг, и не в силах подавить вдруг вспыхнувшее волнение, он механически сделал три шага вперед, повернулся кругом и замер, не поднимая глаз, видя впереди носки сапог товарищей, стоящих в строю.
Когда вызвали пятнадцать курсантов и список был исчерпан, наступила пауза. Тишину разорвал протяжный зычный голос начальника школы:
— Напра-во!..
В ответ дружно щелкнули каблуки обмерзших сапог.
— В казарму… Ша-гом… — снова пауза, и точно пушечный выстрел: — Марш!
Пятнадцать сердец болезненно дрогнули и на мгновение перестали биться: пятнадцать воздушных замков бесшумно рухнули и погребли под собой мечты о полетах, вынашиваемые с самого детства.
Все описанное произошло в несчастливом для Гроховского 1932 году…
Отчаяние и тоска охватили Ивана. Ведь он успел полюбить авиационную жизнь особенной, сильной и неугасимой любовью. За то, что делает она людей смелыми и гордыми, за то, что дает им власть над высотой, временем и расстоянием, а больше всего за то, что в небе можно славно послужить своему народу.
Нет, не понял всего этого начальник школы, да и не хотел понимать, когда несколько дней спустя после той команды «в казарму шагом — марш!» вызвал курсантов, отчисленных по летной неуспеваемости.
Дошла очередь и до курсанта Гроховского…
— Ну, — солидно сказал начальник школы, — убедился теперь, что рожденному ползать летать не велено?
Молчал Иван, только на побледневшем лице обозначились крепкие желваки. Обидно стало, что человек, сидящий сейчас перед ним за массивным письменным столом, так вольно играет меткими словами. Нет, не верил Иван, что когда Алексей Максимович написал эти слова, он мог иметь в виду вот такого, как он, который больше всего на свете полюбил свою мечту о полетах. И неужели ошибся райком комсомола, посылая бывшего фабзаучника в летную школу? Не может этого быть!..
Иван промолчал, проглотил горькую пилюлю и продолжал стоять навытяжку.
— Но по теории у тебя оценки отличные, — сказал начальник школы. — Если хочешь, могу оставить тебя и перевести на техническое отделение.
Жарко сделалось Ивану от радости: не только техником готов он был остаться в авиации, а хоть часовым — лишь бы ближе к самолетам! И тут же опять заветная мысль: «Останусь, а там все же добьюсь своего…»
— Согласен! — громко ответил он.
Так, белорусский юноша из Рогачева, Иван Гроховский, пошедший в авиацию, чтобы стать летчиком, стал авиационным техником. А работать на земле, если все мечты за облаками, мягко говоря, грустно…
Всю свою страсть к полетам Гроховский перенес на самолеты и моторы. Каждый болт или гайка, каждая певучая на ветру лента-расчалка, каждый квадратный сантиметр звонкой обшивки крыла и фюзеляжа казались ему необыкновенными, почти священными.
По окончании школы Гроховского направили в Ташкентский аэропорт авиатехником. Здесь он близко узнал эту особую группу «земных» авиаторов, неутомимых тружеников: мотористов, авиатехников, инженеров по эксплуатации, которые придирчиво подготавливали самолеты и моторы к каждому полету. У них он научился распознавать и предупреждать малейшие дефекты в материальной части и не сдавать неготовую машину, как бы ни торопили его летчики и командиры.
А мысли о полетах, глубоко затаенные, но живучие, по-прежнему тревожили его. Иван успокаивал себя. «Что ж, — рассуждал он, врач исцеляет инженеров, моряков, писателей, летчиков, но при этом не испытывает неприязни к своей профессии, а все сильное любит ее! Буду врачевать самолеты и моторы… для других».
И все же…
И все же, как глянет на самолет, отрывающийся от земли, так сердце и заноет. Одно спасение — работы по горло: с утра до вечера в аэропорту.
Постепенно стал вроде и привыкать к этому, смиряться.
