— И кто-то посещает подземелье для забавы?
— А вы как думаете?
— Я подумал, не там ли припрятан труп Евгения. Ну, пусть на время… Да ведь глупо, бессмысленно! Конечно, его завезли подальше.
— Если есть машина.
— И у Петра, и у Степы есть.
— Они способны убить человека?
— Таких способностей я за ними не знал. Но! И за собой не знал. Однако…
— Ой, не верится.
— Погоди! Конечный результат, может быть, не моя заслуга (французский флакон!), но именно я привел механизм убийства в действие.
— И теперь будете всю жизнь рефлектировать по этому поводу?
— Буду действовать.
— Правильно. Я бы объездила весь мир и все, что полюбила бы (все краски и образы), перенесла на полотно. И конечно, не дожила бы до старости.
— Это почему?
— Дальше неинтересно. А как вы будете действовать?
— Разыщу своего сообщника, так сказать, и мы уйдем вместе.
— На кой он вам сдался, коли вы самого себя считаете убийцей?
— Да, но кто посмел мне покровительствовать!.. И еще, — я помолчал, вглядываясь в смуглое лицо в отблесках огня, — мне надо знать, убил ли я свою жену.
— Вы ее любили?
— Когда-то любил. Как славно мне отомстила бабушка за то, что я отобрал у нее яд.
— Отомстила?
— Своим наследством.
«Родион, — сказала старуха, уже несколько успокоившись и смирившись, — долгие годы я рассчитывала умереть по своей воле. Ты украл у меня этот шанс!» — «Простите, Марья Павловна, не отдам!» — «Прощаю». Но ведь не простила! Я разговаривал с ней, стоя у окна, и наблюдал, как к дому приближаются художница с доктором. Он сразу поднялся в спальню — и больше я не видел ее ни живой, ни мертвой. (Ну как же! Сегодня и видел — тронутую тлением невесту в гробу.) А тогда я поспешил вниз, постучался, вошел. Мастерская художницы. «Можно посмотреть?» — «Вам интересно? Пожалуйста». Она талантлива, было ясно с первого взгляда, но себя еще не нашла — это тоже стало ясно. Передо мной промелькнули все мыслимые направления: от передвижников (полуразрушенный амбар в чистом поле), от Босха (корабль наших неистребимых дураков) через декаданс, модерн, символизм — к «виртуальной реальности» — некий пламенный дух, раскаленная магма в подземелье земного шара. Прометеев порыв или Люциферова бездна. «Блестящие стилизации, почти гениальные», — сказал я ей; она усмехнулась. «Не обижайтесь, вам так много дано». Она и не обиделась, было очевидно, что ее не интересуют ни мое мнение, ни я сам. И почему-то меня это так задело, что я соловьем запел (стихами… нет, не своими, вечными) и буквально напросился в гости. Однако не приехал: возникла срочная и выгодная работа почти на четыре месяца — но не оставила меня твердая уверенность, что судьба нас столкнет, «всерьез и надолго». Так оно и случилось, и связь наша (если это можно назвать связью) немедленно уподобилась упорнейшему поединку.
— Знаешь, какие любопытные наблюдения преподнес мне сегодня Аркадий Васильевич?
— Ну?
— Евгений был отравлен за нашей поминальной трапезой.
— О! — Художница сразу заинтересовалась. — Нет, правда?
— Яд доктора почти безвкусен, а в водке тем более…
— Да мы ж его разлили! Ой, дядя Аркаша такой болтун и фантазер.
— Однако симптомы действия болиголова будто бы подметил: онемение конечностей, темень в глазах.
— Ничего не понимаю. Его отравили при всех, и никто не заметил?
— Может, кто и заметил, да не признается.
— Ну а мы-то все! Ведь надо откуда-то достать пузырек, налить… Поняла! Я поняла, Родион Петрович!
— Что ты поняла?
— Яд был в брусничной воде. Смотрите! Пятилитровый глиняный кувшин стоял на тумбочке в углу. Там же кружки. Гости подходили, наливали, воду выпили всю.
— Кто-нибудь подносил Евгению кружку?
— Не знаю, не следила, но ведь не исключено?.. Или в свою налил и на столе переставил. Разве обратишь внимание на такие мелочи.
— Да, конечно, все были слишком взволнованы после склепа. Остается главная загадка: пузырек с ядом был при мне.
Я всмотрелся в черные (сейчас алые в отблесках костра) глаза и безошибочно почувствовал: она мне верит, чем-то — абсолютно непонятно чем! — я заслужил ее доверие.
— Не берите в голову, — отмахнулась художница. — Понятно, что не вы отравили свою жену. Ведь по-настоящему вас только это волнует? Не вы!
— Кто? — едва выговорил я; она засмеялась.
— Наверное, у каждого большого поэта должен быть маленький Сальери?
— Слишком много чести. И с чего ты взяла, что я большой поэт?
— Для этого достаточно прочитать ваши стихи.
— Откуда?..
— У Марьи Павловны взяла — все пять книг. Она чрезвычайно гордилась родом Опочининых и следила за успехами братьев. Вам отдать?
— Что?
— Стихи. Они у меня.
— Ой, не надо! Все это в прошлом и вызывает слишком неприятные ассоциации… — Я говорил искренне и смотрел на черную опушку, где, говоря высоким слогом, меня осеняет гений (изредка, легчайшим дуновением) и где в зарослях прячется зверь.
