— И вы ее не осуждаете?
— Не мое это дело! — отрезал Петрович, закрыв «нравственную» тему.
— Вы помните, сколько ключей было от склепа?
— Один. Замок тоже делали на заказ, чтоб, значит, никакой «черный человек» не пролез.
— То есть без ключа никак?..
— Ну, ежели взломать, взорвать… а подобрать — нет, невозможно. А что, пролез кто?
— Пролез. Следов взлома нет.
— Стало быть, ключ использовали или слепок сделали. Чего украли-то?
— Ничего. Урна передвинута в угол.
— Там уж и урна…
— Другого ее внука, также отравленного болиголовом.
— Вот черт, а?
— Именно что черт.
— Теперь на кладбищах безобразничают, но чтоб то подземелье открыть… Проследи путь ключа!
Красиво сказано, афористично.
— Подземного хода там нет, случайно? — Я вспомнил Лару.
— Да ну! Плиты замурованы будь здоров, столетней кладки.
— А что там внутри было? Гробы, кости?
— Ни-че-го! Двери-то не было. Думаю, народишко в Великую Октябрьскую драгоценности шарил. Род богатейший, Павловна хвасталась.
— Ну вот. А говорите: теперь безобразничают. С той Великой и началось.
— Не буду спорить, опаскудели. Тебя как по батюшке?
— Тоже Петрович.
— По отцам тезки! Пошли выпьем?
Из полуподвала рвался на волю тот первоначальный вопль: «Мы пить будем и гулять будем, а смерть придет — мы помирать будем!..»
Я поблагодарил «белого человека» и откланялся.
Юное лицо возникло в приоткрывшейся щели.
— Я Опочинин.
— Кто?
— Двоюродный брат Всеволода Юрьевича. — Я протянул писательское удостоверение поверх дверной цепочки и после паузы вошел в «католический» полумрак передней — место моего преступления.
— Значит, вы теперь хозяин? — прощебетала молоденькая горничная, во вкусе Всеволода — изящная маленькая блондинка. — Здесь жить будете?
Я усмехнулся, отозвался неопределенно, чтоб заранее не разочаровывать:
— Поглядим.
— Понимаете, мне по сентябрь жалованье выплачено, и Степан Михайлович сказал жилье покараулить.
Мы остановились у раскрашенной статуи святого Петра — гигантской средневековой куклы.
— Вы здесь ночуете?
— Нет, дома. К восьми прихожу, в восемь ухожу.
— Как вас зовут?
— Нина.
— В момент отравления вас тут не было?
— Нет, я ничего не знаю.
— Совсем ничего? — Я улыбнулся. — Мне важны любые подробности того вечера. Я веду расследование их гибели, Ниночка.
— Так вы сыщик или поэт?
— Что вам про меня известно?
— Ничего, я только с весны тут работаю. Но в вашем удостоверении написано…
— В данное время я совмещаю. Пойдемте где-нибудь присядем.
Шаги заглушал густейший ворс ковров; бесшумно подкрасться к двустворчатой двери и подсмотреть мои манипуляции с ядом ничего не стоило; кто-то из них так и сделал, и оба врут, будто не покидали гостиную. Допустим. А дальше? Дальше мрак.
Бело-золотая комната ослепила с потемок; стол, за которым заседали поэты, — блестящее ледяное поле (гигантомания — болезнь скоропостижных богачей). Мы выбрали белоснежную кушетку — канапе, назвала горничная — в уголке.
— Значит, Всеволод нанял вас, когда к нему переехала Наталья Николаевна?
— Нет, накануне. На другой день он как раз ездил к своей бабушке, которая оставила ему дворянское поместье.
— Ага.
— К вечеру является с Натали (он ее так звал) и говорит, что она здесь будет жить.
— Вам она понравилась?
— Ну, для своих лет она ничего, сохранилась, — сухо ответила девушка.
Моей жене весной исполнилось тридцать, ну а этой не больше двадцати; должно быть, Наташа сокрушила некие девичьи надежды на биржевика-холостяка.
— Ее жалко, конечно. Но она сама виновата.
— В чем?
— Мужа бросила. Вы не в курсе?
— В курсе.
— Ну вот. Есть такие, знаете, собаки на сене: ни сами не ам, ни другим не дам.
Странным холодком повеяло от этой забубенной метафоры.
— Что это значит?
Девица передернула плечами:
— Создала тут обстановочку. Довольно стервозную.
— Да скажите прямо!
— Она к нему сбежала, так? Так чего кривляться? Чего из себя строить? Вот и довела мужика до самоубийства.
— Они не были любовниками?
— Самое смешное: не были!
— Но как же в последнюю ночь…
— Значит, перед смертью сдалась. А до этого…
— Да вы что, за ними подсматривали?
Тут я в горячке дал маху; горничная громогласно оскорбилась. И угомонилась, только когда я брякнул:
— Прошу прощения, сорвался. Речь идет о моей жене.
Голубые глаза блеснули сладострастным участием в чужой убойной драме. Нет, нет, она никогда не подсматривала, не подслушивала, и Всеволод Юрьевич вел себя достойно, но у него такой громкий голос… Да, «громокипящий кубок».
— И что же вы нечаянно услышали?
— «Я умираю по тебе и, кажется, имею право хотя бы на одну ночь».
— А она?
— Смеялась. И еще в последний день, то есть утро, как ему на похороны ехать, он сказал: «Тебе только месть нужна, доведешь меня до смертоубийства!»