Когда Гроховского в конце 1936 года перевели на другую должность — обслуживать самолет командующего военно-воздушными силами округа, он воспринял это почти равнодушно, но вскоре понял, сколько выгод дает ему новая работа: командующий не возил пассажиров и грузов и летал реже, чем линейные пилоты Аэрофлота. Оставались свободные часы и… можно сказать, под боком — аэроклуб. Иван Александрович обратился к командующему за разрешением поступить в аэроклуб.
Разрешение было дано. Снова началась учеба. Вот здесь пригодились и очень помогли ему знания материальной части самолетов и моторов разных конструкций и личный опыт работы авиатехником. И помогли не только в самой учебе. С разрешения командующего и по просьбе руководства аэроклуба Гроховский стал в свободное от работы время преподавать в аэроклубе самолет и мотор, благо, что занятия там проводились без отрыва от производства, по вечерам.
— Я вам дам самолет и мотор, — шутя сказал он начальнику аэроклуба, — а вы мне — крылья!
Очень тревожил Гроховского вопрос: кто будет его инструктором? Он уже испытал на себе, как много значит методика обучения, и Дубенский все еще вспоминался с горечью, хотя прошло с той печальной поры около пяти лет.
…Первое же знакомство с инструктором аэроклуба Гуниным успокоило Гроховского. Тот оказался человеком рассудительным, спокойным и наблюдательным. Ошибки в полетах нового ученика не раздражали его, а лишь делали более терпеливым и настойчивым.
Однажды, после первых вывозных полетов, он собрал свою группу возле самолета и сказал:
— Тема сегодняшней беседы — «Ошибки в полете» Он говорил медленно, с частыми паузами тщательно подбирая слова: — Прежде всего у меня к вам такой вопрос: что такое отличный полет? Скажите… ну, вот вы, курсант Царев.
— Отличный полет — это… это хороший полет.
— И все?
— Все.
— Не густо. А как вы думаете, товарищ Гроховский?
— Отличный полет — это когда летчик не допускает ни одной ошибки.
— А вы что скажете, курсант Батюшин.
— Гм… отличный полет? — Батюшин подозрительно посмотрел на инструктора — нет ли тут какого-нибудь подвоха — и уставился в небо. — Отличный полет? Ну как же? Это… это… и, снова посмотрев на Гунина, признался: — Не знаю, товарищ инструктор.
Все рассмеялись.
— Честный ответ! — оживился Гунин. А смеетесь зря. Кто сумеет ответить правильно?
Ни одна рука не поднялась.
— Вот видите?! Придется мне самому объяснить. Отличным я называю такой полет, в котором летчик своевременно замечает свои ошибки, понимает и вовремя исправляет их. Ясно? Не какой-то выдуманный идеальный полет, а когда летчик исправляет свои ошибки в самом начале, как только они зарождаются.
— Вот-вот, я хотел сказать то же самое, — громко произнес Батюшин.
— Хотел и сказал — это не одно и то же, — продолжал инструктор. — И помните: ошибок в полете не допускают три человека: кто еще думает летать, кто уже отлетал и кто вообще летать не собирается. А раз человек в воздухе, то ошибки будут непременно, и лично я не берусь сделать безошибочный полет! Ошибки бывают разные, но все они тянут за собой целую толпу своих собратьев. Предположим, в полете по прямой мы допустили правый крен. Самолет немедленно отклоняется в сторону крена, но мы увидели только эту, вторую ошибку и жмем на левую педаль, чтобы сохранить направление. Самолет начнет скользить и терять высоту, потому что мы не убрали крен. Это будет третья ошибка — и все за несколько секунд… Вот почему важно уметь не только заметить ошибку в полете, но и сразу понять ее происхождение.
Как-то после вывозных полетов в зону на высший пилотаж, когда Гроховский получил отличные оценки за злополучные правые виражи, он откровенно рассказал инструктору о своих прежних полетах с Дубенским и о том, чем они закончились.