— Сегодня он проходил? — Я указал рукой на недвижные деревья; она поняла.
— Кажется, нет. Я не заметила.
— Что значит «человек с покрытой головой»? В кепке, что ли?
— Да ну! И лицо прикрыто… чем-то белым. Как бы белой материей.
— Белой? — Я был поражен.
— Белой. Потому я и заметила в темноте.
— Господи Боже мой! Перевитый белыми пеленами… нечаянно возникает образ покойника в саване. Тебе не померещилось?
— Наверное… Но что-то белое мелькнуло в кустах.
Мы помолчали, закурили.
— Ты по-прежнему не хочешь уехать?
— Ну уж нет! Теперь — нет. Пропустить самое интересное?..
Я взял ее руку в коричневой запачканной перчатке, прикоснулся губами к нежной коже выше кисти.
— Твоя чистота, Лара, надрывает мне сердце.
— Не идеализируйте. Я сама-то себя до конца не знаю.
— Никто не знает. Как сказал один француз: «Познать самого себя — значит умереть».
17 сентября, среда
Снизу из полуподвала взывали развеселые спевшиеся голоса: «Мы пить будем и гулять будем, а смерть придет — мы помирать будем!..» Логовище Петровича (сам он давно на пенсии, координаты дали в домоуправлении). На мой настойчивый стук — грохот — явился хозяин в стареньком, но чистом трико. «Заходи! Только начали!» Кое-как (хор не умолкал) объяснил я: по делу, мол, тороплюсь, присоединяюсь денежно, но не физически. Двадцать тыщ он взял как должное, бережно припрятал в кармашек штанов. Мы с ним сели на гранитный парапет и закурили.
— Тридцать лет назад в вашем доме проживали художница Опочинина и ее муж Митенька. Помните?
— А как же! Я им склеп задействовал, куда мы покойника и положили. Павловна говорила: «И меня туда же».
— Там и лежит. Она скончалась в позапрошлую субботу.
— Отмучилась, значит. — Он пошуршал купюрами в кармашке. — За это надо…
— Погодите. Поговорить надо.
— А чего? Опять ремонт требуется?
— Нет, на совесть сработано, века простоит.
Петрович покивал с удовлетворением, снизу нарастал «Хасбулат удалой…».
— С дверью мука была, на заводе по знакомству варили. А подогнать?.. Работал я как бешеный, покойник рядом в часовне гниет-дожидается. Богатый заказ, мне лично — пятьсот! Соображаешь, какие деньги в шестьдесят седьмом? Вдова ничего не жалела, Митенька — тот жался, торговался…
— Покойник? — глупо воскликнул я.
— Не, зачем! Мы про склеп переговоры-то вели давно, с самим хозяином. Он — двести, я — пятьсот, он — триста, я — пятьсот, он — четыреста… и помер. Если честно, я со вдовы мог и больше иметь, но — совесть. Горе. — Петрович подумал и уточнил: — Горе горькое.
— Что тогда про его смерть говорили?
— А ты кто такой будешь, парень?
— Внук Марьи Павловны.
— У них, кажись, детей не было.
— Я внук ее брата.
— А чего допытываешься?
— Есть загадка в их смерти.
— Не все ли равно через тридцать лет!
— Через тридцать лет всплыл тот яд, которым Митенька отравился.
— И Павловну отравили? — ахнул Петрович.
— Нет, другого родственника. Всеволода Юрьевича Опочинина. Не знаете такого? В вашем доме жил.
— В нашем?
— В прошлом году купил квартиру.
— Не, я новых никого не знаю. — Он помолчал. — Чудная у вас семейка.
— Да уж.
— Она все гордилась: родовой склеп. А я скажу: лучше спокойно в могилку лечь, чем с беспокойством в мавзолей. Чего говорили? Погубила жена мужа с полюбовницей.
— У нее стопроцентное алиби.
— Э, делов-то! — Петрович сплюнул. — Народ все равно не верил.
— Митенька оставил предсмертную записку.
— Точно он написал?
— Точно. Органы, конечно, проверяли.
— Про что?
— «Мария! — Я помнил наизусть. — Он является почти каждый вечер и требует от меня окончательного ответа. Не злись и не сокрушайся, дорогая, — разве я смогу устоять перед ликом смерти? Итак, до скорой встречи в родовом склепе. Твой Митенька. 16 мая 1967 года».
Петрович покрутил могучей головой.
— Сильно сказано! «Перед ликом смерти». Так ведь устоял.
— Так ведь нет. Доктор объясняет это послание как результат раздвоения личности: к нему является его двойник, «черный человек», так сказать.
— Черный? — переспросил Петрович и усмехнулся.
— Это выражение Пушкина из «Моцарта и Сальери»…
— Не знаю ничего про Моцарта, только я не негр! — И захохотал.
— Это вы!..
— Я ходил, мы нормально торговались, один раз даже распили по этому поводу. А дверь, между прочим, варили по моему заказу, я свои связи использовал. Вот интеллигенция — умереть толком не умеют.
— И вас по этому поводу не допрашивали?
— С какой стати? Дело это двигалось в строжайшем секрете, склеп же экспроприированный, народный. Он им не полагался, понимаешь?
— И вы никому…
— Ни-ни и Боже оборони! Всяк по-своему бесится. Зачем хороших людей подводить? Теперь уж, после смерти… и только тебе — как родственнику. Сильная женщина твоя бабка, иной мужик перед ней — тля.