— Месть? — переспросил я. — Кому?
— Черт ее знает… извиняюсь. В общем, она его довела. Он выпил яд и ее отравил. — Девица подумала. — Или наоборот. Я так следователю и сказала: или — или.
— Вас допрашивали?
— А как же! Прямо в воскресенье из дома вызвали. Трупы при мне увезли. — Она содрогнулась. — В черных мешках.
— Французский флакон из-под яда видели?
— Я его и нашла! Под кроватью валялся в спальне, уже пустой. Фирмы «Коти». Евгений Денисович суетился, весь белый, руки дрожат, он же мертвых обнаружил…
— Вы с ним разговаривали?
— Я спросила: из-за чего они?.. «Не спрашивай! Все сложно, Ниночка. Сложно и страшно». И уехал после допроса. Потом, уже во вторник, за одеждой приезжал, за погребальной. Я дала черный костюм и белое платье. Больше, говорит, ничего не нужно, все взяла на себя похоронная фирма.
— Вы на кремацию ездили?
— Я бы съездила, но он точное время не знал. — Нина помолчала. — Что-то не звонит, не заходит…
Я переменил тему:
— Расскажите о той субботе, шестого сентября.
— Ну что? Натали весь день дома торчала, вроде читала. Они всей компанией подвалили часов в шесть. Я подала легкий ужин. Сюда, в гостиную, как обычно по субботам, когда они стихи друг другу читали.
Горничная улыбнулась в зеркале в золоченой раме (напротив, в простенке между окнами, — она со своего отражения глаз не сводила), провела рукой по пышным прядям. Прелестное существо, поэтическое (когда рот не открывает).
— Поэты, должно быть, за вами приударяли?
Передернула плечами, рассмеялась тихонько.
— Вы убирали бутылку шампанского и два бокала из прихожей? Помните, на постаменте статуи святого Петра?
— Да, убрала, вымыла. Шампанского в бутылке было на донышке.
Я помолчал, прежде чем задать главный вопрос:
— А бокалы? Оба пустые?
— Оба.
Итак, я убил брата моего.
— Какие вы подавали напитки в гостиную?
— Это не мое дело. Выпивка в баре в столовой — выбирай на любой вкус. Хозяин с секретарем обычно наливались шампанским, Степан Михайлович дул коньяк, а Петр… Петр Алексеевич — водку.
— Вы к ним входили во время трапезы? — невольно (не иначе как под влиянием «Погребенных») употребил я редкое слово.
— Трапеза! — Ниночка усмехнулась. — Ой, да не монахи ваши друзья… Никогда не входила, если не позовут. Еще весной, в первый раз, я соус забыла подать, вхожу, тут хозяин декламирует… Как они на меня глянули! Приказано было ни под каким видом не беспокоить. Часов в семь, как было обговорено, я подала кофе.
— Они были сильно на взводе?
— Не знаю, не видела. У меня по дороге Натали поднос отобрала, сама к ним направлялась.
Подозрение тотчас коснулось души, но я его отбросил. Зачем ей было подливать яд в кофе, если она сама погибла?
— А дальше?
— По субботам я обычно в десять уходила, из-за этих сборищ. Собрала посуду, вымыла…
— А гости?
— Разъехались. Евгений Денисович сказал, что остается, «патрон попросил»…
— Секретарь нервничал, был взволнован?
— Да с чего бы? Он и раньше оставался. Добрый человек, — произнесла девушка с некоторым чувством. — Но слабый… пьяненький был после шампанского, должно быть, спать завалился.
— Где он ночевал?
— В прихожей дверь видели? Такая узкая… там комнатка, специально для гостей. Вот Всеволод Юрьевич — тот был действительно не в себе.
— То есть?
— Ну, такой мрачный, отчаянный… на все готовый, понятно? Я говорю: пошла, мол. А он не отвечает, смотрит так странно, долго-долго смотрел на меня, рукой махнул: «Ладно, — говорит, — живи». Понимаете? Наверное, все-таки он их обоих отравил.
— А Наталья Николаевна?
— Больше я ее не видела, вот только когда поднос отдала.
— Петр со Степой вместе уехали?
— Нет. Степан Михайлович такси вызвал (сильно принял), а Петр Алексеевич на своей «Волге» меня подвез.
— Вы где живете?
— Да недалеко, на Цветном бульваре.
Она вновь улыбнулась своему отражению в зеркале, поправила пышную прическу; улыбочка самодовольно-обольстительная; в глубине голубых глаз мелькнула усмешка — или страх? — что-то это прелестное создание скрывает.
— Вы одна живете?
— С родителями.
— Они смогут подтвердить ваше алиби на шестое сентября?
— Что-о? — изумилась Ниночка.
— Алиби на вечер убийства.
— Да вы что!
— А если они убиты?.. — прошептал я; наши взгляды в зеркале встретились; она вскочила, пронеслась по гостиной, исчезла. Я поспешил за ней и услышал, как гулко грохнула входная дверь.
Алина, томная дама в очках, некрасивая, но пикантная, — спец по каким-то там средневековым фрескам… или мозаике. Никогда не расскажет, тайна для посвященных, молитвенный экстаз, подозревалось притворство… и эти вечные белые одежды — траур по родителям, всерьез объясняла эстетка (мое прозвище), обычай французского королевского дома. Такой вот фрукт на древе искусствоведения достался Петру. И при всей этой дури отнюдь не дура.